И по команде после сытного, но не сказать, чтобы уж такого вкусного и утончённого обеда, кадеты встали и сквозь расступившихся часовых вышли из зала. Вышли и направились по полутёмным классам, где их ждало ученье-мученье. Но мучением оно казалось лишь сейчас. Со временем, по истечении ряда лет бывшие кадеты начинали понимать, что тут их учили многим добрым наукам и нужным в жизни вещам. Осознание это приходило зачастую с сожалением, что всеми возможностями получения этих знаний не пользовались.
В корпусе изучались география, история, математика, включавшая арифметику, физика, языки — свой природный российский, французский и латинский. Из военных наук, от которых так легкомысленно поначалу многие отмахивались, особое место уделялось артиллерии и фортификации. Давали кадетам и основы архитектуры, чистописание и рисование. Для Румянцева это было мукой. Ни сейчас, ни в дальнейшем он каллиграфией так и не овладеет. Другое дело — фехтование и верховая езда. Высокий, не по годам рослый и много повидавший, со “шпажным искусством” он был дружен уже давно, и поэтому его казённая притупленная шпага с медным эфесом, перевитым чёрной проволокой, победно сверкала в корпусном фехтовальном зале. Равно как в манеже он поражал обер-берейтора фон Форбена своей уверенной посадкой и властно-нежным обращением с лошадью.
Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Со стороны казалось, что Румянцев смирился с кадетским бытом, свыкся и подружился с товарищами по корпусу, проникся почтением к начальству. И экзамены, состоявшиеся в середине сентября 1740 года как бы подтверждали это. Но лишь сам Пётр знал, что он никогда здесь не привыкнет, и ждал. Ждал, когда судьба примет в нём участие.
И дождался. 17 октября этого же года императрица Анна Иоанновна скончалась. Императором объявлялся двухмесячный Иван Антонович, сын её племянницы. Регентом при императоре становился Бирон. В эти решающие дни новому регенту было не до мелочей. И 24 октября 1740 года кадет Пётр Румянцев был пожалован в армейские полки подпоручики.
Из ближнего ларца, стоявшего в опочивальне, из того, в котором Анна Иоанновна хранила свои бриллианты, камер-фрейлине достался указ, и под неотступно строгим взглядом Бирона отдала она его вице-канцлеру Российскому Остерману. Но того душили слёзы — привыкший увиливать от всего, что в последующем могло иметь для него с точки зрения политической конъюнктуры отрицательные последствия, он даже перед лицом смерти оставался верен себе, и поэтому указ о регентстве пришлось зачитывать генерал-прокурору Сената князю Трубецкому.
Действо сие, последовавшее спустя несколько минут после смерти императрицы Анны, было тщательно подготовлено, и поэтому никто не ждал от указа ничего нового. Лишь констатации заранее известного. Поэтому мать и отец императора — младенца Ивана — герцог брауншвейгский Антон-Ульрих и его жена Анна Леопольдовна, обиженные и уязвлённые, что их обошли, не поторопились, в отличии от всех верноподданных, подойти к Трубецкому и стояли в стороне. Биронувидел это. Он сейчас обострённо всё воспринимал и всё видел. Чувствуя за собой поддержку первых персон государства, он не выдержал и, обращаясь к чете, громко спросил:
— Вы не желаете выслушать последнюю волю почившей в бозе императрицы нашей?
Герцог с супругой покорно приблизились к тесно сомкнувшейся кучке придворных. Пока читали указ, Бирон незаметно вытер со лба внезапно выступивший холодный пот. Последние слова Анны Иоанновны были сказаны наедине лишь ему, герцогу Бирону: “Не бойся!” Он и не боялся, но какой-то червячок сомнения... Задавить, задавить! Вот рядом с ним Левенвольф, Остерман, Миних, князь Черкасский и Алексей Бестужев-Рюмин, выдвинутый Бироном почти из ничего после предательства Волынского, — именно их дружное решение привело его к триумфу. Тут же рядом с читающим глуховатым голосом Трубецким всегда холодный Ушаков, начальник тайного политического сыска, и Куракин. Их слово тоже брошено на его, Биронову, чашу весов. А слово их значит много! Это они, уловив верным своим чутьём — без оного близ трона не продержаться и дня! — его хотение, порадели. Согласно общего мнения, Бестужев-Рюмин сочинил позитивную декларацию от имени Сената и Генералитета, просящую болевшую государыню “обеспечить мир стране”, поручив регентство Бирону, и в номинальной тайне от фаворита, благосклонно наблюдавшего за их политической кухней, принялись собирать подписи: высшие чины государства приглашались небольшими группками и по прибытию им ласково — для всеобщего блага — предлагали декларацию. Президент Коммерц-коллегии Менгден проделал это одним из первых, одобрительно пробурчав при этом:
— Если Бирон не будет регентом, то немцы в России погибнут!.. Естественно, я — за! Вы, господа, делаете благое дело: благодарные потомки вас не забудут...
И вот итог всего: Никита Трубецкой закончил чтение, и прямой с откинутым даже немного назад корпусом и головой Бирон пронизывающе взглянул на всех. Все склонились в поклоне. Бирон ждал. Последние, Антон-Ульрих и Анна Леопольдовна, с усилием проделали то же. И лишь тогда регент, благосклонно кивнув, глазами разрешил всем его покинуть.
И скоро уже дивился народ, какого им опять господь правителя послал:
— Ишь ты, смотри-ка, — толкал неопределённых лет мужичок в наскоро зашитом потёртом армяке, — добёр, добёр! Подати, гляди-ка, уменьшил аж на 17 копеек с души, опять же, что говорит, чтоб судьи, значит, по закону, по строгому, судили. А?
— А он тебе сейчас что хошь пообещает, — насмешливо отозвался его оппонент в затрюханном мундире — видать, отставник. — Ты только рот разевай, а обещать они добрые. Особливо поначалу. Всю жизнь из нас сосал, а теперича подобрел! На-ка, выкуси! Сейчас усилится маленько, он тебе покажет доброту! Токмо успевай скидывать портки, а уж он тебе вложит!
— Вечно ты, Захарий, так. Нет бы, чтоб проникнуться, восчувствовать, а то сразу: скидывай... Вона лучше послушай: часовым обещают шубы выдавать зимой, поскольку-де на морозе претерпевают они великую нужду. Ну, что ему до часовых, а он вот озаботился!
— Часовые-то ему как раз нужнее всего...
— Уйди от греха, с тобой точно на дыбу али на плаху попадёшь.
И разошлись. И как будто их не было. А слова всё же остались. Действительно, регент играл в вековечную игру каждой новой власти: кормил страну обещаниями и спускал пары. Ища опору у имущих, он пообещал чиновникам выдавать жалованье, а помещикам отдал в руки сбор податей. И не забывал сказать доброе слово людям простым. К ним он питал особенную любовь, а уж больше всех — что правда, то правда! — к часовым. Им мы вверяем покой наш и нашедшее нас благополучие. К тому же были ещё паршивые овцы, кои не желали признавать в нём пастыря, и их надлежало сломить. В их числе был и принц Антон-Ульрих.
Конечно, ситуация была некоторым образом парадоксальная, а с точки зрения Антона-Ульриха и целиком неправильная. Действительно, при живом отце опекуном твоего сына называется посторонний дядя. И поэтому принц благосклонно внимал имевшим место нашёптываниям, что неплохо бы ему отвечать за своего отпрыска, а заодно и за Империю. До Бирона этот шёпот тоже дошёл. И очень не понравился, следствием этого стало собрание Сената и генералитета, на котором Антону-Ульриху было ясно указано его место и те последствия, что последуют, если он не смирится. Началом конца было принуждение принца сложить с себя все военные чины и фактический домашний арест.
В перспективе была высылка куда-нибудь в европейское или сибирское захолустье. Этим воспользовался Миних, поддержавший Бирона сквозь зубы в его регентских притязаниях, но не желающий лишаться шанса подставить ножку удачливому конкуренту. 8 ноября он пришёл к матери императора, меланхолично оплакивавшей судьбу. Он дал понять, что суровое сердце воина разрывается при виде страданий прекрасной дамы. Выдав несколько сочувственных комплиментов и последний раз закатив глаза, Миних, помолчав мгновение сказал:
— Если Вашему высочеству будет угодно, я избавлю вас от сего зловредного человека.
Анна Леопольдовна якобы недоумевающе вскинула на него взор.
— От Бирона, — нетерпеливо пояснил Миних, злясь в этот момент на все куртуазности и дипломатические увёртки.
— Каким образом, фельдмаршал?
— Наипростейшим. Регент рассчитывает — и недаром — на верность Измайловского и Конногвардейского полков, ибо одним командует его брат Густав, а другим — сын. Я же, как вы знаете, генерал-поручик Преображенского полка, в котором влияние Бирона крайне незначительно. И сегодня как раз очередь преображенцев дежурить. Всё охраняется ими. С горстью преданных мне я захвачу регента во сне и предоставлю решение его судьбы вам.
Принцесса согласилась. И через несколько часов ещё только что полновластный владыка Империи, очнувшись от ввергнувших его в пучину беспамятства ударов прикладом, лежал в дворцовой караульне и безуспешно пытался выплюнуть плотный кляп.
Всё произошло быстро и просто. Миних во главе тридцати гренадеров и трёх офицеров приблизился к летнему дворцу, стража которого, состоявшая из трёхсот человек, имела приказ стрелять при приближении более двух человек. Но Миних остановил свой отряд загодя и послал на переговоры своего адъютанта. Тот привёл к фельдмаршалу двух парламентёров, которые, узнав своего командира и его цели, поспешили уверить, что никакого противодействия со стороны караула не последует.
Следующее утро застало Миниха первым министром и вторым лицом после отца императора, которому было присвоено звание генералиссимуса.
Бирон продержался считанные недели. Теперь новый баловень фортуны, считая, что уж он-то точно оседлал страну, начинал свой круг почёта. Начинали как всегда с дележа должностей. Понимая, что всё подмять под себя ему явно не по силам, Миних решил удовлетворить опальных, но так, чтобы они не путались у него под ногами. Номинальный генералиссимус Антон-Ульрих (поскольку Миних искренне и во многом правильно считал, что из всего ближайшего окружения трона он — единственный, кто смыслит в вопросах стратегии, так что военное ведомство он оставил за собой без малейших раздумий); на канцлера и вице-канцлера он провёл князя Черкасского и Михаила Головкина, которые, как он был уверен и чему уже не раз имел счастье убедиться, за полной своей неспособностью к делам государственным конкуренции ему не составят, а Остермана, воспользовавшись его случайным занятием делами флота, назначили адмиралом, отстранив от ведения дел зарубежных. Это обидело бывшего вице-канцлера, и флюсом стал зреть новый “малый” переворот.