Феня опрокинула бадью в ворох, подшвырнула ногой откатившуюся картофелину, вытерла рукавом потный лоб. Её чумазое лицо, с голубенькими, как цветочки льна, глазками, было грустно.
— Последний день и то скрылась.
— А-ах! — вырвалось у Наташи.
— Вот тебе и ах, руками мах. Пока разгуливала, воспитательница оповещать прибегала. Завтра интернату отъезд.
— Неужели завтра?!
— Вещи-то собрала? — озабоченно спросила Феня.
— Собрала. Мы давно собрались. Да как же так… завтра?
— Ждали, ждали да и дождались, — усмехнулась Феня. — Каждой птице своё гнездо снится. Пойдём. Надо у мамки подорожников тебе выпросить.
Они пошли полем. Земля была чёрной, а в небе оставалось светло. Слоистая, вся в ярусах, туча передвинулась выше над горизонтом, открывая красный пояс зари и разметав в беспорядке по небу разноцветные клинья — изумрудные, дымчато-серые и густой синевы. Вороха картофеля высились над развороченным полем.
— Прощайся с нашей Нечаевкой, — сказала Феня.
Они остановились на задворках, позади огорода, где белые кочаны капусты торчали из раскинувшихся по грядам тёмных листьев, словно круглые бритые головы. Побитая утренними заморозками крапива жалась к плетням.
— Письма мне шли, — деловито наказывала Феня. — Может, ненужную книжку или какой учебник пришлёшь. Пригодится. Про школу свою опиши. А уж я не знаю, как мне и быть. Лёнька велел семилетку доучиваться. Цельное лето от Лёньки ни слуху ни духу. Мамка вся извелась, горе мне с мамкой. Девчата кликнут песни петь, а мне не до песен. И что это жизнь какая у меня невесёлая! Незадачливая я на свет уродилась.
— Наговаривай на себя, — пробормотала Наташа, не зная, как утешить подругу.
— Нельзя мне семилетку бросать, — рассуждала Феня, собирая на лбу озабоченные морщинки. — Учительница совестит: у тебя брат офицер, разве можно при таком брате недоучкой остаться? И дед Леонтий своё — по прежним-то временам слыхано ли, чтобы простого колхозного парня в офицеры произвели? Тянись, говорит, девка, не роняй фамилии.
— В прежние времена и колхозов не было, — вставила Наташа.
— И вправду, какие в те поры колхозы! — согласилась Феня. — А побывала бы ты у нас до войны! Вот уж колхоз так колхоз был. Сила! Разве до войны-то кинули бы на ночь в поле картофель? А как дождик припустит? Выгребай тогда из грязи… До войны мужики соберутся артелью, в одночасье любую работу смахнут. А нынче на весь колхоз один дед Леонтий. Какой он мужик? Бородой оброс, а зубов не осталось… Вернулся бы Лёнька! Свадьбу сыграем. Невест в деревне полно. Выбирай по сердцу. Тебя из Москвы на свадьбу выпишем. Со всей роднёй.
Феня протяжно вздохнула и умолкла.
Быстро смеркалось. Разноцветные клинья в небе потемнели и сошлись в одну тяжёлую, свинцового оттенка гряду, от которой вечер стал угрюм и тревожен. Слышалось жалобное блеяние вернувшихся из стада овец.
— Эх, и досада, что интернатские уезжают! — вспомнила Феня. — Алгебра мне плохо даётся, как в школу пойду. То, бывало, ваши ребята подмогут… Историю, географию понимаю, а как сяду за задачник, ну клонит и клонит ко сну.
— И меня от задачек ко сну клонит.
— Ловка ты, Наташка, врать! — недоверчиво качнула головой Феня. — Жалко мне с тобой разлучаться.
— А мне, думаешь, не жалко?
— Наташа! Обещаем свидеться.
— Свидеться что! Поважнее что-нибудь надо обещать.
— Обещаем помнить друг дружку до гроба!
— Честное пионерское, не забуду! — с жаром сказала Наташа. — И ты поклянись.
— Честное пионерское, — повторила Феня. Она схватила руку Наташи и, расширив голубые глаза, в которых встали две прозрачные слезинки, заговорила скороговоркой: — А будь моё слово сильнее воды, выше горы, тяжеле золота, горячее кипучей смолы, крепче камня горючего…
Вдалеке призывно запел интернатский пионерский горн:
«По домам! Спать пора! Собирайтесь!»
Феня тряхнула Наташину руку.
— Прощай.
Она долго глядела на дорогу, пока Наташа не скрылась. Слезинки выкатились у неё из глаз и поползли по щекам. Феня сердито вытерла их чёрной от земли ладонью.
В огород забрела овца с ягнятами. Ягнята тыкали в вымя овце несытые мордочки, а она, накинувшись на капусту, воровато и торопливо хрупала сочные листья.
— Фенька! Иде тебя носит! — кричала со двора мать.
Феня выломала из плетня хворостину и побежала загонять овец в хлев. Ни одно-то дело без неё не обходится!
А интернатские уезжают. Уезжают, радуются. А Фенина жизнь не поворачивается на хорошее и никогда уж, видно, не повернётся.
Значит, учиться?
Поезд шёл вторые сутки. Тянутся, тянутся за окнами сжатые безлюдные поля. Или близко к рельсам подступит тёмный еловый бор; от его осеннего неуюта пугливо сожмётся сердце. Мелькают железнодорожные будки. Стрелочник посигналит красным флажком. И весь долгий путь поезд сопровождают выложенные на насыпи из битого кирпича слова:
«Смерть фашистским захватчикам!»
«Всё для победы над врагом!»
Иногда на каком-то безвестном разъездике поезд останавливался, долго выжидая, пока обгонит военный состав, на открытых платформах которого, затянутые в брезент, грозно стояли орудия. Ребята, прильнув к окнам, молча смотрели на длинные, словно вытянутые хоботы, стволы.
«Всё для фронта! Смерть фашистским захватчикам!»
Вечер наступал рано. Окна плотно задёргивались занавесками. Фиолетовые лампочки таинственно освещали купе.
Поспорив, чья очередь занимать верх, ребята забирались на полки. Не засыпали долго, утром поднимались чуть свет. Что там, дома? Скорее, скорей!
К концу третьих суток начались подмосковные дачи. Летели заборы, телеграфные столбы и платформы, московское небо летело навстречу.
На перроне ожидала толпа встречающих. Из вагонов кричали, на перроне тоже кричали. Встречающие рвались к ребятам.
— Дайте выйти детям! Товарищи родители, да успокойтесь же, целы ваши дети! — уговаривали воспитатели.
На «товарищей родителей» уговоры не действовали.
— Коля! Колюшка! — слышался чей-то срывающийся от волнения голос.
— Внученька! Где ты? Покажись!
— Бабушка! Вот я!
Суматоха была страшная. На площадке вагона образовалась пробка: ни туда, ни сюда.
Наташа вдруг вся обессилела и не могла поднять вещевого мешка.
— Наташа! Тихонова! Твои здесь! — отчаянно завопил откуда-то из конца вагона Дима Добросклонов.
Наташа глянула в окно и прямо под окном увидела на перроне Катю и маму. И они увидали её. Мама, худощавая, как девушка, страшно бледная, кинулась к окну, ухватилась за раму, губы у неё искривились, она смеялась и плакала. А Катя исчезла. Она протолкалась в купе. Через несколько секунд Катины руки обнимали и тормошили Наташу.
— Наталка! Дай на тебя поглядеть! Выросла. А здоровенная стала! — кричала Катя. — Не узнать! Настоящая колхозница. Щёки-то, щёки какие красные!
Наконец, с помощью Кати, Наташа выбралась кое-как на перрон.
— Два с лишним года! Два с лишним! — повторяла мама, поспешно и жадно целуя Наташу в глаза, губы, нос. — Скажи что-нибудь! Тебе неплохо там было?
В интернате было неплохо. Но никто не поцеловал там Наташу за эти два с лишним года.
— Нет, вы только взгляните на её щёки. Не ущипнёшь! — хохотала Катя.
И Катя и мама рядом с Наташей казались заморышами. Тощенькие, хрупкие.
— Ну вот, и собралась семья вместе! Господи боже, наконец-то! — говорила мама, крепко, как маленькую, держа Наташу за руку.
Дома всё восхищало и удивляло Наташу. Повернула выключатель. Батюшки! Электрический свет. В Нечаевке электричества не было. Сидели с керосиновой лампочкой, а то и с коптилкой. И книжный шкаф, батюшки! Стоит на месте целёхонек. Наташа раскрыла дверцы, полюбовалась разноцветными полками. Книг-то, книг-то! А вот и старый знакомец диван, с продавленным сиденьем под полосатой украинской плахтой, и круглый стол перед диваном. А железной печурки перед войной не было. Печурку поставили, когда в первую военную зиму центральное отопление отказало работать.
Катя вскипятила на примусе чайник, сели за стол. Наташа развязала вещевой мешок, достала к чаю Фенины пироги с капустой и ржаные сдобные лепёшки.
— Ой-ой! — закричала Катя. — Ты богато жила в своей Нечаевке. Мама! Иди скорее питаться.
— Ешьте! Голодное брюхо к работе глухо, — с притворной грубоватостью приглашала Наташа, стесняясь показать свою нежность к маме и Кате.
— Фольклор! — прыснула Катя.
Мама поддержала Наташу:
— С сытым брюхом действительно веселее.
Они так аппетитно принялись за еду, что Наташа мысленно воссылала благодарности Фене. Катя с набитым ртом несвязно расспрашивала её о нечаевской жизни, перебивала себя, перескакивая с предмета на предмет.
— Где вы там размещались? В избах? А мылись где? В бане? Что-о? И в печке парились? С Феней? Вот здорово! А с колхозными ребятами дружили? Как! И верхом научилась ездить? Врёшь, Наташа. Не верю! А река называлась Бабухой? Ах, прелесть какая! И в лес за грибами ходили? А лес далеко?
Наташа едва успевала отвечать. Оттого, что Катя с таким нетерпеливым любопытством расспрашивала, жизнь в Нечаевке стала представляться Наташе полной приключений и необыкновенных событий. Хотелось поразить чем-нибудь маму и Катю.
— Лес далече, — рассказывала она, держа в растопыренных пальцах блюдце и вкусно прихлёбывая чай.— Там, в лесу, барсуков полно. Рылы барсучьи клыкастые, честное пионерское, сама видела! Серых волков полно. А мы не боялись. Уйдём на целый день малину собирать по оврагам. А в оврагах змеи. Был один случай в старые времена: отбилась овца от стада, пастушонок пошёл искать. Ходит, ходит по лесу до вечера и вдруг запнулся о сук. А сук как разогнётся, как хлестнёт по плечам пастушонка! Пастушонок не опомнился, а змея обвила его с ног до шеи, голова змеиная с жалом качается у самого лица и шипит. И удавила пастушонка.
— В старые времена такое случалось? — обеспокоенно спросила мама.
— И теперь бывает. Да мы не боялись. Мы от змей заговор знали.