Я видел, как он бежал впереди. Я видел, как он упал. Останавливаться было некогда. В этом бою меня ранили. Совсем легко. Я даже не ушел из части. До свидания, чернушка. Учись хорошо и заботься о бабушке. Папа».
Письмо второе
«Мой милый дружок! Вчера мы заняли город, а сегодня прошли несколько километров вперед и остановились на отдых в деревне, отбитой у немцев. Я устал и, когда вошел в избу, хотел только одного — скорее уснуть Хозяйка затопила печь. Почти засыпая, я увидел девочку, спрятавшуюся у печки. Ей было лет четырнадцать, как тебе. Голова ее качается из стороны в сторону на длинной шее, как засохший цветок. «Как тебя зовут?» спросил я. Девочка не ответила ни на один мой вопрос. Мне рассказали ее историю. Девочка — единственная уцелевшая во всем городе еврейка. Несколько километров она бежала от смерти. Здесь, в деревне, добрая женщина спрятала ее в хлеву, в кормушке. Девочка прожила год в коровьей кормушке. Теперь она не говорит. Фашисты никого не щадят. У них нет ни сердца, ни совести, ничего человеческого. Проклятье, проклятье фашистам!
Мне так и не удалось заснуть в эту ночь, и я решил написать тебе, чтобы ты узнала об этой девочке, которая забыла все слова и свое имя.
Целую тебя горячо, родная моя, твой отец».
Письмо третье
«Здравствуй, дорогая чернушка! Мы быстро идем вперед. Фашисты оставляют после себя развалины и горе. На днях наши разведчики отбили у фашистов триста человек наших. Среди них много детей. Мы дали детям хлеба. У детей еще не остыл страх в глазах, а они уже полны беспокойства: что в московских школах? Как раньше географию и физику учат? Ребятам два года усердно внушали, что география им не к чему.
Когда я мечтаю о том, как будет после войны, я много думаю, дочурка, о тебе и о твоих подругах. Вы вырастете к тому времени. Многое в жизни будет зависеть от вас. Многое будет зависеть от того, чему вы научитесь сейчас, сидя за школьными партами.
Учись, чернушка, и радуйся знаниям. Целую тебя, родная! Отец».
Письмо четвертое
«Дочурка! Твое последнее письмо, в котором ты рассказываешь о школе, я показал своим ребятам. Ты не поверишь, как долго оно ходило по рукам. Пройдут годы, ты забудешь о воздушных тревогах и лишениях, но школу и друзей, встреченных в школе, ты запомнишь на всю жизнь. И поверь мне…»
Дарья Леонидовна прервала чтение. Дверь, скрипнув, приоткрылась, и в щель сначала просунулась одна только голова и щека, обмотанная шарфом, потом вслед за головой появилась и вся тетя Маня, неизменно страдавшая простудами и просидевшая на табурете в раздевалке ровно столько лет, сколько простояла на своем месте школа.
— Дарья Леонидовна, — сказала тетя Маня, держась за обвязанную щеку и слегка покачивая головой от привычной зубной боли, — есть тут у вас Женя Спивак? Ее бабушка вниз требует.
Женя вскочила и уронила на пол книги. Она наклонилась, чтобы собрать их, но они падали у нее из рук, и, когда Женя подняла голову, все увидели ее бледное лицо и большой дрожащий рот.
— За-а-чем она пришла? — сказала Женя, испуганно глядя на Дарью Леонидовну. — Те-емно.
— Подождите пугаться, — ответила Дарья Леонидовна, стараясь скрыть тревогу, которую в ней вызвал внезапный Женин испуг.
Женя пошла между партами. Ей было страшно уходить из освещенного класса.
— По-очему вы молчите? — спросила она и вдруг побежала.
Через раскрытую дверь слышно было, как она стучит каблуками, спускаясь по лестнице в раздевалку.
— Подождите пугаться, — повторила Дарья Леонидовна.
Наташа побежала за Женей. Она нащупала в темноте перила, прыгала через три ступеньки и, почти плача, повторяла бессмысленные слова:
— А я знаю, что ничего не случилось. Ничего не случилось. Ничего…
Тетя Маня сидела на скамье и раскачивалась, держась за обвязанную щеку. Женя и бабушка выходили из школы. Бабушка, маленькая, сухая, сгорбленная, бережно вела Женю под руку. И Женя была такая же сгорбленная, как бабушка.
Захлопнулась дверь. Наташа вернулась в класс, увидела яркий свет, географическую карту на стене, женины книги, разбросанные в беспорядке, и замахала руками, как будто можно было отмахнуться от беды, которая уже пришла. Потом она села за парту и заплакала.
Дарья Леонидовна собрала недочитанные письма и сказала:
— Теперь у Жени осталась только бабушка и мы.
XV
Поезд подошел к перрону московского вокзала в 9.30. Он подошел медленно, и паровоз шумно пыхтел, словно переводя дыхание после длинного и утомительного пути. Из вагонов выходили люди, таща за собой чемоданы и тюки, и кричали женщинам в белых фартуках:
— Носильщик! Носильщик!
Некоторых встречали; звонкие поцелуи и восклицания слышались здесь и там.
Девочку в белых деревенских валенках, желтой дубленой шубе и цветастом полушалке, повязанном назад, концами, никто не встречал. Девочка сошла на платформу, поправила на спине мешок и огляделась по сторонам, разыскивая дяденьку попутчика, на которого в дороге была вся надежда. Однако дяденька попутчик давно уже взвалил чемодан на плечи и смешался с толпой.
Девочка в цветастом полушалке была Феня.
Она стояла у вагона, беспомощно озираясь. Ее толкали. Она пятилась назад, ее все равно толкали. «Батюшки, — думала Феня, — народу кругом! И все чужие». Потом она заметила лужи на деревянной платформе. «Трое суток ехали, все зима была, а в Москву приехали — зима кончилась».
Феня привыкла делиться с кем-нибудь своими мыслями и впечатлениями, но никому не было до нее дела, и она почувствовала себя одинокой. Феня хорошо помнила, что нужно сразу идти в метро. Она энергично поправила мешок на спине и затопала по платформе, старательно обходя лужи. Она шла вместе с людьми и незаметно для себя тоже стала спешить, словно ей нужно было кого-то догнать или перегнать. Она увидела над дверьми надпись «Метро», и ожидание небывалых чудес прибавило ей бодрости. «Сейчас поедет», подумала она, став на ступеньку лестницы, но лестница не ехала, хотя Феня постояла немного, ожидая — а вдруг поедет.
«Вот и наврали интернатские! — с досадой и разочарованием подумала Феня. — С ними по-хорошему, а им бы только озоровать да пересмеивать. Увижусь — скажу».
В метро люди, бежали еще шибче. Все обгоняли Феню и не обращали на нее никакого внимания. Только некоторые барышни оглядывались на нее. На барышнях надеты были шапочки, такие маленькие, что едва закрывали половину головы. Феня знала, почему барышни оглядываются. Собирая ее в Москву, мамка открыла сундук. Сундук был старинный, дедовский, и отпирался со звоном. В нем хранилась мамкина девичья сряда, полотенца, расшитые петухами, и кружева своей вязки. Мамка достала со дна самый красивый полушалок бордового цвета, с разводами и золотыми цветами. Феня повязала полушалок и не могла оторваться от зеркала, любуясь собой.
— Не осрамись там перед людьми, — сказала мамка.
Но Феня и не собиралась срамиться. Уж если приехала в Москву, как-никак, а доберется до Леньки.
Проверяя билеты, контролёрша в форменной тужурке с блестящими пуговицами тронула Фенин мешок и закричала:
— Картошка? Нельзя! Обратно!
— Какая картошка? — закричала Феня в ответ. — Да нешто я повезу из Нечаевки картошку!
— Нельзя! Нельзя! — повторила контролерша. — Здесь тебе не трамвай.
Феня вцепилась в рукав контролерши и принялась умолять, стараясь подбирать вежливые выражения:
— Барышня, миленькая! Пощупай — нет там никакой картошки, там лепешки одни, мамка для Леньки напекла. Я и дорогу-то одну только через метро знаю. Что же мне пропадать теперь? Ах ты, беда какая!
Контролерша сжалилась, и Феня пустилась бежать что есть духу, чтоб не повернули обратно. Она испугалась, что вот с ней чуть было не случилась беда какая, и не могла успокоиться. К платформе сразу подлетели два поезда, с той и другой стороны, оба блестящие, без паровозов, с яркими фонарями. Феня кинулась к одному, но поезд тронулся и умчался; Феня подбежала к другому, но перед самым носом у нее дверцы вдруг сами захлопнулись, и этот поезд тоже умчался.
Феня, тяжело дыша, прислонилась к каменной колонне. Беспокойство овладело ею. «Ну, как полдня теперь прождешь поезда, а то и до ночи? Да и сходить где, не знаю. Батюшки, а ехать-то в какую сторону, тоже не знаю». Феня подумала, что чуть было не уехала неизвестно куда, и снова у нее заныло сердце. Рядом остановился военный в очках и развернул газету. Фене показалось чудно: чего это он на народе читать принялся, словно дома не начитается! Но все же она осмелилась обратиться с вопросом:
— Дяденька, мне к Кропоткинским воротам где садиться?
Военный промычал что-то, не поднимая от газеты глаз, и кивнул головой:
— Здесь!
— Дяденька, — снова спросила Феня, — а вам куда ехать?
Военный оторвался от газеты и молча через очки посмотрел на Феню.
— Может, нам по дороге, — объяснила Феня.
В это время подлетел поезд.
— Пойдем, — сказал военный и легонько подтолкнул Феню в вагон.
Едва он сам вошел, а дверцы — дж-жик! — закрылись. Теперь это очень понравилось Фене. К ней снова вернулось хорошее расположение духа и захотелось поделиться мыслями с этим военным, который хоть и молчит, а видно, что добрый.
— Дяденька, — спросила она, — вы на фронте бывали?
Некоторые в вагоне с любопытством оглянулись на Феню. Военный посмотрел на нее сначала молча, потом ответил:
— Бывал.
— И наш Ленька тоже на фронте был! — оживленно сказала Феня. — Михеев Ленька, братишка мой. Два года воевал. Не знаю уж, дали ему награду какую или не заслужил. Теперь без ноги. А мамка говорит — голова на плечах и хорошо. Он, говорит, и в конторе работу найдет со своей головой. Мамка сразу оживела, как от Леньки вести пришли. А нашли его, Леньку-то нашего, девчата интернатские. Он в госпитале был и переживал, и от переживаний ничего не писал нам.