По пути я увидела на песке нечто розовое – возможно, обломок розового кварца, – так что я приостановилась проверить. Симпатичный камень – это тоже красиво. Присмотревшись, я увидела с ним и блестящий желтый металл. Может, мне попался обломок одного из посадочных модулей, разбившихся тридцать четыре года назад. Я выкопала его из влажного песка и позволила дождю отмыть находку. Это оказался стеклянный шар, сплошной и тяжелый, размером с кулак младенца и ограненный. Поверхность была стерта, но в местах сколов оказалась прозрачной. Шар был обернут спиральной золотой лентой.
Золото было побито, но я все равно разглядела гравированную надпись на алфавите, которого не было ни в одном учебнике истории: просто линии и треугольники. Я повертела его в руках, пытаясь понять, что это. Деталь механизма? Я знала, как выглядит большинство деталей, хоть и не была техником. Некоторые линзы немного были похожи на эту штуку – но линзы маленькие. Украшение? У нас украшений было мало, а таких не было вообще, потому что золото слишком полезно, чтобы вот так его тратить. Кусок руды? Вообще невозможно. Может, нечто природное? Еще более невероятно. Это было не похоже ни на что мне известное.
В конце концов я сообразила: все, что я знаю, это либо природное, либо сделанное людьми. Возможно, я не могу опознать этот шар потому, что он ни то, ни другое. Может, его сделало иное разумное существо. Тот, кто умеет писать, работать с металлом и стеклом – и создавать из них нечто прекрасное. Этот шар лежал на дне озера или был принесен рекой… или его оставил какой-то путешественник. Кто-то еще живет на Мире. Может, мы сможем их найти.
Джулиан с Алешей уже привязали убитого фиппольва к ветке и теперь поднимали его; это был крупный самец, способный разрывать снежные лианы передними когтями, похожими на мачете. Они шатались под его весом. Дождь усилился. Я подбежала к ним и протянула шар. Рука у меня дрожала.
– По-моему, он не наш, – сказала я. – Смотрите: по-моему, это инопланетное, то есть наоборот, мирное, это мы инопланетяне, тут надпись, я его нашла, совсем другое письмо, красивый, правда, он был вон там в песке, и это не люди.
Я поняла, что свалила все в кучу.
Джулиан уложил ветку себе на плечо и обхватил обеими ладонями мою руку, чтобы она не тряслась. Он смотрел на шар – как мне показалось, очень долго, – а потом улыбнулся еще шире, чем обычно. Даниэль подбежал посмотреть, что нас так заинтересовало, и мы все начали говорить одновременно.
– Это золото, смотрите. И стекло.
– Мы такого не делаем.
– Что это? Дай подержать.
– Какая красота!
Алеша взвыл по-львиному.
– Что-то… кто-то это сделал, – выпалила я. – Мы не одни. Ни здесь, на Мире, ни во Вселенной.
Мы несколько мгновений смотрели на шар.
– Тут есть разумная жизнь кроме нас, – сказала я. – Где-то поблизости.
– Поблизости, – повторил Алеша, щурясь.
Он не всегда быстро соображал.
– Насколько он старый? – спросил Джулиан.
– Износ должен что-то показать, – отозвался Даниэль. Он взял шар и медленно покрутил его в руках. – Не особо старый. То есть ему не тысячи лет.
– Значит, они еще живы, – сказала я.
Даниэль вернул его мне, и я на мгновение удивилась, почувствовав, что он мокрый: я совсем забыла, что мы стоим под дождем. Я вымокла, дождь лил на шар у меня в руке, и по нашим лицам стекала вода, но меня это не волновало. Мы на Мире не одни!
– Для чего он? – спросил Алеша.
– Может, это приглашение, – предположила я. – Нам надо их найти.
Джулиан улыбнулся:
– Скоро.
Когда мы вернулись в поселок, они с Алешей понесли льва на разделку, Даниэль отправился докладываться рыбакам, а я пошла прямо домой, где должна была находиться Вера. Как только я открыла дверь, меня окатила волна вони. Я понимала, что мне не следует спускаться в подвал и все заливать текущей с меня водой, так что надо попросить кого-то, чтобы ее позвали наверх.
Она поднялась по лестнице, тяжело дыша, обеспокоенная.
– Есть проблемы? Мы остались без лодок?
– Нет, они в порядке, но…
– Без полей?
– Ну, их затопило, и ущерб есть, и у зданий тоже, но…
Она тряхнула головой, закрыла глаза и вздохнула:
– Тяжело. Так тяжело!
– Я вот что нашла. – Я протянула ей шар. Может, это поднимет ей настроение. Она открыла глаза и недоуменно на него уставилась. – По-моему, его сделали какие-то другие разумные, – сказала я. – Он был у озера.
Сзади к ней подошел Террел. Он был родитель и металлург, так что я добавила:
– Вокруг него золото. Надо искать тех, кто его сделал.
Он был высокий и иссохший, словно осина с паразитом, так что, когда он потеснил Веру, ей пришлось задирать голову, чтобы обменяться с ним взглядом. Им было интересно, так что я вытащила несколько радужных прутьев.
– И вот это я тоже нашла.
Они замерли от удивления, но Вера сказала:
– Не до того сейчас. Дел слишком много. – Она взяла у меня шар. – Я внесу это в повестку дня следующего собрания.
Но следующее собрание Содружества будет только через четыре дня. Четыре!
Тем не менее люди узнали про шар и захотели на него посмотреть уже вечером, когда мы ужинали в темном погребе.
Рамона сказала:
– Похож на елочную игрушку.
Она запела какую-то рождественскую песню, но Брайен – еще один родитель – пожаловался, что Рождество – это кошмар.
– Спорят о прошлом, – фыркнула Розмари, ребенок чуть старше меня.
А Брайен это услышал и отругал ее за неуважение к родителям. Я читала про Рождество, и мне запомнилось слово «легкомыслие», и легкомыслие казалось интересным. И маловероятным на Мире.
Прежде всего – выживание. Требовалось многое отремонтировать и заново посадить, но это требовалось всегда.
– Неужели это действительно лучше, чем Земля? – как-то прошептала Николетта, когда мы были еще маленькими, а родителей рядом не было.
Сейчас она работала на месте моей матери, выбирая детали от отказавших радиоустановок для ремонта медицинского томографа, а если оставались лишние детали – то на обслуживание пропольщиков. Машины выполняли элементарные работы, чтобы у нас оставалось время ухаживать за больными родителями, или готовиться к очередному урагану, или заготавливать какие-то продукты на зиму.
Николетта родила уже троих детей, и двое выжили. В детстве мы закручивали ее вьющиеся волосы в локоны. Сейчас у нее не было времени на возню с волосами. И порой она плакала без всякой причины.
Даниэль рыбачил, но во время сильной засухи в озере не осталось кислорода, и вся рыба сдохла. Мой брат пытался обогатить почву на полях и жаловался, что снежные лианы забирают питательные вещества, едва он успевает их вносить, однако снежные лианы кормили всех при неурожае или когда посевы выбивало дождем.
Порой Октаво устремлял взгляд в никуда и ворчал:
– Параметры. Здесь фиппокоты. Ури, пошли на прополку.
Ури умер десять лет назад. Октаво был болен и должен был вскоре тоже умереть. Мне будет его не хватать: он всегда был со мной терпелив.
Я сидела на площади и плела основу под временную крышу, когда ко мне прихромал Октаво и попросил образец радужного бамбука – так он его назвал.
– Для собрания, – пояснил он и зашелся лающим кашлем. – Нечто требует объяснения.
Он знал растения лучше всех, и мне стало интересно, что именно требуется объяснить.
Вот только в день собрания к вечеру пришли грозы, и ни одно здание не могло вместить всех жителей сразу, хоть нас и было всего шестьдесят два человека. На моем доме крыша с черепицей из пластиковой коры держалась почти без протечек, так что кое-кто меня с этим поздравил – но не Вера. Она все еще доказывала, что она – модератор, и переназначала нам комнаты, потому что много помещений были повреждены во время сильного урагана, хоть мы уже и сами переселились без ее помощи, и никто не жаловался.
Я ушла в чулан – мою новую комнату, – где была только койка и коробка, вмещавшая все мое имущество. Я была так зла, что чуть не плакала. Мне уже тогда следовало знать то, что я поняла позже, – что мы все равно не проголосовали бы за поиски изготовителей того стекла. Родители проголосовали бы против, а дети – так, как проголосовали их родители, и даже внуки последовали бы за родителями своих родителей. Дети самостоятельно не мыслили. Мы делали то, что нам говорили, потому что нас убедили: на самом деле мы недостаточно хорошо понимаем, что к чему, и не можем сами принимать решения. Именно это нам постоянно повторяли – и разве мы могли с этим спорить? Нам полагалось радоваться тому, что мы точно такие же, как родители, а совместная гармоничная деятельность ставилась выше самостоятельного мышления. Мы все еще считались детьми, хотя большинству из нас было от двадцати до тридцати.
А что будет, когда все родители умрут?
Октаво подошел поговорить со мной на следующий день, когда я работала в углу площади рядом со Снеговиком – большой старой снежной лианой. Я плела корзину для сбора речных личинок: широкую открытую корзину с мягко закрепленными боковыми прутьями. Ей полагалось быть мягкой и гибкой, потому что личинки легко лопаются. Я думала про собрание, которое нам следовало бы созвать. Почему Веру не интересует нечто столь значимое, как соседство с другим разумным видом, и ей так важна такая мелочь, как кто будет спать на восходной стороне дома?
Работая, я слышала ее смех. Она сидела с еще несколькими родителями в дальней части площади, они чистили трилобитов, что было вонючим занятием, и потому они устроились как можно дальше от домов и обеденного места. Слов я не слышала, только смех. Она всегда усердно трудилась, и родителям и кое-кому из детей нравилось ее руководство, и мне по-прежнему хотелось хорошо к ней относиться, но мне не давали покоя сомнения.
Тяжело дыша, Октаво устроился на скамье. Я вытащила немного мотков кои и закрепила ребра сначала с одной стороны кольца, а потом с другой. У Октаво была непереносимость некоторых грибных спор, так что ему уже три раза выращивали новые легкие, но с каждым разом они работали все хуже. Та же проблема убивала и моего отца, Мерла, но стая наземных орлов добралась до него первой. Наши охотники потом выследили эту стаю – последнюю, которая нас донимала, – и мы украсили папину могилу букетом шипастых орлиных перьев.