— Что такое? Это папа? — не вдруг поняла Тася.
— Папе салют! Ура! Трум-ту-ту-тум! — заорал Дима. Он визжал, ходил колесом и совершенно, кажется, своротил с ума.
— Дима! Тася! Что это, Дима? — почти плача, лепетала Надежда Фёдоровна.
Зазвонил телефон. Надежда Фёдоровна взяла трубку. От волнения голос у неё перехватывало, она не могла говорить и только часто кивала. Должно быть, на том конце провода и не давали ей говорить, поздравляли и радовались. Телефон звонил весь вечер. Дима хватал трубку и с счастливым видом передавал Надежде Фёдоровне. Она снова кивала, несвязно повторяя:
— Да. Ах да! Спасибо. Ах, откуда же я могла знать? Даже и предчувствия не было.
Загремели пушки. Небо расцвело, и разноцветные звёзды дождём посыпались с неба.
Тася долго не могла уснуть в ту ночь. Она ворочалась с боку на бок в счастливой бессоннице. Мысли обрушились на неё, Тася не могла в них разобраться. Она привыкла слышать по радио, что наши войска берут города, но никогда не вдумывалась в сообщения об умелых обходах, решительных штурмах, жестоких сражениях. Как это бывает? Как?
Мама и Дима тоже не спали.
— Дима! — окликнула Надежда Фёдоровна. — А мы-то вчерашний день жили, как всегда, сели обедать, чай пили, а там…
— Я ждал, что папа станет героем и его войска отличатся, — ответил Дима.
Тася не шелохнулась. Пусть думают, что уснула. Сердце её сжималось от счастья и грусти. Милый папа!
Вглядываясь в темноту комнаты, она пыталась представить вчерашнее сражение. Почему-то оно представлялось ей ночью. Морозная ночь! И, наверное, страшная вьюга, как бывало в Нечаевке: свистит, метёт по улицам снег, заламывает в огородах рябины и кажется, крыши дымятся. Какой-то городок, заметённый вьюгой. Тася не помнит, где он на карте. Ещё вчера он был у фашистов. Женщины и дети попрятались в подвалы. Рвутся снаряды. Фашисты поджигают дома. В это время войска её отца обошли город, и — решительный штурм!
Самым странным было то, что отец казался Тасе обыкновеннейшим человеком. И привычки у него были обыкновенные. Он любил попить вволю чайку, сытно поесть, поиграть воскресным вечерком в преферанс. Он был не очень речист, но добродушен, Тасин отец, с широко лысеющим лбом и толстым, как у Таси, носом, и — она знала — любил её очень, очень! Когда мама, рассердившись из-за пустяка, начинала жаловаться, что Тася ленива, пуста, что все дети как дети, чем-нибудь заняты, а у этой ни к чему нет наклонностей, отец, обхватив Тасю за плечи, глядя с виноватой усмешкой в глаза, говорил:
«Ладно, дочка, станем и мы с тобой человеком».
Ой, папа!
Тася вообразила, как завтра в классе все будут смотреть на неё и дивиться. Вот уж, скажут, не ожидали. Но почему не ожидали?
Её бросило в жар. Вернётся папа, встретит кого-нибудь, например, Наташу.
«Вы прославленный, вам был салют, — скажет Наташа, — а Тася самая несознательная в классе, хуже всех».
«Чтобы дочь подполковника Добросклонова была хуже всех!» — возмутится отец.
«Спросите её, пусть сама во всём признается», — ответит Наташа.
— Что мне делать, что делать? — шёпотом простонала Тася.
Отец не простит ей разрыва с классом, в котором виновна она одна, и никто другой, потому что она хохотала и радовалась Федькиным стихам, где её подруг назвали мокрыми курицами.
«Завтра напишу папе и признаюсь во всём, — решила Тася. — И дам честное слово исправиться».
Надежда Фёдоровна и Дима давно уже спали, а Тася, обычно начинавшая зевать с восьми часов вечера, всё вздыхала и ворочалась с боку на бок. Ужасное мучение — бессонница! Наконец она осторожно опустила ноги с кровати, попала на ощупь в туфли, закуталась в одеяло, нашла в потёмках свой школьный портфельчик и, крадучись, вышла из комнаты. Она села в коридоре под лампочкой, закуталась одеялом и открыла учебник истории, за которым застало её «важное сообщение».
Утром Надежда Фёдоровна насилу её растолкала.
— Поразительно! Даже после вчерашнего она спит, никак не добудишься! Есть у этой ленивицы чувства?
Тася ответила кротким, задумчивым взглядом, а Надежда Фёдоровна отчего-то смутилась.
«Надо взять себя в руки. Всё-то браню её да отчитываю. Не выберу времени поговорить по-хорошему, а ведь дочь растёт — не куст бузины. Вон уж большая совсем». Надежде Фёдоровне стало жалко свою большую дочь. Она поправила на ней воротничок.
— Тася, я напишу папе, что ты мне помогаешь по дому, а про школу писать погодим, пока у тебя там наладятся дела.
Тася хотела рассказать о своих ночных мыслях, но, не привыкнув делиться переживаниями с матерью, промолчала и только подумала: «Недолго вам придётся годить, у меня дела почти что наладились».
На улицах висели в витринах газеты. На первой странице крупными буквами напечатан был необыкновенный приказ.
Тася останавливалась возле каждой витрины и с беспокойным любопытством наблюдала, как люди читают. Никто не догадывался, что коротенькая, широколицая и немного лупоглазая девочка — дочь подполковника Добросклонова.
Таким образом, Тася опоздала бы в школу, если бы первый урок из-за болезни учителя не оказался пустым.
— Генрих Второй умер в 1189 году, после него царствовал Ричард Первый Львиное Сердце, —твердила Тася, входя в класс и с волнением предчувствуя двойное своё торжество. Во-первых, приказ. Во-вторых, едва ли кто усвоил сегодня материал по истории так отлично, как Тася! Она помнила даты, отчётливо видела цифры, страницы, абзацы, даже строчки! Повезло Ричарду Первому!
— Девочки! — воскликнула Люда Григорьева, которую при появлении Таси молнией осенила догадка. — Девочки! А ведь наша Таська тоже Добросклонова. Вот так штука!
Все повскакали с парт и окружили Тасю, не веря глазам.
— Ты та Добросклонова или нет? — в упор спросила Люда Григорьева.
— Конечно, та. А вы как думали? — скромно ответила Тася.
Наташа протолкалась вперёд.
— Подполковник Добросклонов твой отец? Твой родной? — в каком-то смятении повторяла Наташа.
Казалось, вчерашнее «важное сообщение» её потрясло. Может быть, её мучает тайная зависть? Что её мучает?
Если бы Наташу спросили: «Где твой отец?»
Она стыдилась этого вопроса, готова была убежать от него за сто вёрст.
«Не знаю, где мой отец».
Как себя помнит Наташа, у неё были мама и Катя, они жили втроём, да ещё старая нянька, им было вовсе не плохо, и Наташа радовалась жизни.
Но однажды — это было давно, до войны, — Наташе случилось заскочить нечаянно за какой-то надобностью в кухню, и застигнутый там разговор поразил её громом. Сидя возле примуса с папиросой в зубах, старуха соседка чистила картошку и хриплым от табака голосом рассказывала всей кухне:
— Отчего он и ушёл от неё, что самостоятельна больно! Кому любо, чтоб жена — нынче на лекцию, завтра в собрание, туда да сюда. А кто мужа обихаживать станет? От неухода да от её шибкой сознательности он и ушёл.
Увидев Наташу, старуха пустила из папиросы дымовую завесу, и Наташа ёкнувшим сердчишком своим поняла: «он» — это её отец. Она долго молча страдала, жалея спросить мать: «Где наш с Катей отец?»
«Я у вас мать и отец», — ответила мама. И никогда больше они с Катей не спрашивали…
— Слыхали, вчера моему папе салют был? — говорила Тася, наслаждаясь вниманием и интересом к себе всего класса. — Теперь мы будем орденоносцы.
— А ты тут при чём? — фыркнула Люда.
Тася прикусила язык. Ведь давала слово не гордиться, не важничать, не задирать носа, сколько бы ни было папе салютов. «Никогда больше ничем не хвастну!»
Но она тут же снова хвастнула:
— По истории сегодня задали лёгкий урок. Раз прочитала — всё сразу запомнила.
— А ну, отвечай, — скомандовала Кесарева, недоверчиво щуря строгие глаза.
— Пожалуйста.
— Иди к доске.
— Уж и к доске. Можно с места.
— Не рассуждай. Иди, иди!
— Пожалуйста.
Тася вышла к доске, скромно потупила взор и без запинки выложила им о Ричарде Львиное Сердце, слово в слово по книге.
— Знает! — удивилась Кесарева. — Зазубрила без смысла или поняла что-нибудь? Где ей понять, заводная машина!
— Девочки, теперь всякий спросит, как у нас Добросклонова учится. Придётся каждый день проверять.
Они говорили о Тасе, как о неодушевлённом предмете — какой-нибудь табуретке, которую можно передвинуть так или эдак.
Только Женя, заикаясь, сказала:
— А во-от взяла бы да-а стала лучше всех. Чтоб отцу бы-ы-ло приятно.
Так неожиданно закончился конфликт Таси с подругами.
Подполковник Добросклонов на фронте не знает, должно быть, как в критический момент помог своей дочери, которой в мирные времена, когда мать махнёт на неё безнадёжно рукой, говорил с доброй, чуть виноватой усмешкой:
«А всё-таки станем мы, Тася, с тобой человеком».
Дашенька
Когда в большую перемену или после занятий учителя собирались в учительской, разговоры обычно велись вокруг одной темы.
— Сегодня у меня на уроке, представьте… — начинал кто-нибудь.
Трудно уйти от работы, когда она связана с живыми людьми, и, любишь ты её или нет, механически выполнять невозможно. Машину можно остановить и оставить, но, даже закрыв за собой двери класса, выбросить полностью мысли о нём не удавалось почти никому.
Были учителя, которые, чем лучше справлялись с учебными планами, тем меньше казались довольны собой. Все завидовали дисциплине на уроках Захара Петровича и успехам в математике его учениц. Но сам Захар Петрович, приходя в учительскую, сердито ворчал:
— Не то. Искры в глазах нет. Вяло учатся. Буднично.
Анна Юльевна, учительница французского языка, выкуривавшая в перемену папироску, чтобы успокоить нервы (подальше от двери — не подглядел бы кто из учениц!), с удовольствием слушала ворчание Захара Петровича. Уж если он жалуется, он — бывший фронтовик, мужчина с твёрдым характером! — что говорить ей?
Она не желала и не умела входить с классом в какой-то интимный контакт, дабы пробуждать в своих ученицах высокую сознательность. Её долг и обязанность — учить школьниц французскому языку в объёме программы. Если сказать правду, Анна Юльевна не верила, что школа может дать своим воспитанникам больше, чем мало-мальски сносные знания в границах установленного Наркомпросом учебного плана. Впрочем, Анна Юльевна не высказывала вслух своих мыслей, как никогда не жаловалась в учительской на нелады с ученицами, чтоб не прослыть, упаси боже, слабой учительницей.