овредилась».
До свидания, дочурка. Целую тебя горячо.
«Здравствуй, дорогая чернуха! Мы быстро идём вперёд. Города в развалинах, но, едва мы их берём, в подвалах и землянках начинает теплиться жизнь. На днях разведчики отбили у фашистов триста человек наших. Много детей. Мы накормили их, приголубили как могли. Ребятишки не верят, что на Большой земле есть школы, идут уроки. Как это — школы? И звонки? И географию и физику учат? Ребятам два года усердно внушали, что школы не для них, география им ни к чему.
Когда я воображаю жизнь после войны, я думаю о тебе, дочка, о твоих друзьях. Вам — жить и делать жизнь. Многое будет зависеть от того, чему вы научитесь сейчас, за школьными партами.
Учись, девочка, радуйся знаниям, расти, набирайся сил. Целую тебя, родная.
«Дочурка, твоё последнее письмо о школе я показал своим ребятам. Оно долго ходило по рукам. Все теперь у нас знают Дарью Леонидовну, твою подругу Наташу и, конечно, не очень одобряют «затемнение» в классе и очень похвально отзываются о вашем шефстве над Тасей, дай бог ей уразуметь математику!
Пройдут годы. Забудутся воздушные тревоги, лишения, а детство и юность, школу и школьных друзей не забыть…»
Дарья Леонидовна прервала чтение. Дверь приоткрылась, в щель просунулась голова, обмотанная шарфом, а вслед за головой появилась и вся тётя Маня, просидевшая, страдая простудами, на табурете в раздевалке с вязальными спицами в руках ровно столько лет, сколько простояла на месте школа.
— Есть тут у вас Женя Спивак? Бабушка вниз требует, — бормотнула тётя Маня и потопала назад в раздевалку, шаркая подшитыми валенками.
Женя рывком поднялась. Книги попадали с парты на пол. Она наклонилась собрать, но книги валились из рук, и, когда Женя разогнулась, все увидели её белое лицо и большой вздрагивающий рот.
— За-ачем пришла бабушка? На улице те-емно, — сказала Женя, в ужасе глядя на Дарью Леонидовну.
— Не бойся, Женя, погоди, не пугайся, милая, милая Женя! — трясясь от тревоги, говорила Дарья Леонидовна.
Женя пошла между партами к двери. Страшно уходить из освещённого класса!
— По-очему вы молчите? — спросила она и вдруг побежала.
Через раскрытую дверь слышен был в тишине дробный стук каблуков по лестнице.
— Погоди, Женя, не пугайся, — потерянно повторила Дарья Леонидовна.
Наташа вскочила и побежала за Женей. На лестнице пусто, темно. Она прыгала через три ступеньки и бессмысленно, как заклинание, твердила:
— Ничего не случилось. Ничего. Ничего…
Тётя Маня молча стояла у вешалки, держась за обмотанную шарфом щёку. Женя и бабушка выходили из школы. Бабушка, маленькая, сгорбленная, вела Женю под руку. Женя, как бабушка, сгорбилась.
Тяжело хлопнула дверь.
— Ещё одною осиротили, — строго сказала тётя Маня.
Наташа вернулась в класс, увидела яркий свет, географическую карту на стене, разбросанные на полу Женины книги и замахала руками, как будто можно отмахнуться от беды, вошедшей в дом. Она села за парту и заплакала безутешно.
Дарья Леонидовна собрала недочитанные письма в синих конвертах.
— Теперь у Жени остались только бабушка и мы.
Не было гостей — вдруг нагрянули
Поезд подошёл к перрону московского вокзала в 9.30. Огромный паровоз с чёрными замасленными боками и круглым глазом, забитым снегом, шумно пыхтел, переводя дыхание после долгого пути. Из вагонов повалил народ с мешками, корзинами, тюками. Перрон наполнился суетой, говором, звяканьем багажных платформ, бегущих в конец длинного состава. Женщины в белых фартуках, с жестяными жетонами на груди совались в вагоны:
— Кому носильщик? Носильщик!
Носильщиков мало кто звал на подмогу: большинство приезжих встречали родня и знакомые.
Девочку в белых чёсанках, жёлтой дублёной шубе и цветном полушалке, повязанном концами назад, никто не встречал. Девочка сошла на платформу, поправила на спине мешок и огляделась по сторонам, напрасно разыскивая дяденьку попутчика, на которого в дороге была вся надежда. Дяденька попутчик, вскинув багаж на плечи, давно смешался с толпой.
Девочка в жёлтой шубе была Феня Михеева.
Она стояла у вагона, беспомощно озираясь. Её толкали. Она пятилась, а её всё толкали.
«Батюшки, народу кругом! И все-то чужие!» — с испугом думала Феня.
Постепенно толпа рассеялась, паровоз, отдышавшись, умолк, перрон опустел — остались лужи под ногами да грязное месиво истоптанного снега.
«Двое суток ехали, всё зима была, а приехали в Москву — и зима кончилась», — подумала Феня.
Со слов Наташи она твёрдо помнила, что от поезда надо идти прямо в метро. Поправила на спине мешок и зашагала вдоль платформы, старательно обходя лужи. Чёсанки с галошами на Фене были материны, почти не ношенные, и она их жалела.
На соседний путь подошла электричка, из которой хлынули новые потоки людей. Все спешили, бежали. И Феня, смешавшись с людскими потоками, тоже спешила и бежала, как будто надо кого-то догнать или обогнать. Толпа внесла её в метро, и Феня в предчувствии чудес затаила дыхание.
«Сейчас поедем», — ожидала Феня, став на ступеньку лестницы. Но, сколько она ни ждала, лестница не ехала.
«Наврали интернатские про лестницу-чудесницу. С ними по-хорошему, а им лишь бы озоровать да пересмеивать. Пустозвоны! Увижусь — так и скажу».
Под сводами метро люди бежали ещё шибче, не обращая на Феню никакого внимания. Только иные барышни нет-нет да оглянутся. Феня знала, отчего оглядываются барышни. Собирая её в Москву, мать открыла сундук. Сундук был старинный, дедовский и отпирался со звоном. В нём хранилась мамкина девичья сряда, полотенца, расшитые петухами, кружева и холсты. Мать достала со дна сундука самый лучший полушалок бордового цвета с золотыми цветами.
— Не осрамись там перед людьми, — наказывала мать.
Феня и не собиралась срамиться. Добралась до Москвы благополучно, а уж на месте как-нибудь освоится. Не в чужое государство приехала!
Контролёрша в форменной тужурке с блестящими пуговицами, проверяя билеты, тронула Фенин мешок:
— Картошка? Нельзя! Ступай обратно!
— Какая картошка? Да нешто я повезу из Нечаевки картошку!
— Нельзя, нельзя! Здесь тебе не трамвай, — шугала Феню контролёрша.
Феня вцепилась ей в рукав, моля и крича во весь голос:
— Барышня, миленькая! Погляди-кась, нет там картошки, лепёшки одни, мамка для Лёньки напекла. Я только через метро и знаю дорогу. Пропадать мне теперь? Ах ты, беда какая!
Контролёрша помяла мешок, уверилась — нет картошки, и пропустила. Феня кинулась бежать что есть духу, боясь, не повернули бы обратно. Она так перепугалась едва не приключившейся с ней беды, что никак не могла успокоиться. А тут, с той и другой стороны платформы, враз подлетели два поезда, без паровозов, блестящие, с яркими фонарями. Феня подбежала к одному, но поезд тронулся и умчался. Она бросилась к другому. Перед самым носом дверцы вагона, щёлкнув, захлопнулись, и этот поезд тоже умчался. Тяжело дыша, Феня прислонилась к каменной колонне. Она растерялась. «Ну как полдня прождёшь другого поезда, а то и до ночи? Да и сходить где, не знаю. Батюшки, а в какую сторону ехать-то?»
К колонне подошёл военный в очках и стал, развернув газету. Чудно показалось Фене, что он на народе принялся читать, как будто дома не начитается.
— Дяденька, где мне к Кропоткинским воротам садиться? — осмелилась она спросить.
— Тут и садись, — кивнул он, не поднимая головы от газеты.
— Дяденька, а вам куда ехать? Может, по дороге нам?
— Как раз по дороге, — ответил военный, вталкивая Феню в вагон подлетевшего поезда.
Едва они вошли, дверцы — дж-жик! — закрылись. Теперь это очень понравилось Фене: без задержек — раз-два, полетели! К ней вернулась весёлость, и она не утерпела, чтобы не поговорить с военным: он хоть и молчун, а видно, что добрый.
— Дяденька, вы на войне бывали?
— Бывал, — ответил он, блеснув из-под очков смеющимися глазами.
Среди пассажиров прошло движение, Феня заметила любопытство и улыбки на лицах.
— И наш Лёнька на фронте был, — рассказывала она, уверенная, что всем её рассказ интересен и важен. — Лёнька Михеев, братан мой. Два года отвоевал. Не знаю уж, дали ему награду какую или не заслужил. Теперь подчистую. Без ноги. А мамка рада — голова на плечах цела, и ладно. Он со своей головой и в конторе работу найдёт. Теперь у нас дела по-другому пойдут: отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая! А нашли его, Лёньку нашего, интернатские девчата. Он в госпитале был, переживал шибко, от переживания и вестей нам не слал.
Военный внимательно слушал Феню, но вдруг спохватился, сунул газету в карман.
— Мне сходить, а тебе на следующей, — только и успел он сказать, прыгая из вагона.
Дверцы, джикнув, сомкнулись, и поезд понёсся дальше.
На следующей остановке и Феня сошла.
Здесь было торжественно, празднично, горели яркие лампы, освещая лепные украшения снежно-белых стен и потолков.
«Дворец Советов», — прочитала Феня надпись. — Батюшки, куда заехала! — изумилась она. — В самый дворец! Краса-то какая! Ну-у, Москва!
Но долго разглядывать красоту дворца было некогда, она поспешила за людьми, потянувшимися к выходу, и беспрерывно всех спрашивала:
— Где мне к Кропоткинским воротам идти?
— Здесь, здесь, — отвечали ей.
На улице все разбежались в разные стороны, и она опять осталась одна, оглушённая громом и шумом, звонками трамваев, автомобильными гудками, — всё неслось, мчалось, кружилось. Феня вынула из-за пазухи платок с завязанной в уголке бумажкой, проверила адрес: «Кропоткинские ворота, переулок»…
— Дяденька, где здесь Кропоткинские ворота? — спросила она проходящего мимо военного, доверяя больше военным.
Он не задержался, она побежала за ним.