«Староста седьмого девчачьего! Взялись по математике нас перегнать! Слабó вам с нами тягаться!»
И сколько бы Валя ни отличалась, всё равно теперь её будут дразнить за чужую лень и безделье, потому что она староста седьмого «девчачьего».
— Обидно, — насупив брови, сказала она, — учишься, учишься, а из-за какой-нибудь лентяйки приходится страдать.
— Когда ты из-за меня пострадала? — возмутилась Тася.
— Призналась, что лентяйка! Поймали с поличным, ха-ха! — закатилась Люда Григорьева.
Тася сообразила, что сама себя выдала, но поздно. Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь.
Она щёлкнула замком портфеля и пошла мимо парт, нахально приплясывая.
— Математики, физики, химики! Всё равно Менделеевыми не быть.
Только её и видели.
Девочки не торопились расходиться. Отчего-то настроение у всех сложилось мечтательное, даже Тасина глупая выходка его не испортила.
— Был бы у нас прекрасный, самый сознательный, из всех классов класс! — рисовала Маня-усердница, уютно усевшись на парту и подперев ладошками щёки, на которые, как две соломенные занавесочки, свисали плоские волосы. — Никто на урок не опаздывает. Звонок — все на месте. Никто не галдит. Задания у всех приготовлены.
— Ску-учно немножко… — заикнулась Женя Спивак.
— А я воображаю не то! — перебила Наташа.
В ней всё ещё кипела радость. Не оттого, что в журнале, против фамилии Тихоновой, где уныло выстроился ряд отвратительных двоек, Захар Петрович жирно вычертил пятёрку и, обмакнув в чернила перо, щедро прибавил плюс. Впрочем, не будем лукавить — и оттого, разумеется! Кому не приятно заработать пять с плюсом? Но как бы растолковать Мане-усерднице: самое главное — работать головой интересно! И ужасно противно жить без самолюбия. Если у тебя нет самолюбия, ты — последняя тряпка!..
Наташа была не из тех девочек, которые умеют произносить на собраниях логичные речи, поэтому довольно быстро потеряла нить выступления и запуталась.
Тогда Валя Кесарева, сознавая, что руководящая роль остаётся за ней, начала веским тоном:
— Я считаю…
— Я считаю, ты считаешь, мы считаем… — взорвалась, как бомба, Люда Григорьева. — Задача — натянуть нос мальчишкам! И баста.
В это время Захар Петрович разгуливал из угла в угол в опустевшей учительской, терпеливо постукивая палкой, пока Дарья Леонидовна управится со своими делами. Она гнулась над классным журналом и, вздыхая, выставляла отметки. Захар Петрович поглядывал на её русые волосы, ровненькую полоску пробора, родинку на кончике уха, детский овал щеки и улыбался тяжёлым Дашенькиным вздохам.
— Хорошо вам смеяться, — сказала Дашенька. — Вы образцовый учитель. Они боятся вас как огня.
— Попробуйте меня не побояться! — ворчливо возразил Захар Петрович. Он сдвинул над переносицей брови, лоб перерезала строгая складка, рот скучно опустился. — Не уметь математически мыслить — значит ничего не уметь. Поменьше воды. Математика требует точности… А вы, Дашенька, тоже хотите научиться пугать?
— О нет! — поспешно воскликнула она. — Я только грущу о тишине на ваших уроках. Должно быть, всё же есть связь между тем и этим.
Она кивнула на классный журнал, который не очень её веселил, и с досадой захлопнула.
— Ну, сегодня и я могу похвалиться: такой был в классе содом, хоть ноги вон уноси! — рассмеялся Захар Петрович, снимая с вешалки её пальто.
— Похвалиться?!
— Именно. Наконец-то и на моих уроках повеяло жизнью. Я научу учеников математике. Другому, самому важному, научите вы. Это верно, как то, что из одной точки на прямую можно опустить только один перпендикуляр. Я вам завидую, Дашенька. Где ваши варежки?
Дашенька вытащила варежки из кармана, и они направились, как обычно, в столовую.
А «там» пишут сатиры!
На следующий день Тася явилась в класс задолго до звонка. Школьный день она начинала с того, что, разложив на парте учебники и тетрадки, любовалась чистенькими обложками, проверяла, на месте ли закладки и промокашки, всё ли в порядке.
Сегодня, устроив, как обычно, смотр своему школьному имуществу, она живо убрала с парты тетради и книги и оставила только сложенную в треугольник бумажку.
В поведении Таси не замечалось ни тени раскаяния за вчерашнюю размолвку с классом. Она целиком поглощена была рассматриванием таинственной бумажки, не обращая на окружающих никакого внимания. Зато окружающие были заинтригованы.
— Что такое с ней? — шептались девочки, подталкивая друг друга локтями.
Люда Григорьева подкралась и, как коршун цыплёнка, выхватила из-под рук Таси её треугольник. Напрасно она кралась. Тася не оказала сопротивления; как будто только и ждала, чтобы кто-нибудь цапнул записку. Она отвернулась к окну и беспечно запела: «Тра-ля-ля!»
На всякий случай Люда отскочила подальше и вслух прочитала:
Вам бы языком болтать,
Да салфетки вышивать,
Да танцульки танцевать —
Где же вам нас перегнать!
Теорему доказать,
Уравнения решать —
Дело это наше,
А не ваше!
Курице за танком не угнаться,
Так девчонкам с нами не сравняться.
Люда в изумлении подняла на лоб очки, отчего лицо её с подслеповатыми глазами вдруг стало беспомощным.
Громко стуча каблуками, к Тасиной парте стремительно приблизилась Кесарева.
— Это что? — грозно спросила она.
— Тра-ля-ля!
— Слышишь ты, птичка-певичка! Кто написал?
— Федька Русанов. Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
— Как — Федька! Откуда узнал? Как он посмел?
— Так и посмел. Тра-ля-ля! Он поэт. Тра-ля-ля! Ещё и не такую сатиру напишет.
Всё понятно: Таська выдала их дружный секрет, который так хорошо они вчера обсуждали! Они ещё не успели собрать как следует силы, «отмобилизоваться», выражаясь языком войны, а «там» уже сочиняют на них карикатуры, сатиры и, конечно, сегодня же устроят засаду старосте класса и поднимут её на смех на весь переулок. Кесарева задохнулась от презрения к Таське.
— Ты… ты… ты жалкое ничтожество!
— Тра-ля-ля! — запела Тася, но уже не так мелодично, как раньше, без прежней беспечности.
Ядовитые стихи Федьки Русанова ходили по классу, Тася каялась, что выпустила их из рук. Неизвестно, к чему это всё приведёт. Скорей бы начинался французский!
Анна Юльевна пришла на урок с твёрдым намерением втолковать на всю жизнь своим ученицам особенности спряжения неправильных глаголов, но сразу впала в прескверное расположение духа. Из глубины класса к учительскому столику неслись шорохи, сдержанный шёпот, подозрительный скрип парт. Анну Юльевну встретили рассеянные, отсутствующие взгляды. Вечно в этом седьмом «А» что-то происходит, дисциплина никуда не годится! Пора поднять вопрос на педсовете.
Но так как нарушать намеченный план было не в характере этой педантичной учительницы, то сейчас, поправив на плечах пёстрый шарфик, она приступила к уроку.
— Silence! Внимание!
Она внушительно постучала о стол колечком на пальце.
— Начинаем важнейший раздел программы…
Перешёптывание, движение, смутный гул, стук парт не стихали. Попробуйте в такой обстановке работать!
В разгар объяснений Анна Юльевна заметила устремлённые на неё с необыкновенным вниманием глаза.
Тася и на этот раз не изменила своему обыкновению.
«Хоть одна умненькая девочка», — утешала себя Анна Юльевна.
Но, когда пришло время проверить, хорошо ли усвоен новый материал, «умненькая» девочка проворно опустила глаза. В сердце учительницы шевельнулось подозрение.
«Вызову лучше Кесареву, — решила она. — Не стоит рисковать. И без того у меня нервы издёрганы».
И тут произошёл беспримерный в истории класса скандал. Староста и краса седьмого «А», вместо того чтобы без запинки повторить особенности спряжения глаголов, все правила и все исключения из правил, молчала.
— Отвечайте же! — ласково подбадривала Анна Юльевна первую ученицу.
— Я не поняла, — призналась она.
— Как вы могли не понять? — в недоумении воскликнула Анна Юльевна. — Вы, Кесарева! Даже вы!
— Я не слышала. У нас неприятность, я думала…
Раздался гул одобрения. Никто не злорадствовал по поводу провала отличницы. Самый блестящий ответ Вали Кесаревой никогда не вызывал такого сочувствия, какое она заслужила сейчас, впервые не сумев ответить.
Анна Юльевна была вконец сбита с толку. Ничто постороннее не должно нарушать течение урока. Сегодня это постороннее ворвалось и смяло безупречно построенный план. Класс жил непонятной, закрытой от неё и ничуть её не занимающей жизнью.
«Если я буду вмешиваться во всё, что их волнует, — холодно подумала француженка, — у меня не хватит времени пройти программу».
И, желая быть беспристрастной, она поставила «украшению» класса тощую, сухопарую, как сама она, двойку.
Кесарева сидела на парте, окружённая подругами. Бледное лицо её покрылось багровыми пятнами, в зелёных глазах, обычно надменно уверенных, застыла растерянность. Кесарева не вполне ещё поняла, что с ней случилось. Все школьные годы она привыкла занимать первое место. Её репутация отличницы была безупречна. Она получала только пятёрки, всегда пятёрки, неизменно пятёрки! За это её возносили и славили. Она служила образцом и примером. Все существовали, учились обычно, а отдельно, особняком, выше всех была она — Кесарева.
И вдруг! Невероятно: Кесарева перестала быть особенной. Стала как все.
Она ожесточённо мяла и комкала оборку передника и молчала, молчала. Она потеряла под ногами почву. Девочки наперебой тараторили.
— Только условились мальчишек обогнать — и на тебе, удар в спину! Ужас! — горевала Лена Родионова. — Наш Борька и тот про Валю Кесареву знает. Куда уж теперь нам тягаться с ребятами!
— Чепуха! Молодец, Кесарева! — грохая кулаком о парту, в азарте кричала Наташа.
— Чем она молодец?
— Не до пятёрок, когда тебе этакие сатиры подносят! Куда там спряжения! Всё на свете в голове перепутается.