Из разговора с монахом на тракте он вспомнил упоминание брата Антониуша о своём пребывании в Литве среди неверных. Всё это вместе используемое пробуждало домысел, что Семко мог выбраться на Литву; но какие там были у него дела?! Бобрек не догадывался. Этого же вечера великий магистр был уведомлён письмом о тайном путешествии.
X
Как и сейчас, так и в те времена, зима на севере, несмотря на суровость климата, была самым удобным временем года для путешествий и походов. В течение этих месяцев, когда реки останавливались, болота замерзали, земля твердела, а самые недоступные места оказывались по этой причине почти безоружными, крестоносные орды чаще всего нападали на литовские сёла и поселения. Литвины также зимой им отдавали должное, нападая на орденские владения.
Для немногих странников, всегда с большим страхом путешествующим по этим краям, потому что от разбоев на трактах никакие княжеские письма защитить их не могли, зима имела своё удобство, но и опасность. Их выдавал снег, потому что на нём для опытных глаз ясно, как слово на пергаменте, отпечатывалось всё, что представляло силу путников, привычки, направление дороги и даже их происхождение. Выслеживая эти отпечатки, человек, который читал это письмо, знал, сколько и какие кони идут в кортеже, сколько повозок или саней, и какие на них ехали люди. Расстояние между ночлегами и выпасками, лагеря говорили им, спешно ли ехали или медленно, гружённые или лёгкие. Из костров могли посчитать людей, из кормушек и вбитых кольев – число коней. Незаметные для менее опытных глаз мелкие знаки позволяли наперёд точно рассчитать и предвидеть, на кого хотели напасть и какой сильной была защита.
Стереть за собой эти следы было невозможно. Поэтому путник зимой подвергался громадной опасности.
За исключением нескольких более простых торговых трактов, дорог летом почти не было, тем более зимой, когда их замёрзшая грязь и вода упрощали. Вынужденные отправиться в дорогу ехали либо вслепую в определённом направлении, который указывали звёзды и кора деревьев, либо, взяв в дорогу проводников, знающих края, по которым должны были проходить, шли за ними. На то, чтобы по дороге раздобыть провизию для людей и фураж для коней, немного можно было рассчитывать; приходилось везти с собой запасы, экономить их, а очень часто ночлеги и выпаски устраивали под открытым небом. Сколачивали шалаши, если шатров не было, искали тихий угол, рядом с водопоем, пастбищем или стогами.
Тогда не очень уважали тут чужую собственность и кормили коней чужим сеном, когда другого не было. Если прискачет владелец, ему платили, или доходило до драки, если кортеж путников был сильным. Также и проводников не раз брали угрозами, а тот, кто вынужден был вести, при первой возможности сбегал и часто оставлял путников на милости их собственного разума.
Но и без знания местности тот, кто много путешествовал, умел справиться в совершенно чужом околодке. Проводниками служили источники, следы людей и его работы, виды деревьев, следы обработки почвы. К этим трудностям путешествия все были привыкшими, заранее к ним приготовленными и оснащёнными всем, что в крайнем случае могло помочь.
Каукис (бородатый карлик), невольник-литвин, и такой же военнопленный Визунас, моложе его, принадлежали к жалкому отряду Семко, который так рано выхал из Польши, что практически никто не заметил, в каком направлении он поехал.
Если бы даже кто-нибудь подсмотрел, что они исчезли в лесу по направлению к Черску, это ничего бы никому не сказало.
Оба литвина вовсе не знали, для чего будут использованы. Всех удивил состав княжеской свиты. Выбраны были люди самые смелые, самые храбрые, но не очень подходящие для охоты. Собак Семко не велел брать. Оружие и одежда не выдавали княжеской свиты. Также удивительно среди двора выделялся старый монах, который надел на себя обычную епанчу и отличался только тем, что никакой брони не имел, потому что не хотел её припоясывать, хотя князь его об этом просил. Он объяснял это тем, что носить её было ему запрещено; так же как и деньги.
Въехав в лес, князь сам указал, в каком направлении им следует ехать, а до привала почти не промолвил никому ни слова. Старый монах ехал у его бока, потихоньку читая молитвы.
На ночлег они приехали в княжескую деревню, где, согласно старому обычаю, их немедленно обеспечили всем, что было нужно для людей и коней. Так же как в Польше, в Мазовии это старое право, хоть ограниченное и аннулированное, упорно сохранялось, а правителя везде должны были принимать.
Княжеские люди часто этим злоупотребляли и из деревень при виде их разбегались перепуганные жители, но в этот раз маленькая кучка, нетребовательная, не испугала никого. Для князя освободили хату, а старый монах нашёл также подле него постель. На этом ночлеге, к великому страху Каукиса и Визунаса, их обоих вызвали к Семко.
Во время своего длительного пребывания в Мазурии и в Плоцке, оба они только издалека видели старого и молодого князя, никогда ещё с ними не разговаривали. Каукис, который там состарился, плохо выучив речь, насколько был на вид отяжелевшим и недогадливым, настолько имел в себе скрытую проницательность и ум. Он это не демонстрировал, так же как некоторые бояться признаться в своём богатстве, предпочитая сходить за глупца. Визунас, младший, уже наполовину перевоплотился в мазура. Парень сильный, ловкий, весёлый, энергичный, он не очень жаловался на свою судьбу.
Каукис, носивший это имя, данное ему в Литве, был диким, бородатым, лесным карлом, о котором кружили разные предания, был коренастый, маленький, но нескладный. Его речь мог разобрать только тот, кто был к ней привыкшим. Больше бормотал, чем говорил, а делал это для того, может, чтобы его к разговору, которого не любил, не принуждали.
Когда был наедине с собой, он постоянно что-то бормотал, но для людей предпочитал быть немым.
На первый взгляд Визунас бесконечно превосходил его сообразительностью, проницательностью, умом, но на самом деле бородатый карлик смеялся над ним и считал его легкомысленным, рассеянным негодяем. Он презирал его особенно потому, что дал переделать себя в мазура, когда он, замкнувшись в себе, как был, так и остался литвином.
Действительно, когда много лет назад его взяли в плен, крестили и он называл себя христианином, а когда приказали, ходил в костёл, но тайно верил в старых богов и совершал разные суеверные обряды, не бросая их.
Когда их обоих вызвали к князю, едва они вошли в комнату, в которой находился Семко, упали перед ним ниц, бились лбами в пол и, не скоро поднявшись, ждали приказов.
Князь сначала обратился к Каукису, потому что ему его рекомендовали, но разговор с невнятно бормочащим человеком так был труден, что переводчиком для него должен был взять Визунаса. Когда спросили Каукиса, сможет ли он безопасно довести до Вильна, так, чтобы, объезжая большие тракты, пробраться прямо лесами, не обращая на себя внимания, он так удивился и испугался, что долго ни слова выговорить не мог. В конце концов, несмотря на многолетнюю неволю, он и Визунас, лишь бы добрались до Немана, что было нетрудно, дальше обещали привести к Вилии.
Неожиданная надежда увидеть свою родину так разволновала Каукиса, что он весь дрожал. Семко им обоим обещал, если благополучно приедет с ними в Вильно и вернётся назад до мазовецкой границы, освобождение без выкупа.
Визунас принял это с благодарностью, но с не таким сильным волнением, как Каукис, который поднял вверх огромные, грубые ручищи и издал какое-то радостное рычание. Все смеялись над бедолагой. От великой радости он забылся до той степени, что начал клясться Перуну и другим своим божествам, хоть бы отдать жизнь, а князя привезти целым.
Край, по которому они должны были проезжать, почти весь, вплоть до Вильна, был одной неизмеримой пущей. Леса, боры, заросли в нём преобладали; изменились их вимды, отличались деревья, но вырубленной земли было сравнительно мало. Практически везде среди этих пущ и непомерно гигантских деревьев, самых старых жителей этой земли, путник мог проскочить незаметно.
Гать и болота, песчанные дюна, покрытые можжевельником, луга, озёра тут и там без конца пересекали эти боры. Кое-где пожар или буря клали их на землю, но потом из-под трупов, наполовину сгнивших, поднимались уже новые отростки, пускалась густая молодёжь и устремлялась в небо.
Теперь, зимой, всё было покрыто одним белым саваном, который не один раз делал дорогу трудной и опасной; под снежными сугробами невозможно было разглядеть множеством лежбищь, проталин и предательских ям.
Разбуженный после долгого сна инстинкт первобытного человека, каким был Каукис, воспитанный шумом этих лесов, приходил путникам в помощь.
Визунас, который над ним смеялся и в Плоцке считался гораздо более умным, здесь казался маленьким и должен был уступить приоритет Каукису. Этот маленький человечек на небольшой крепкой лошади, на которой сидел, словно к ней прирос, постоянно ехал впереди, втягивал ноздрями воздух, оглядывался, останавливался и показывал всем дорогу. Он был так в ней уверен, что не давал с собой спорить. Визунас несколько раз был против этого, но уходил униженный. Другие путешественники, не исключая князя, тоже смотрели на него с удивлением, не в силах понять, как этот глупец, которого в Плоцке толкали и над которым издевались как над скотом, в лесу был умнее всех.
Семко так был взволнован своей безумой экспедицией, чрезмерную важность которой чувствовал, что был погружён в мысли и ехал молча, редко прерывая молитвы брату Антонию. Однако несколько раз разбегающиеся под его ногами животные соблазнили страстного охотника, какими в то время были все, погнаться за ними и бросить копьё или стрелу. Однако сам Семко вскоре рассудил, что ради жалкой забавы не стоило жертвовать временем, потому что оно было дорого. Запретили всем преследовать зверя, и сам князь давал им уходить безнаказанно.
Леса, по которым они проезжали, так изобиловали зверем, особенно в отдалённых от поселений урочищах и чащах, что несколько раз в день мелькали перед ним лоси, зубры, козы, целые стада диких свиней, а по ночам нужно было с конями хорошо смотреть за волками. Княжеская челядь убила медведя и несколько рысей, на ночленах зверя было достаточно. Но Семко, всё более нетерпеливый, особенно после того, как проехали Неман, уже не смотрел на зверя, чтобы не было искушения.