После благодатного гремячинского лета он возвращался в Петербург посвежевшим. И опять водоворот всяческих дел захватывал его. В государственном совете будет обсуждаться проект строительства Амурской железной дороги. Как же ему не поехать на заседание!
Врачи предупреждают — нельзя переутомляться. Он отшучивается: «Дело — лучшее лекарство от переутомления».
Петр Петрович надевает парадный мундир со всеми орденами, с андреевской лентой через плечо. В пышном зале государственного совета, из толпы сенаторов и царских министров он выделяется не мундиром и орденами. Мировая слава ученого, авторитет крупного общественного деятеля сопутствуют ему. Сам премьер-министр Витте называет его «почтенным старцем, к мнению которого прислушивается государственный совет».
Петр Петрович занимает свое место, встряхивает белой гривой, расправляет бороду. Слушает, как противники громят так называемый «маньчжурский вариант» Амурской дороги. А проведение дороги через Маньчжурию имеет государственное значение. Его географическая, экономическая и политическая значимость огромна. В маньчжурском варианте заключены неисчерпаемые возможности для освоения русского Дальнего Востока.
Петр Петрович просит слова. Страстно, убежденно защищает он маньчжурский вариант. Приводит неотразимые доказательства. Сенаторы слушают с напряженным вниманием. Большинство из них склоняется на его сторону: еще несколько минут, и он как победитель сойдет с трибуны…
И вдруг острая, пронизывающая боль опаляет сердце. Перед глазами возникают оранжевые, зеленые, белые круги. Он наклоняется вперед, цепляется за края трибуны и падает без сознания.
Заседание государственного совета прерывается. Петра Петровича бережно поднимают, выносят на руках…
Он очнулся в постели. В изголовье сидит жена, над ним стоит врач. Взгляд Петра Петровича встречается со скорбным неосуждающим взглядом жены. Он приподнимает с подушки голову и слабым, неприятным для себя голосом спрашивает:
— А как с проектом Амурской дороги? Прошел он или нет?
— Успокойся ты ради господа! — отвечает жена. Он ищет ее теплую руку. Берет, сжимает пальцы, ласково гладит. Вялая улыбка появляется на посеревших губах.
Он еще раз побеждает болезнь. Снова появляется в Географическом обществе, в государственном совете, но тревожные мысли уже не покидают его. Жизнь близка к закату. Кажется, совершено все, что возможно. Что еще осталось доделать? Да, вот надо передать коллекцию Эрмитажу. Только там она будет в полной сохранности.
Он вызывает представителей Эрмитажа, быстро, деловито оформляет передачу коллекции. Оставляет у себя лишь несколько особенно любимых картин. Сотрудники Эрмитажа перевозят в свои хранилища сотни его картин и несколько тысяч гравюр. «Отныне Эрмитаж обладает первым в мире собранием картин голландской и фламандской школ в период зарождения, наивысшего расцвета и начала упадка», — заявляют они в печати.
Петр Петрович третирует свои восемьдесят семь лет, он смеется над ними, когда приходят друзья. Андрею Достоевскому, который навещает его чаще других, он декламирует «Вакхическую песню»:
Подымем бокалы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!..
Андрей Достоевский, его помощник по Географическому обществу и его же биограф, поражается этой кипучей деятельности и неиссякаемой энергии своего шефа. Достоевский записывает в свой дневник:
«Он всегда бодрый, энергичный и вечно занят какой-нибудь работой, причем работа его нисколько не тяготит… Необыкновенная память, редкая эрудиция и строгая логичность мысли помогают ему легко работать. Какой-нибудь обширный труд увлекает его на долгое время, и он, отрываемый заседаниями, разными посетителями, деловыми разъездами по городу, старается не пропустить ни одной минуты даром и тотчас садится за свой стол. Но утомление начинает чувствоваться. Петр Петрович временно откладывает свою работу и обращается к другой. Разборка энтомологических коллекций — сравнительно довольно легкое занятие. Он переселяется в другую комнату, наверх, и там, пересматривая коробку за коробкой, производит первичную сортировку жуков, определяет их, подкладывает этикетки, мелким почерком вставляя в них необходимые даты. Иногда при этом он что-нибудь декламирует про себя вполголоса…
Замечательно, что при этом он никогда не пользовался никакими справочниками или словарями. Феноменальная память сохранила ему все, что он когда-либо усваивал из книг».
Дом его всегда переполнен и друзьями и неизвестными посетителями. Он принимал всех, охотно беседовал с молодыми учеными, живописцами, путешественниками. Но больше всего любил он встречи со старым другом Григорием Потаниным. Потанин жил в Томске, в столицу наведывался редко, но когда приезжал, то уже не разлучался с Петром Петровичем.
В свой последний приезд осенью 1913 года Потанин с волнением шел на Восьмую линию Васильевского острова. Его пугало здоровье учителя и друга. Петр Петрович встретил Потанина доброй, хотя и утомленной, улыбкой, усадил на скамеечку под мексиканскими кактусами. Кактусы цвели ярко и пламенно.
Петр Петрович сказал, показывая на цветы:
— Нe могу налюбоваться. Это какие-то живые самоцветы из далекой Мексики.
— Если заговорил о самоцветах, то получи. — Потанин открыл шкатулку из кедрового дерева.
В глаза Петру Петровичу ударила радуга уральских камней. Он погрузил пальцы в камни, наслаждаясь их красотой. Вошла Елизавета Андреевна с чашками кофе. Кинула на самоцветы спокойный взгляд.
— Неужели тебе нравятся мертвые камни?
Он замахал на жену руками:
— Что ты, что ты, Лиза! Уральские самоцветы прекрасны, как русские женщины! Я подарю тебе их, когда мы будем справлять нашу золотую свадьбу.
— Подумать только, — удивилась Елизавета Андреевна, — нам троим свыше двухсот лет! Нет, в самом деле, Григорий Николаевич, мы невероятно постарели.
Потанин глядел на располневшее, в тонких морщинах лицо Елизаветы Андреевны и все же видел ее сквозь призму времени — молодой, жизнерадостной спутницей своего друга. Он потеребил реденькую, тоже поседевшую бородку, ответил с преувеличенной живостью:
— Двести лет на троих — не так-то страшно!
Потанин, совершивший пять путешествий по Монголии и Китаю, интересно рассказывал о хребте Танну-Ола, о Большом Хингане, о быте, нравах, обычаях монголов. Сообщил о том, как бурно развивается русская колонизация в Сибири и на Алтае.
Петр Петрович слушал, закрыв утомленные глаза. Потанин невольно подумал, что это, может быть, их последняя встреча. Слишком одрях и ослаб Петр Петрович.
Семенов стряхнул с себя оцепенение, пошарил по столу, взял какое-то письмо. Заговорил, с трудом сдерживая раздражение:
— Всю жизнь приходилось мне выколачивать из правительства деньги на экспедиции. Сколько сил я потратил на прошения и ходатайства! Но вот это уже, видно, последняя просьба. Письмо министру внутренних дел. Ты слышал, Григорий, о полярных экспедициях Русанова, Брусилова и Седова? Так вот что я пишу.
«Руководители этих экспедиций, организовавшие свои предприятия по чисто идейным побуждениям или соображениям практическим, дабы принести пользу и славу государству теми способами, на которые другие не могли бы решиться, являются все-таки самоотверженными героями, не щадящими своей жизни. Поэтому от имени совета общества я, как вице-председатель, позволю себе обратиться к вашему высокопревосходительству, как министру внутренних дел, с усерднейшей просьбой возбудить ходатайство перед правительством об организации помощи экспедиции Седова и к розыску экспедиций Брусилова и Русанова.
Едва ли можно рассчитывать в этом отношении на частную инициативу и на частные средства для спасения, может быть, обреченных на гибель героев…»
Петр Петрович тяжело вздохнул.
— Географическое общество берет на себя инициативу по розыску исчезнувших экспедиций. Поедем со мною к министру. Промедление в таких делах опасно.
Петру Петровичу не суждено узнать о судьбе экспедиций, которые он пытался спасти за полтора месяца до своей смерти.
Экспедиция Седова на «Святом Фоке» вернулась после двухлетнего плавания без своего начальника. Георгий Седов погиб на пути к Северному полюсу. Корабль Брусилова «Святая Анна» был раздавлен льдами. Бесследно исчез в Баренцевом море Русанов со своим «Геркулесом».
Медленно покидали силы и Петра Петровича. Но он еще держался, не показывая родным и друзьям бесконечной своей усталости.
Каждый вечер, надев барнаульский полушубок и валенки, он выходит на прогулку. Медленно бредет по берегам Невы, прислушиваясь к шуму великого города. Тихо, почти тепло. Падает мягкий февральский снежок. Неподвижны белые березы, клубится пар над речными прорубями. Его следы на снегу наливаются синим сочным светом, точь-в-точь как на ледниках Хан-Тенгри.
А город Петра все шумит, все шумит, роняя звонки трамваев. Крики разносчиков, рев ямщиков, звуки оркестра вырываются из общего напряженного гула. Город поэтов и путешественников стал городом царских чиновников, капиталистов, измельчавшей дворянской знати. И городом бедняков, рабочих предместий, где идет своя, непонятная для Петра Петровича жизнь. Ему надо бы проникнуть в эту жизнь рабочего человека, присмотреться к ней, исследовать ее, но теперь уже поздно. «Теперь уже слишком поздно». Вот ведь когда — через полвека припомнились слова Александра Гумбольдта.
Он спускается на Неву, останавливается у проруби. Вороненая вода вспухает, крутится, отсвечивает бликами вечерних огней. Опершись на палку, смотрит он в крутящуюся невскую воду. Из глубин памяти всплывают имена давно ушедших друзей — их бесконечно много. Почти каждый из друзей оставил свой незабываемый след в истории народной.
Мимо проходит студент в тонкой шинели. Стайка мальчишек проносится мимо — беспечное, всегда чудесное детство. Какая-то девушка оглядела его с головы до ног и прошла равнодушно.
Идут сосредоточенные, суровые молодые рабочие, должно быть, на фабрику, в ночную смену. Незнакомое молодое поколение не обращает на него внимания. Новая, настороженная, тревожная жизнь окружает его. Он тоскливо оглядывается. Опять, как молния, сверкают строки: «Признаю тебя, жизнь, принимаю. И приветствую звоном щита!» Кому принадлежат эти строки? Феноменальная память подводит: он никак не может вспомнить имя поэта. Кто он? Старик? Юноша? Впрочем, настоящие поэты, как и ученые, возраста не имеют. Когда-то кому-то он уже говорил эти слова.