Наверное, стоило бы позвать медика, но мне необходимо было услышать то, что он говорит: правду о лжи, обо всей их лжи, наконец-то.
– Не все верят, что растения заметно разумны, но… но мы их боялись. Стекловары по какой-то причине исчезли… Снежные лианы были одомашнены. Они менее разумны. Бамбук… очень разумен. – Мне хотелось что-то сказать, но, судя по его виду, он очень боялся – и чего? – Хочешь вести достойную жизнь? Он хочет тебя содержать… Вы станете рабами в красивой клетке.
– Достойная жизнь – это то, чего я хочу. Вы должны были нам рассказать.
– Сейчас я тоже так считаю. Ложь, ложь – и Джулиан умер потому, что надо лгать и дальше. – Я не могла понять, он испуган – или печалится. – Но ты… не поверишь правде, дитя. Отравлена ложью. Мы и вы. Ядовитый плод.
– Я знаю правду. Бамбук разумен. Он думает – и хочет, чтобы мы там жили. Он будет нам помогать.
Что-то в его лице было неправильное.
– Но я ему не доверяю. Растения не альтруисты… Мы ему нужны для чего-то.
Он едва мог говорить.
– А люди альтруисты? Тогда почему растения – нет?
– Не все люди. Именно поэтому мы улетели с Земли.
Его правое веко закрылось. Правый уголок рта обвис. Я взяла его за правую руку – она оказалась вялой.
– Тебе нужен медик.
– Нет. Просто отдых. Мне нужен отдых. Я болен, Сильвия. Я долго не проживу. Нет смысла тянуть.
Я встала и со всех ног бросилась к клинике. Медики пришли с носилками и с первого взгляда определили, что у него инсульт. Я прошла за ними к клинике. Вера заявилась – и, даже не взглянув на него, начала на меня орать.
– Ты напала на Октаво! Ты зашла слишком далеко! Слишком далеко!
Она махала своей тростью, но я не испугалась. Она не имеет права управлять Миром.
– У него инсульт. Я тут ни при чем. Я ни на кого не нападала. Вы давно знали про город, и я могу это доказать.
Я вышла на улицу. Она больше не заслуживала уважения. Николетта может проверить материалы спутниковой съемки: чем бы она ни занималась, это не так важно, как доказательство того, что Вера лжет.
Я нашла Николетту за холмами – она регулировала электронную загородку у фиппольвов, которые уничтожали для нас недружественную снежную лиану. Я издалека увидела, что она не стала одеваться.
– Нет, – сказала она. – Я не могу проверять спутниковые материалы.
Она на меня не смотрела.
– Это же просто, – сказала я. – Скопировать код фотофайла. Родители там побывали, оказывается. Брайен, Джилл и Ури. Мы можем доказать, что они знали.
– И что потом?
Больше она ничего говорить не стала. Фиппольвы уныло на нас смотрели. Электронные ошейники заставляли их оставаться по ту сторону изгороди, но они способны были убить любого из нас одним ударом – если им представится такая возможность. Я оставила ее в покое, но с вершины холма оглянулась на нее. Издалека определить было трудно, но, кажется, она плакала. Что они сделали с Николеттой?
По дороге домой я свернула на юг и прошла через поле готового зацвести эспарто рядом с западными снежными лианами. Я внимательно на него посмотрела. Когда эспарто высохнет, волнистые края листьев станут плоскими и будут напоминать ядовитую траву.
Что-то с силой ударило меня по спине – и я ничком рухнула в эспарто. Может, это был орел. Может, они вернулись. Я попыталась встать и бежать, не тратя времени на то, чтобы оглянуться, но меня снова ударили по спине, и, снова падая лицом о землю, я успела увидеть человеческие ноги. Кто-то встал коленями мне на плечи и вжал лицо в траву. Я заорала, но дышать было больно, и трава и земля заглушили звук. Кто это делает? Ноги были вроде бы мужские. Я попыталась снова посмотреть, но кто-то еще схватил меня за ноги и вздернул их вверх и в стороны, а мужские бедра ударили меня по ногам: он засунул в меня свой пенис. Я попыталась сбросить колени, прижавшие мои плечи, попыталась встать… Я пыталась и пыталась. Я хотела это прекратить, остановить его, вырваться. Он делал мне больно, втискиваясь и выходя, сухой и рвущий, и слишком широко раздвинутым ногам было больно. Я лягалась и хватала руками, но ничего не могла поймать. Мне хотелось сделать им больно, еще больнее, не думая, только боль и ярость – и у меня ничего не получалось.
Он вышел до конца и бросил меня. Трава оцарапала мои колени. Они еще раз ударили меня по спине. Я охнула. У меня болели ребра, плечи, пах, колени. Шелестя ногами по эспарто, они убежали. Я села, как только смогла, но они уже скрылись из вида, а у меня кружилась голова и я не смогла их поймать. Спустя какое-то время я увидела, что рядом со мной на траве лежат рубашка и брюки: мне оставили послание.
Лицо болело. Я дотронулась до него. Грязь и что-то влажное. Еще не посмотрев на пальцы, я поняла, что это кровь. Я знала, почему на меня напали. Я слишком ценная, чтобы меня убивать, потому что я могу рожать детей, но они хотят, чтобы я прекратила сопротивляться, прекратила заставлять родителей сказать правду, прекратила считать, будто у детей есть право жить, как им хочется, – жить лучше.
Родители. Они заставили замолчать Джулиана. Они сделали мне так больно, как только могли. Я знала, чего они хотят, и я знала, чего я хочу, – и что бы они со мной ни делали, это ничего не меняло. Не считая того, на что я готова пойти. Ересь, бунт и война, наконец.
Свет уже был близ вершин деревьев. Я оделась. По пути в деревню я остановилась у оросительной канавы и вымыла все два, три раза. Я дрожала, хотя холодно не было, – и думать я могла только о насилии.
Дети и внуки уже оделись. Или сделали это, когда увидели меня, в ссадинах и царапинах. Они шепотом сказали мне, группа детей на площади, что случилось с Эпи, и Бласом, и Беком, маленьким сыном Леона и верным спутником Хиггинса, и с Николеттой, матерью Хиггинса, – об угрозах и избиениях. Им сказали, что я опасна. Вспомните, что случилось с Джулианом. Им велели не слушать меня, но они больше не желали повиноваться. Я рассказала им, что случилось со мной, – и они были готовы ответить, но как? Даже я не знала.
Алеша увидел меня и что-то промямлил, виновато одергивая на себе рубашку.
– Ури ходил в Радужный город, – сказала я, не дожидаясь, когда он что-то скажет внятно. – Твой отец знал. Они все знают – родители. И не хотят, чтобы мы туда шли.
Он недоуменно сморщился.
– Они боятся радужного бамбука. И меня боятся. Ночуй со мной, – попросила я. Он уставился на меня с открытым ртом. – С охотничьим ножом, – добавила я.
Он моргнул и кивнул. Неважно, понял ли он причину.
Я пошла навестить Октаво. Блас сказал, что ему лучше, – но выглядел он не лучше. Одну сторону лица у него перекосило, говорил он хрипло. Из уголка его рта текла слюна.
– Девочка, ты пострадала.
– Вера организует нападения. Ты это знаешь. Вспомни Джулиана. Ее надо остановить.
Он погладил здоровой рукой лицо, словно пытаясь отследить границу между здоровой и отказавшей частью:
– Мы ожидали рай. Найти рай. Знаешь, что мы нашли?
– Лучшее место для жизни. Вы не захотели туда идти, а я хочу. Мы хотим.
– Те кости, что ты нашла – в них ДНК. Мир использует РНК. Вот… почему… город единственный. Удивительно. Не с Мира. Другие искали рай.
Я не сразу поняла.
– Стекловары были чужаками? Как мы? – Я не знала, что думать, и мне было не до того. – Нам надо остановить Веру. Ты сможешь нам помочь?
– Паула сделала себя руководителем. Вера не училась, но никто не учился…
– Ты сможешь нам помочь?
– Помочь в чем?
– Уйти в Радужный город.
И освободиться от родителей.
– Бамбук еще умнее… Вы будете делать то, что он захочет.
– Бамбук не так плох. Ты его даже не видел.
– Плох, плох. Заставит вас остаться.
– Он просил меня остаться. Ему нужна вода, нужны дары, нужны мы. Стекловарам бамбук очень нравился: по городу это заметно. Хуже, чем здесь, быть не может.
Он вроде бы смотрел на меня, но я не была в этом уверена.
– Помоги нам, – попросила я. – Скажи правду. Больше ничего от тебя не нужно.
– Сказать правду… – Он неуверенно кивнул. – Да… правду.
– Спасибо.
– Ваше будущее, не мое.
Вид у него был несчастный. Я поцеловала его в здоровую щеку.
Блас сказал мне, что он поправится, – что инсульт не настолько обширный. Он похлопотал над моими царапинами и притворился, что поверил, когда я сказала, что больше ничего не болит. Я старалась об этом не думать, но не могла прекратить – и думала не только о себе.
– Это неправильно, – сказал он. – Что будем делать?
– Увидишь, – ответила я.
Вот только я все еще не знала точно, что именно сделаю. Как отреагируют родители, когда Октаво заговорит? А дети? Мы, дети, уважали Октаво, а некоторым он нравился. Но родители попытаются нас прижать. Снова.
Когда я уходила из клиники, Октаво дремал. Я прошла к себе домой через крошечное скопление уродливых хижин, служивших нам домом. Растения нас подкупали, но они нас не били и на нас не нападали. Алеша ждал меня в моей комнате и ночью крепко обнимал каждый раз, когда я просыпалась, дрожа: мне снилось, что я на поле с эспарто.
Утром мы узнали, что Октаво умер. В это время с ним была Вера. Многие дети усомнились в ее словах, и, когда я шепотом рассказала им про город, про плоды, про то, что Октаво сказал и что собирался сказать, они поняли, что произошло на самом деле. Родители знали про город и инопланетян и боялись – так боялись, что готовы снова убивать. Кто станет следующим? Их надо остановить – и я могу это сделать. Я приготовилась.
Октаво хоронили тем же вечером. Мы шли со скоростью самого медлительного из родителей: они ковыляли со своими палками и костылями через поля, сверкающие светляками. Эти поля, эти жалкие пятна зелени, были их единственной надеждой и единственным достижением. Слышны были только рыдания, и я тоже плакала: по Октаво, по тому, как все плохо. На меня напали. Джулиана и Октаво убили. Если я ничего не предприму, все станет только хуже.
Октаво опустили в могилу рядом со снежными лианами, которые он ненавидел.