Он пришел, когда дети уже начали уставать. Они ели, и пели, и плясали, пока даже фиппокоты, эти зеленые пушистые любители веселья, не ускакали к себе в норы, с обвисшими хвостами-завитушками. Я поучаствовал во всем. Никто не знает так много плясовых детских песенок, как дядя Хигг. Я придумал для малышей новую песенку про Свет и луны, и даже взрослые ее подхватили.
Галилей, вот странная луна:
Днем и ночью она видна.
Быстро садится, на западе встает,
Время не покажет, но яркий свет дает.
Когда пришел Бек, дети взбодрились.
– Имя, имя! – скандировали они: ритуал праздника новорожденных.
– Снежка! – сказал он.
(«Снежка! – подумал я. – Что за имя!» Но я продолжал улыбаться. Дядя Хигг должен служить примером.)
Дети постарались спеть и сплясать для Снежки, но им уже хотелось спать. Я постепенно замедлил песню до колыбельной, и они последовали моей подсказке: порхнули на землю, как снежинки, и замерли…
Вскоре после этого я открыл банку и разлил содержимое для тостов: настоявшееся до красновато-коричневого, ароматное. Трюфель для желающих и фруктовый пунш и чай для тех, кто склонен отклонить или соединить, как говорится. Пора отпраздновать рождение! Мое пятнадцатое, и двенадцать из них выжили. Казалось бы, мне пора привыкнуть, но любое рождение – не только у меня, но и у львов, котов, летучих мышей и ящериц за миллиарды лет во всей галактике и Вселенной, – все рождения невозможно должным образом отпраздновать. Однако трюфель – неплохое начало.
Сильвия подняла чашку.
– Все дети особенные, но Снежка – это этап. Сегодня мирян стало сто. Это чудесное число, и не только потому, что оно красивое и круглое. Оно чудесное, потому что цифра увеличивается. Снежка желанная, как и все малыши перед ней и все малыши после нее и как все здесь. Сегодня нас сто! За Снежку!
Очень скоро, после двух больших чашек неразбавленного трюфеля, я спросил у Бека:
– Почему Снежка?
Я боялся услышать что-то глупое: он ведь уже назвал двоих детей Луной и Ветром. Не понимаю, почему Индира позволяет ему выбирать имена.
– Ты не одобряешь.
– Оно… перекликается с природой, полагаю.
– Сейчас в горах идет снег, так что я подумал: Снежка. Тебе противно.
– Снежка?
– Снежка. Моя дочь. Я дал ей имя.
– Мне просто интересно.
– Дать ей имя – моя обязанность.
– Ты мало что сделал во время родов. Наверное, приходится пользоваться оставшимися возможностями.
– Ты же знаешь, что мне больно видеть, что терпит Индира.
– Ей приходится много вытерпеть. Вот почему ей нужна помощь.
– Есть то, чего я делать не могу.
– Есть то, чего ты не делаешь.
– И тут-то появляешься ты.
– Я не об этом.
– Но это правда. Ты сделал ей ребенка. Я даю имя.
– И ты явно потратил на это немало усилий.
– Это ее имя: Снежка. Моя жена, мои дети. Твое дело сделано.
Я ненадолго задумался. Он был прав, хотя я предпочел бы нормальное имя вроде Анны или Розмари. И нормальные имена для Луны и Ветра. По правде говоря, я много чего предпочел бы, а он стоял тут передо мной – и ни черта не сделал, а вот вся награда досталась ему. Он дал малышке идиотское имя, которое мне не понравится, просто чтобы его права были очевидны – точно так, как Копальщик бросал в меня грязью.
Я дал Беку по морде.
Он попятился, прижимая ладонь к носу. Я бил его не сильно. Он остался на ногах, и нос у него почти не кровил. Он посмотрел на меня и захохотал. Мне захотелось еще раз его ударить. На нас смотрели, но никто не пытался меня остановить.
– Хигг! – Он потянулся, чтобы по-братски обнять меня за плечи. Я отступил на шаг – но недостаточно быстро. – Ты можешь напугать львов – но не меня. Ты самый счастливый человек на Мире. Женщины, дети, трюфель – все, что пожелаешь, когда пожелаешь.
К этому моменту он уже прижимал меня к себе. Похоже, он выпил даже больше, чем я. В такой позе как следует размахнуться не получилось бы.
– Ты мой лучший друг, Хигг. Снежка – красивое имя. Отличное имя.
– Как скажешь.
– И скажу. Ничего личного.
– Ничего личного. – Я был собой недоволен. Можно было ударить его получше, так ведь? А я не смог. Я высвободился. – Выпью-ка я чая, – сказал я.
Сильвия ждала меня у кувшина с чаем, чтобы с серьезным видом вручить чашку трюфеля.
– Я была вспыльчивая, – сказала она.
– Я не вспылил.
– Знаю. Вот и хорошо.
Она предложила мне посидеть с ней. Я не помню тот день, когда она убила старого модератора и спасла нас, но моя мама говорит, что в тот день Сильвия изменилась. А вот переезд в Радужный город я помню. Я считал Сильвию умной и могущественной. Я любил ее по-мальчишески, и это чувство так и не прошло, даже когда она стала морщинистой и седой. Мы устроились у дальней стены, и я сделал большой глоток трюфеля.
– Это нечестно, – сказал я, снова чувствуя себя мальчишкой. – Я люблю Индиру, а она остается с Беком.
– О вкусах не спорят.
Она отпила немного трюфеля из своей чашки.
– Мне нужна жена, мне нужна… Индира.
– И Зоя, и Палома, и Карилла.
– И они. Хоть кто-то. Они должны со мной остаться, хотя бы одна из них.
– Ты знаешь цифры. Мужчин больше, чем женщин. Не будь ты фертилен…
И правда. Иван с Томом, наверное, оставались вместе потому, что у них не было других вариантов. Я сделал еще один большой глоток трюфеля.
– Женщины на мою любовь не отвечают. Они меня используют.
– Они знают, что во всем могут на тебя положиться.
– А Бек… Все мужчины считают меня игрушкой женщин.
– Нет. Они видят тебя с фиппольвами. Ты – главный лев. Это всех впечатляет. Меня впечатлило.
– Конечно. Женщины меня любят. Мужчины меня уважают. Львы меня боятся. – Для любого со стороны это может выглядеть именно так. – Наверное, мне не стоило бить Бека.
Она пожала плечами.
– Не мое дело.
Но на следующее утро, протрезвев, я понял, что это было именно ее дело.
Ближе к вечеру я пошел навестить львов. По пути я слушал летающих у меня над головой летучих мышей. Большинство охотников знают только несколько слов, а вот я понимал гораздо больше. Вот только в тот вечер они мало что могли сказать:
– Еда!
– Где?
– Здесь.
– Что? Жуки? Много?
– Да. Летим!
Копальщик приветственно взревел, и остальная стая подхватила клич. Он подбежал ко мне. Я приготовил ему большую миску корней трюфеля – то, что я отделяю после первой ферментации: вонь гнилых трилобитов сменяется алкогольным запахом. Он сожрал их, довольный быть на втором месте у такого первого, который приносит столь чудесные дары. Я прихватил себе небольшую бутылочку и устроился на бревне в теплом зимнем пальто, чтобы неспешно ее пить и смотреть, как луна пляшет, словно игрушечная звезда. Он устроил свою длинную узкую башку у меня на коленях, и я почесал его костлявую макушку. Он заворковал. Другие львы подтянулись, чтобы плюхнуться вокруг меня, и их воркование стало хоровым. Я присоединился к ним, толком не зная, что именно пою, – и мы устроили закату серенаду одной счастливой стаей.
Женщины мне лгут. Мужчины надо мной смеются. Большие, тупые, мохнатые зверюги считают, что я – один из них. Но дети меня любят. И у меня есть трюфель. На закате у реки зимним вечером, когда начинается северное сияние, у него вкус как у счастливых времен, которых ты толком не помнишь, но они явно были, может, будут завтра, надо просто дождаться и посмотреть.
Бамбук
Ростовые клетки делятся и расходятся, заполняются соком и созревают – и еще один лист раскрывается. Их сегодня сотни, молодых листьев, нежных под солнцем. С жаром света приходит глюкоза для создания крахмала, клетчатки, липидов, белков – всего, что я захочу. В любом нужном мне количестве. Радуясь, я выращиваю самые разные листья, ветки, стебли, ростки и корни.
Вода бежит по отремонтированным трубам пришельцев, словно по жилкам листьев, делая меня свободным от дождей и времен года, так что я могу развиваться, как пожелаю. Вода питает прикорневые грибки, которые вырабатывают азот для аминокислот. Вода обеспечивает повышенную транспирацию листьев и, следовательно, лучший фотосинтез: рост приращивается к росту и приносит удовлетворение.
Благодаря чужим животным я больше, чем вчера, – обширнее, разумнее, сильнее. Такой же сильный, каким был когда-то. В городе я царю. За его границами рощи и стражи защищают и питают меня. Я превращаю свет в вещество. Я повсюду контролирую солнечный свет.
Разум излишен для животных и их ограниченной однообразной жизни. Они взрослеют, размножаются и умирают быстрее, чем сосны, – и каждое животное эквивалентно своему предшественнику: они не умнее, не отличны, всегда повторяют предков, не уникальны. Однако при большей разумности – меньше контроля. Безмозглый корневой грибок никогда не дает осечки, а вот мотыльки-посланники появляются и исчезают с временами года, более крупные животные вырабатывают иммунитет к зависимости, а первые чужаки, построившие город, оставили его и меня без объяснений и причин как раз тогда, когда мы начали устанавливать коммуникацию. Они сбежали, выяснив мою природу, или они исходно были предателями?
Их разум меня поразил – он намного превосходил других животных и растений. Мне не удалось бы стать тем, что я есть, без их ирригации, защиты, испражнений и компоста. Я страдал, когда они оставили меня почти два века назад в тот период, который должен был бы стать моим расцветом, и мне пришлось отказаться от многих функций, чтобы сохранить свои корни, ибо без памяти я не более чем простая трава. Но что я собой представляю без пыльцы для коммуникации, без нектара, чтобы обмениваться с мотыльками собранными с меня кусочками, без семян и спор для распространения идей, без корней, обеспечивающих связь от рощи к роще, без линз для обзора, без кристаллов для улавливания электрических волн?
Почти ослепший и онемевший, мучимый жаждой, искалеченный, пожухший от недокорма, застывший в старых воспоминаниях, которые слишком дорого поддер