Через несколько минут Дюб достиг перекрестка, расположенного прямо на центральной оси «Иззи», где места было побольше, и начал снимать скафандр. Это не был полный скафандр для работы в открытом космосе – у того на спине торчал огромный горб систем жизнеобеспечения, который никак не пролез бы в хомячью трубу. Просто комбинезон со шлемом как у пилотов высотных истребителей. В нем была дырка, так что годился он только на реквизит. Попытка выбраться из него чем-то напоминала борьбу нанайских мальчиков и состояла преимущественно из ругательств и столкновений со стенами.
В какой-то момент он почувствовал, что его резко тянут сзади за воротник. Комбинезон от этого сполз достаточно низко, так что Дюбу удалось, виляя плечами, высвободить руки.
– Спасибо! – сказал он, обернулся через плечо и увидел, что на него вопросительно смотрит знакомое лицо.
– Для морпеха ты как-то ростом не вышел.
– Мойра?! – воскликнул Дюб и схватился за поручень на стене, чтобы развернуться полностью и вглядеться как следует. Очки во время борцовской схватки сползли куда-то набок, пришлось другой рукой загнать их на место. Да, это была именно она – и со столь же явно луноподобным лицом.
Последний раз он видел доктора Мойру Крю на Кратерном озере, где она помогала своему учителю Кларенсу Краучу, выдающемуся генетику и нобелевскому лауреату, которому выпала неблагодарная задача объявить всему миру о Жребии. Кларенс уже умер от рака у себя дома в Кембридже, окруженный своей коллекцией биологических образцов и научных наград, которой не суждено пережить Каменный Ливень. Смерть несомненно была для него избавлением. С тех пор Дюб ничего не слышал о Мойре, однако из всех людей на Земле она была одним из самых очевидных кандидатов на Облачный Ковчег. Предки Мойры были из Вест-Индии, и волосы она заплетала в дреды длиной в палец, которые на удивление хорошо вели себя в невесомости – уж во всяком случае лучше, чем волосы представителей белой расы. Округлившееся лицо сделало ее чуть старше, но Дюб знал, что ей еще нет тридцати. Она выросла не в самом лучшем районе Лондона, но смогла получить стипендию в крутой школе, за которой последовал оксфордский диплом по биологии. Диссертацию она писала в Гарварде, в рамках проекта по возвращению вымерших видов. Харизма Мойры и акцент, который американцы считали просто очаровательным, сделал ее одним из основных лиц всего проекта. Она участвовала в конференциях и делала публичные выступления, рассказывая о том, как в ее лаборатории пытаются вернуть к жизни мамонтов. Затем Мойра проработала некоторое время в Сибири на русского нефтяного магната, планировавшего создать заповедник возрожденной мегафауны, и вернулась в Великобританию, чтобы продолжить исследования под руководством Кларенса.
Дюб уже не первый раз оказывался приятно удивлен, наткнувшись здесь на коллегу, которого тоже отправили на Ковчег, о чем Дюб и понятия не имел. И каждый раз возникали проблемы с этикетом. Человека хотелось радостно обнять, как он, разумеется, и сделал бы, столкнувшись с ним на вечеринке в Кембридже или на улице в Нью-Йорке. Однако встреча здесь подразумевала обстоятельства отнюдь не радостные. К тому же у Мойры в таких случаях всегда был чуть насупленный вид, помогавший ей держать дистанцию.
Да и обнимать людей в невесомости совсем не так просто. Сначала нужно оказаться к ним очень близко.
Дюб развел в стороны руки и сказал:
– Обнимаю.
Мойра сделала то же самое, потом спросила:
– Здесь что, так принято?
– Не то чтобы совсем, но бывает. Мойра, ЕЗНО я рад встретить тебя здесь.
ЕЗНО было аббревиатурой для «если забыть нынешние обстоятельства», без которой сейчас обходилось редкое сообщение в Фейсбуке, Твиттере и так далее.
– Я вроде бы слышала, что ты наверху, – ответила Мойра, – но как-то пропустила мимо ушей, голова была занята совсем другим.
– Могу представить. Пока я носился туда-сюда, рекламируя Облачный Ковчег, ты-то, надо полагать, занималась настоящей наукой, а?
– Будет вернее сказать – готовилась заниматься, – ответила Мойра. – Кстати, «вперед» – это сюда? – Ее карие глаза за стеклами очков, технарских, но все равно стильных, указали направление.
– Да.
– Мое рабочее место находится так далеко впереди, как только возможно – от меня потребовали, чтобы лаборатория была укрыта за большим камнем.
– За Амальтеей.
– Да. Пошли со мной, я чутка покажу, чем занимаюсь. Я бы охотно и чаем тебя угостила, вот только не слишком хорошо знаю, как его здесь принято заваривать.
Ее манера говорить вызвала у Дюба улыбку. В Оксфорде она была заядлой театралкой и вполне могла бы стать актрисой. Мойра прекрасно чувствовала разницу между манерой разговора своего лондонского квартала и тем, как говорили в ее школе и в Оксфорде, и могла для пущего эффекта свободно переключаться между акцентами.
– С удовольствием бы взглянул. Кажется, я знаю, о каком модуле ты говоришь – я видел на днях, как он стыкуется, и еще тогда заинтересовался.
Пустой скафандр Дюб повесил на стену в лаборатории, предоставив тому безмолвно наблюдать, как Мойра показывает свои богатства. Дюб никогда особо не разбирался в биологии и не понимал половину сказанного, но это было неважно. Радовало уже то, что можно расслабиться и слушать, как науку объясняет кто-то другой.
– Ты слышал про черноногих хорьков? – спросила Мойра.
– Нет, – ответил Дюб, – и ты можешь сразу исходить из того, что таким будет мой ответ на почти любой вопрос из биологии и генетики.
– Девяносто процентов их диеты составляли луговые собачки. Фермеры истребили собачек, и популяция черноногих хорьков уменьшилась настолько, что осталось лишь семь особей. Задача была – возродить популяцию из этого количества.
– Всего семь? Должны были возникнуть сложности с вырождением?
– Мы пользуемся термином «гетерозиготность», – уточнила Мойра, – который по существу означает генетическое разнообразие в пределах вида. В общем случае это считается достоинством. Если гетерозиготность низкая, то появляются проблемы, которые мы ассоциируем с вырождением.
– Но если у тебя осталось только семь производителей… то больше, получается, не с чем работать?
– Все не так плохо. То есть чисто технически да, ты прав. Но мы можем создать искусственную гетерозиготность, манипулируя отдельными генами. А заодно и устранить генетические дефекты, которые иначе распространились бы на всю популяцию.
– В любом случае, – согласился Дюб, – сейчас эта тема представляет очевидный интерес.
– Если население Ковчега будет таким, какое нам обещают, и мы получим замороженные яйцеклетки, сперму, эмбрионы и так далее, с человеческой популяцией все должно быть в порядке. Моя задача скорее в том, чтобы следить за нечеловеческими популяциями.
– То есть…
– Ну, ты, надо полагать, слышал, что мы будем разводить водоросли, чтобы получать кислород. Это положит начало простой экосистеме, которая будет развиваться и расти, и спустя годы сделается уже далеко не столь простой. Многие растения и микроорганизмы, которые станут частью экосистемы, придется культивировать из относительно небольших популяций. Не хотелось бы, чтобы с растениями, которые нужны нам для дыхания, приключилось что-нибудь вроде ирландской «картофельной чумы»[4].
– И твоя работа – делать с ними то же, что и с черноногими хорьками?
– Часть моей работы.
– А другая часть?
– Буду кем-то вроде викторианского музейного куратора. Ты бывал дома у Кларенса в Кембридже?
– К сожалению, не довелось. Но я наслышан о его великолепной коллекции.
– Дом забит чучелами птиц, звериными головами и ящиками с жуками, которые викторианские джентльмены-коллекционеры в пробковых шлемах натащили со всех концов империи в научных целях. Они, конечно, не были учеными в нынешнем смысле, но свой вклад, безусловно, внесли. Музеи подобным добром переполнены, так что Кларенс скупал экспонаты грузовиками, особенно когда Эдвина умерла и уже не могла ему запретить. В общем, теперь Кларенс – это я, с той разницей, что все мои экспонаты хранятся в цифровой форме вот здесь. – Она постучала пальцем по флешке, плавающей на цепочке вокруг ее шеи. – Вернее, на ее радиостойких эквивалентах. – Технический термин Мойра произнесла, придав голосу такой одновременно фальшивый и иронический оттенок, что стало ясно – ей и Международной космической станции еще друг к дружке привыкать и привыкать. – Да ты же в курсе всего этого, я видела на «Ютубе». – Она переключилась на вполне правдоподобную имитацию среднезападного акцента Дюба. – «Мы не можем отправить на Ковчег синих китов и секвойю. Даже если бы мы и смогли, они там не выживут. Но мы можем отправить туда их ДНК, закодированную в виде последовательности нулей и единиц».
– Ты меня без работы оставишь.
– Вот и отлично. Я тебя здесь пристрою, – сказала Мойра. – Здесь все трудоемкое как я не знаю что, а лаборанта мне что-то никак не пришлют.
– Я думал, у вас все автоматизировано.
– Если бы Агент подождал лет двадцать, чтобы мы успели отработать технологию генного синтеза, может, так и было бы. Пока что все еще на уровне детского сада. Это верно, мы можем взять файл, – она снова постучала по флешке, – и создать на его основе молекулу ДНК при условии, что у нас есть доступ к некоторым несложным химикатам. Но труда это требует совершенно безумного.
– И, надо полагать, весьма квалифицированного.
– Мой ямайский дедушка работал в машинном отделении военного корабля, – сказала Мойра, – благодаря этому семья в конце концов и оказалась в Англии. Когда я была еще маленькой, он взял меня на экскурсию, мы спустились в машинное отделение, и я увидела саму машину, целиком, без кожуха. Эта штука стояла совершенно голая, всеми деталями наружу, а люди ползали по ней с жестянками, чтобы вручную смазать подшипники и все такое. Вот примерно так мы сейчас синтезируем полные геномы.
– На сегодняшний день, – уточнил Дюб, – это скорее задача для отдаленного будущего, так?