Но Люда Григорьева, по прозвищу «Сова», несмотря на очки, была самым легкомысленным созданием в классе. Она отличалась необычайной болтливостью и любила разносить новости по всей школе. Характером Люда напоминала не сову, а больше сороку.
— Несёт! — возвестила она, бурей врываясь в класс. — Девочки, а что было!
Все стихли, ожидая очередных новостей.
— Я вошла в учительскую, будто за мелом, а Дарья Леонидовна показывает одну тетрадку 3. П., а 3. П. качает головой. Вот так, точь-в-точь маятник. — Люда изобразила качание маятника. — Удивляюсь, мол. Не ожидал, мол! Я — юрк, и сюда. Чья тетрадь, угадайте!
Головы, как по команде, повернулись в сторону Вали Кесаревой. Ни одна чёрточка не дрогнула на её надменном лице — всем, кому охота, позволялось восхищаться её, Вали Кесаревой, одарённостью.
Секунду спустя Дарья Леонидовна принесла в класс тетради и встречена была тишиной.
Дарья Леонидовна казалась необыкновенно хороша в этот день! Она улыбалась — вот в чём отгадка.
Это случалось не каждый урок: вечные недоразумения и суета в седьмом «А» редко располагали её улыбаться. Она положила тетради на стол и взяла из кипы одну. Тетради для классных сочинений хранились в учительской и по виду были все одинаковы. Валя Кесарева выпрямилась, чуть побледнела, облизнула пересохшие губы.
Работа Тихоновой Наташи, — сказала Дарья Леонидовна.
Ответом был общий вздох удивления. Тихоновой? Не может быть! Неужели!.. Но больше всех поражена была сама Тихонова. В груди Наташи стало тесно, она не решалась поднять глаза, пристально изучая чернильницу, пока Дарья Леонидовна читала вслух её сочинение. Слушая со стороны свой рассказ, Наташа вновь поняла, какой хороший человек Феня Михеева, какая трудная у неё жизнь!
— Это называется мужеством, — сказала Дарья Леонидовна, кончив читать. — Наверное, Феня не догадывается о своём мужестве и не думает, будет ли когда-нибудь героиней. Так Зоя…
Наконец-то Дашенька решилась заговорить о Зое со своими ученицами. Может быть, оттого, что её растрогал рассказ о Фене Михеевой. Или оттого, что сегодня девочек не надо призывать к тишине и вниманию. Вдруг они стали серьёзны. И Дашенька ужасно заволновалась, ужасно! Как будто этому часу суждено решить всё направление жизни её учениц.
Январь сорок второго года был лютый. Студёные бураны обрушивались на уральский город. Выли ветры, гудя, словно в рог, вдоль каменных улиц, ломая сучья деревьев в парках и садишках на окраинах города, валя телеграфные столбы, переметая дороги. Вьюжное небо летело, бурлило и падало прямо на крыши. Утром сквозь окна, затканные ледяными узорами, виден лишь мутный свет, и по свисту ветра да хлопанью ставен можно догадаться — снова метель.
Мороз. На ходу индевеет дыхание. Сугробы.
Московский институт эвакуировался в этот уральский город.
Однажды, в такой вьюжный вечер, когда, казалось, конца не будет метелям, зимнему неуюту и стуже, студенты, вернувшись с лекций в общежитие и отогреваясь возле закипающего на керосинке чайника, прочитали в «Правде» очерк «Таня».
«В первых числах декабря 1941 года в Петрищеве, близ города Вереи, немцы казнили восемнадцатилетнюю комсомолку — москвичку…»
Тогда люди ещё не знали, что эта партизанка-школьница Зоя Космодемьянская. Она назвалась Таней.
Студенты читали, а чайник на керосинке тихонько булькал. И под мирное бульканье чайника нестерпимо страшно было увидеть в газете фотографию казнённой девушки, мёртвую красоту лица, вихрь размётанных волос над мраморным лбом.
«…Таню похоронили без почестей, за деревней, под плакучей берёзой, и вьюга завеяла могильный холмик.
А вскоре пришли те, для кого Таня в тёмные декабрьские ночи грудью пробивала дорогу на запад.
Остановившись для привала, бойцы придут сюда, чтобы до земли поклониться её праху и сказать ей душевное русское спасибо. И отцу с матерью, породившим на свет и вырастившим героиню; и учителям, воспитавшим её; и товарищам, закалившим её дух.
И немеркнущая слава разнесётся о ней по всей советской земле…»
Дашенька просидела всю ночь на табуретке у окна общежития. За окном метался и мучился ветер, и где-то не переставая стучал на дереве сломанный сук, словно заступ о мёрзлую землю.
А под утро непогода вдруг улеглась. Впервые за много дней небо разъяснилось, взошло солнце и ослепительно засияли ледяные цветы на оконном стекле.
В эту ночь Дашенька сказала себе: никогда не дам жить сердцу спокойно. Чтобы постукивало смирно и ровненько? Никогда!
Она рассказывала девочкам о Зое. В слова её сами собою врывались стихи. Она не могла читать их без дрожи.
Вы, гуси, летите, воды не мутите,
Пускай вас домой отнесёт…
От песенки детской до пытки немецкой
Зелёная речка течёт.
Ты в ясные воды её загляделась,
Но вдруг повалилась ничком.
Зелёная речка твоя загорелась,
И всё загорелось кругом.
Идите скорее ко мне на подмогу!
Они поджигают меня.
Трубите тревогу, трубите тревогу!
Спасите меня от огня!
……………………………………
И кажется ей,
будто сёла пылают,
Деревни пылают вокруг.
Но в пламени этом шаги раздаются.
Гремят над землёю шаги.
И падают наземь,
и в страхе сдаются,
И гибнут на месте враги.
Гремят барабаны, гремят барабаны,
Труба о победе поёт.
Идут партизаны, идут партизаны.
Железное войско идёт.
Сейчас это кончится.
Боль прекратится.
Недолго осталось терпеть.
Ты скоро увидишь любимые лица,
Тебе не позволят сгореть.
И вся твоя улица,
вся твоя школа
К тебе на подмогу спешит…
Зазвенел звонок, трезво размеривая школьную жизнь на часы.
— Ещё! — коротко крикнула Наташа.
— Ещё! — слышала Дашенька. — Говорите! Ещё!
Но звонок звенел, и из коридора уже доносился топот резвых ног, шум голосов; дверь класса приоткрылась, просунулась чья-то весёлая рожица:
— А, семиклассницы! Без перемены сидите?
Пора Дашеньке уходить. Она оставила девочкам сочинения, ничего о них не сказав, и быстро шла коридором. В душе её мешались горечь и счастье. Лёд сломан. В отношениях с классом наступил перелом. Дашенька любила своих учениц за пережитое вместе с ними волнение. Они — настоящие люди! Она их любила.
— Дарья Леонидовна! — окликнули сзади.
Она обернулась и увидела Валю Кесареву.
— Дарья Леонидовна, вы помните моё сочинение? Что вы мне поставили?
Кесарева не поняла, почему лицо учительницы разом потускнело, как будто с него стёрли краску.
— Я не ставила отметки, — сухо ответила учительница.
— А всё-таки? А если бы? — упорствовала Кесарева. — Я не хуже написала, чем Тихонова?
— Совсем по-другому.
Дашенька ушла, не вступая в объяснения.
«Конечно, ты написала хуже! Потому что ты — Кесарева, и даже Зоя не отвлекла тебя от мысли о своих успехах. О, расчётливые и тщеславные люди!»
Дашенька вдруг почувствовала усталость, возбуждение её упало.
«А я-то надеялась, что сегодня произошёл переворот. С Кесаревой ничего не произошло. Ничто не изменилось. Ну что ж. Нельзя падать духом из-за каждой неудачи».
Она не знала, что сегодня же её поджидает ещё неудача.
Но жаль, что Дашенька не знала и о том разговоре, который ведётся сейчас у батареи отопления, в полутёмном закуте, в конце коридора, куда редко заглянут разгуливающие всю перемену чинными парами старшеклассницы и лишь невзначай забегут иногда, играя в прятки, малыши с первого этажа, тонконогие, как ягнята.
Как-то само собой получилось, что после урока Наташа и Женя, выйдя из класса, встретились взглядами, взялись за руки и пришли в этот закут.
— Сегодня особенный день, — сказала Женя. —Ты знала раньше о Зое?
— Да, знала. Нет! Совсем не так, как сейчас. Сейчас я люблю её, очень люблю! Жалко и… не могу объяснить… Ты могла бы, как Зоя, выдержать? Всё!
— Мне хочется совершить подвиг и умереть, как Зоя.
— А мне не хочется умирать, — сказала Наташа. Она энергично тряхнула головой, и её густые волосы, кое-как перехваченные ленточкой на затылке, гривой упали на плечи. — Поджигать бы фашистов, стрелять, бомбить! Или вот ещё можно спускать под откос поезда… Партизанам работы хватает! Только в лапы фашистам берегись попадать. Как они её замучили, гады! А она ведь была десятиклассницей…
— Седьмой класс, восьмой, девятый, десятый… — медленно пересчитала Женя по пальцам. — Тебе нравится Дарья Леонидовна? — спросила она. — По-твоему, Дарья Леонидовна какая?
— Какая? Как будто читаешь интересную книжку. Нет? Не похоже?
— Похоже. Сегодня похоже… Наташа, хочешь дружить?
— Хочу, если только подружимся.
В следующую перемену они снова стояли у батареи, в закуте.
«Гремят барабаны, идут партизаны, железное войско идёт», — на память читала Наташа.
— «вся твоя школа к тебе на подмогу идёт», — подхватила Женя. — В какой она школе училась? Наверное, вроде нашей. Все школы в Москве одинаковые. Наташа, а про Феню ты выдумала? Ой! Что это я глупости спрашиваю! Ведь Нечаевка есть в самом деле. Значит, и Феня. Когда-нибудь, после войны, поедем в Нечаевку? Напиши про меня Фене, что у меня папа тоже на фронте. И тоже… — Женя низко нагнула голову, её черные тугие косички торчали над ушами, как рожки.
— Что — тоже? — испугалась Наташа.
— Ничего, — поднимая лицо и сквозь слезинки улыбаясь, ответила Женя. — Просто взбредёт в голову… Наташа, а как же нам разыскивать Лёньку?
— Очень просто. Пойдём в военкомат.
Издали донеслись громогласные выкрики Люды Григорьевой:
— Французский на горизонте! Приготовиться к обо-ро-не!
Люда летела по коридору на всех парах; слышно было, как с размаху захлопнулась дверь седьмого «А».