Ночь прошла в прерывистом и беспокойном сне, князь вскочил рано, в надежде, что, возможно, ещё сможет увидеться с Витовтом наедине.
При чтении и запечатывании не было виликого князя, который появился у утреннего стола, а там так удивительно сложилось, что ни на мгновение не дали им приблизаться друг к другу. За тем или другим, а особенно за литовским князем, постоянно кто-то следил и находился у его бока. Ловко менялись, но от них крестоносцы не отступали.
Витовт, казалось, не обращает на это внимания, и был в этот день ещё более радостным, чем вчера, когда запуганного, подавленного Семко, метающего неспокойные взгляды, ничем нельзя было развлечь.
С приближающимся каждую минуту отъездом, который торопил, заискивания перед мазовецким князем удвоились, словно во что бы то ни стало старались его развеселить.
Сам Цёлльнер отвёл Семко из залы в отдельную комнату под тем предлогом, что он хочет, чтобы присутствовал при выплате денег канцлеру; Витовт остался с великим маршалом и старым Росеном.
Деньги считали и взвешивали, когда Цёлльнер в углу комнаты приступил к разговору с князем, придавая ему доверительный и благожелательный оттенок.
– Мы очень желаем вам, – сказал он, – успехов в ваших стремлениях получить корону, а я надеюсь, в таком случае, что мы будем добрыми соседями и приятелями. Наши всевозможные споры касательно границы и собственности закончим согласием и с пользой для обеих сторон. Возьмите, князь, в пример во всём достойного вашего дядю князя Русского (Опольского), господина, который умом, привычками, своей честностью сегодня первый среди польских князей. Это рыцарь, который достоин называться немецким и стоять бок о бок с самыми прославленными. Мы уважаем его и любим.
Тут Цёлльнер, на мгновение замолчав, говорил, чуть поразмыслив:
– Я ни в коем случае не умаляю князю Витовта его мужества и качеств благородной души, но характер имеет беспокойный, к сожалению! Сегодня вы видите его в лучшей дружбе с нашим Орденом, мы, однако, мало на него рассчитываем. Мы должны внимательно за ним присматривать, потому что никогда не можем быть уверенными, что лишь бы какая надежда на примирение не заберёт его у нас и не прогонит в Литву.
Сказав это, Цёлльнер так быстро взглянул в глаза Семко, что тот, смутившись, невольно почувствовав на его лице выступивший румянец и должен был живо отвечать.
– В этом я сегодня не сомневаюсь, – ответил Цёлльнер, – только за завтра не ручаюсь. Князь пылкий, позволяет чувству управлять собой; если сохранит с нами союз, мы уверены, что завоюем ему трон Литвы. У Ягайллы нет его быстроты ума и он не создан, чтобы продержаться в эти трудные времена. Он сам это чувствует, потому что посылает к нам послов, желает мира и готов на жертвы.
Семко уже не хотел говорить о чужих делах, опасаясь ненароком себя выдать, потому что чувствовал, какое превосходство имел над ним хитрый и хладнокровный Цёлльнер.
Наконец всё было окончено, дали знак готовности в дорогу, принесли на посошок. Витовт ворвался в комнату, дабы попрощаться с Семко.
Окружённые множеством свидетелей, они могли только договориться глазами, а князь литовский не отвёл его даже дальше порога, и вернулся в свои комнаты.
С добавленными рыцарями-крестоносцами и кнехтами князь пустился назад в Торунь.
IX
Когда это происходило в Мальборкском замке, а отъезд мазовецкого князя затянулся, Бобрек, который часть вечера и ночи провёл на каллиграфировании акта обязательств, на рассвете был вызван к Цёлльнеру.
Магистр мало нуждался во сне, и после молитвы, поев, уже был в своей личной часовне, когда к нему привели Бартка. Он велел своим компаньонам уйти.
– Вы знаете Семко Мазовецкого? – спросил он его.
– Настолько, насколько человека можно узнать через людей, – отвечал клирик, – и насколько можно похвалиться знакомством с юношей, который не созрел ещё, а только готовится к тому, кем хочет быть.
Осторожный, хоть нерешительный ответ понравился магистру; он покачал головой, подтвердив, что молодого узнать труднее, чем того, который уже прорубил себе дороги и тропы жизни.
– Он хитрый? Скрытный? Ловкий? – спросил Цёлльнер, устремив в него глаза.
– Я сомневаюсь, что он способен на большую хитрость, – сказал Бобрек. – Знаю только то, что он может быть строгим и жестоким, как отец, и, как он, импульсивным.
– Значит, слишком хитрым, как импульсивный, быть не может, – прервал задумчивый Цёлльнер, – и однако…
Тут он остановился и подумал.
– За ним следовало бы следить и не спускать с него глаз, – говорил он дальше. – Этот вероломный и недостойный язычник Витовт неспроста вчера выбрался так, с собаками, чтобы встретиться с ним на дороге. Они долго между собой разговаривали, а никто их подслушать не мог. Вчера во время пиршества Витовт оттащил его от стола и они живо о чём-то разговаривали. Кто знает? Может, какое-то недостойное предательство мне готовится.
– Простите, ваша милость, – сказал, покорно кланяясь, Бобрек, – Семко теперь ни на что не посегнёт, потому что должен думать о собственной судьбе. И для того, что для себя должен делать, сил не хватит.
– Так бы казалось, – прервал Цёлльнер, – и однако вчерашняя их излишняя близость мне подозрительна. Этот человек, эта змея, что может выскользнуть из наших рук и укусить грудь, которая его пригрела.
Великий магистр был задумчив.
– Ты поедешь за Семко в Плоцк, – сказал он – нужно следить за каждым его шагом. Жена Януша – сестра Витовта, могут её использовать, чтобы подписать соглашение с Ягайллой. Старайся остаться при мазовецком дворе. Предложи канцлеру бесплатно свои услуги, Орден тебя вознаградит. Через Пелча рыбачьей почтой каждую неделю мне нужно доносить, что будет происходить и где будет князь.
– Бартош с его людьми собирался незамедлительно идти на Калиш, – сказал Бобрек.
– Не спускать с них глаз, – повторил магистр с акцентом. – Записывай, кто будет к нему приезжать, кого и куда будут отправлять.
Сказав это, магистр уже приготовленный на столе кошелёк с деньгами подал стоявшему на пороге Бобреку, который с благодарностью поцеловал ему руку.
– Через несколько часов князь выезжает отсюда в Торунь, – сказал магистр, – старайся его опередить.
Уже отправив его, Цёлльнер, точно что-то вспомнив, воскликнул:
– Княжеский канцлер, вы знаете, какой он? Набожный? Жадный? Тщеславный? Чем его можно подкупить?
Бобрек ненадолго задумался.
– Он нежаден, – сказал он, – избыточного тщеславия в нём также не видно, но книги любит и очень богобоязненный.
– Ну, книг мы ему не дадим! – рассмеялся Цёлльнер. – Это чересчур дорогой дар, но реликвии примет, наверное, с благодарностью.
– Это дороже, чем книги! – выкрикнул, вздыхая, Бобрек, который, как все, придавал непомерную цену реликвии.
По бледным губам Цёлльнера проскользнула незаметная улыбка.
– Иди, – сказал он, – не затягивай с дорогой. Пусть Бог ведёт.
Он протянул ему ещё руку для поцелуя, и Бобрек спешно выскользнул. Он был доволен собой и порученной ему миссией, которая хорошо согласовалась с его характером и натурой.
Подслушать, подсмотреть, разгадать, открыть что-нибудь таинственное доставляло ему такое же удовольствие, как таксе, которая выкопала в яме лису и барсука.
Едва светало, когда клирик, ведя под уздцы коня, незаметно выскользнул из замка в местечко, а оттуда пустился в Торунь.
Когда молчаливый и хмурый всю дорогу Семко вернулся в Плоцк, а канцлер вновь с радостью оказался в своей комнате, с книгами, к которым привык, в тихом уголке, более милом ему, он слегка удивился, увидев там снова появившегося смиренного клеху, который страстно рекомендовался на работу.
Бобрек отлично умел изображать измученного бедолагу.
– Ваша милость, – сказал он, с жадностью хватая и целуя руки канцлера, – простите мне, бедолаге, которому некуда направиться и негде найти работу, что снова забрёл сюда; из сострадания прошу у вас уголок. Я готов писать бесплатно.
И он продолжал дальше, не дав ксендзу ответить:
– Не может быть, чтобы тут, в монастыре, или где-нибудь у монахов поблизости не было Библии, служебника, агенды или Евангелия. Я это всё сумею, помоги мне Бог, без ошибки переписать, чисто разбить на образцы, даже большие буквы нарисовать и позолотить. Дайте только пергамент, ваша милость, минию и чернила, за кусочек хлеба буду работать.
Это было большим искушением для канцлера, но в замке клирика разместить не хотел, а в монастыре нелегко было. Бобрек, словно угадал это, предложил где-нибудь в городе найти какую-нибудь каморку. Это улыбалось ксендзу, который готов был дать еду, всё, что было нужно для письма, а вдобавок небольшие деньги.
Не зная хорошо скриптора, дорогим пергаментом он рисковать не хотел, но бумагу дать ему был готов. В этот день было решено, что часть декреталиев будет переписывать Бобрек и какое-то время находиться при дворе.
Помимо этого, Бобрек предложил канцлеру быстро и чисто составить молитовки на пергаменте для благочестивых душ, для ношения на груди, очень эффективные, экзорцизмы, благословения и другие мелочи, четыре Евангелие для хранения на местах, которые охраняли бы от града и катастроф. Он уверял, что сумеет сделать разные чернила, не только чёрные, rubrum, но зелёные и голубые.
Канцлер был доволен такому лёгкому приобретению канцеляриста, а приписывал это тому случаю, что война в Великой Польше разогнала спокойных людей, а в Краков из Германии достаточно каллиграфов наплыло.
Бобрек заказал себе каморку у Пелча, который, зная смирение и темперамент своего постояльца, хоть очень уважал опасного человека, одинаково для себя и для дочки его опасался. Отказать ему было невозможно, приказы шли сверху, жалоба Бобрка, который получал денежное пособие, как полубрат Ордена, была бы очень вредоносной.
Семко таким вернулся в Плоцк, что Блахова и Улинка, выбежав его приветствовать, были напуганы. Старуха заподозрила, что был болен, более догадливая девушка сразу поняла, что болезнь лежала на душе.