Этот многодневный марш, почти без вида деревни и людей, которых Каукис старался объезжать, в конце концов всех утомил, кроме терпеливого отца Антония. Этот ко всему был самый приспособленный; издавна закалённый голодом и холодом, и то и другое переносил так равнодушно, всегда с одним лицом и настроением, что младшие им восхищались.
Большой смелостью он также превосходил своих товарищей, хотя единственным оружием у него были чётки, а на устах молитва.
Семко уже чувствовал себя сломленным, когда на старце не видно было ни малейшей усталости. Каукис, такой же выносливый, как и он, понял, присматриваясь к князю, что ему хотя бы одну ночь нужно было поспать, разогреться и отдохнуть где-нибудь под крышей.
Таким образом, с помощью Визунаса он потребовал разрешения поискать где-нибудь в окрестностях замок или деревню, либо какую-нибудь лесную хату, где бы их приняли на ночь.
Дав указания Визунасу, в каком направлении он должен был вести дальше, он сам поехал вперёд и вскоре исчез в лесу. Семко позже испугался, что он может совсем не вернуться, а Визунас не справился бы среди пущи. Этот пустой страх продолжался до вечера, когда в конце концов услышали знакомый свист Каукиса, а после ответа на него появился и он сам, показывая дорогу, по которой они должны были следовать.
Визунас хотел его расспросить, какой он обещал им ночлег, но Каукис не хотел ему отвечать, потому что не было времени. Опускались сумерки. Уже прилично стемнело, когда путники почувствовали запах дыма, объявляющий о человеческом жилье. Это не был ни замок, ни усадьба зажиточного бояраса, но три простые хаты поселенцев на берегу реки.
Если бы не трубы, их трудно было бы даже различить во мраке под снежным плащём. Хаты стояли вместе с коровниками и сараями, примыкающими к ним, едва выступая над землёй.
Перед одной из них стоял уже ожидающий хозяин в шапке-ушанке и тулупе, в скорзниях на ногах, с палкой в руке. Когда они спешились, тот, поздоровавшись с князем, привёл их в одну из хат, сначала отправив из неё семью.
Ночлег обещал быть безвкусным, хотя привыкшим проводить ночь под открытым небом и тот показался желанным. Довольно обширная хата имела посередине обложенный камнями очаг, низкие лавки на камнях по кругу, была очень тихой и, хотя люди из неё выехали, остался только огороженный плетнём хлев, освобождать который для гостей не было необходимости. Поэтому по соседству были коровы и волы, несколько молодых коней, которые с любопытством выставили из-за плетня головы, и блеющая отара чёрных овец.
Об этом неудобстве нужно было забыть и не обращать на него внимания. Ксендз Антоний находил, улыбаясь, что это напоминало конюшенку в Вифлееме. Для Семко и для ксендза прислали сена, а Каукис из другой хижины, в которой скрылись женщины и издалека слышались колокольчики фартуков девушек и их смешки, принёс на ужин молоко, сыр, чёрный хлеб, жареное мясо и мёд в сотах. Всё это путешественникам очень понравилось. Хозяин, который только с Каукисом и Визунасем мог поговорить, поклонившись гостям, помог им поставить коней и скрылся в другой хате.
Там шумно и радостно принимали у огня, у которого все теснились, двух литвинов, возвращающихся из чужих краёв, из неволи, словно чудом. К Каукису, немому в Плоцке, тут от радости вернулась речь, он говорил отчётливо, а Визунасу часто уже нужных литовских слов не хватало. Их расспрашивали о тех соседних христианских краях ляхов и руси, о которых ходили там равно чудовищные рассказы, как в других местах о Литве.
Женщины, заслоняясь белыми фартуками, укутываясь намитками, со страхом глядели на этих чужих литвинов, слушали из углов рассказы и от восхищения выкрикивали по поводу того, что рассказывал Визунас. Вся ночь прошла на беседе, а Каукис выпросил у девушек, чтобы что-нибудь ему спели. Он помнил даже начало какой-то песенки, услышав которую, зарыдал.
Визунас смеялся, у того душа радовалась. Перед ним была надежда на возвращение, когда старый сирота мог туда притащиться только на кладбища и могилы.
На следующее утро Семко первый дал знак собираться в дальнейший поход, а когда хотели выступить и хозяин с ними попрощался, денежным подарком хотел отблагодарить за гостеприимство, но литвин его не принял.
У Каукиса было там время так хорошо расспросить о дальшей дороги в Вильно через леса, объезжая дороги, что оставшаяся часть путешествия была значительно сокращена и облегчена. Он также мог вести смелей, согласно данным указаниям, ободрённый этим ночлегом, который его омолодил и подкрепил. Визунас уже не смеялся над ним.
По мере того как они приближались к Вильну, нетерпение Семко росло. Издалека ему казалось лёгким то, что теперь признавал почти невозможным. Кто знает, как примет его Ягайлло, и даже застанут ли его дома, потому что он часто выступал на Русь или крестоносцев?
Семко много размышлял и мысли его мучили. Последнего дня, когда Каукис объявил, что они были уже близко от столицы, они остановились в лесу, чтобы белым днём не въезжать в город. Брат Антоний, который какое-то время провёл там в монастыре своего ордена, успокаивал тем, что он как раз находился в стороне от Трок, то есть оттуда, откуда они прибыли, и чтобы в нём оказаться, не нужно было проезжать предместья.
Ещё был день, когда на взгорье у реки они расположились на отдых. Семко был рад, что уже приближался к цели. Разожгли маленький костёр, люди занялись лошадьми, когда на небольшом расстоянии послышался охотничий рог.
Все в испуге вскочили, потому что очень могло быть, что влюблённый в охоту Ягайлло сам охотился неподалёку от города. Неподготовленная встреча с ним Семко было не на руку; поэтому он тут же дал знать, чтобы погасили костёр и давали лошадей, чтобы скрыться в глубине леса. Челядь торопливо побежала взнуздывать лошадей и класть им на спину снятые тюки, когда труба послышалась во второй раз, ещё ближе.
Один спокойно молившийся брат Антоний меньше всех показывал страха. Семко сам подбежал к лошади, другие, потеряв головы, путались в спешке и мешались друг другу, когда из дебрей выехал серьёзный мужчина средних лет на маленьком коне и остановился, равно озадаченный видом каких-то нежданных чужих людей, как они были испуганы его появлениям.
Минуту царило молчание, у них было время приглядеться друг к другу. Мужчина, который выехал из леса, совсем не имел ни дикой, ни слишком панской внешности. Очень был похож на богатого купца или мещанина, а в одежде одна только шапка напоминала литвина. Тулуп, покрытый светлым сукном, на ногах сапоги немецкого кроя, с носами, труба через плечи, маленький меч сбоку, никакого другого оружия с ним не было; трудно было угадать, кем он мог быть.
Каукис и Визунас с первого взгляда поняли, что литвином он не был; Семко предполагал, что он немец, а брат Антоний, устремив в него глаза, казалось, был приятно удивлён его видом.
Лицо медленно приближающегося к группе путников мужчины, уже немного сморщенное возрастом, но здоровое и свежее, поражало выражением хитрости и ума. Ничего страстного, гордого в нём не было, хотя энергии и самоуверенности было достаточно. Должно быть, он не был там чужаком, потому что обращался смело, и так, будто имел право спросить замеченных путников, что они тут делали и с чем прибыли, – подъезжал к ним.
Семко стоял рядом со своим конём, давая знаки брату Антонию, чтобы он первым поговорил с прибывшим. Между тем незнакомец умным взглядом разглядывал людей, одежду, вооружение, и на его лице все больше рисовалось изумление.
Антоний, не дожидаясь, когда тот его спросит, тихим голосом, но смело, произнёс с поклоном по-латыни, приветствуя его рукой:
– Laudetur Jesus Christus!
Всадник, обернувшись, с некоторым колебанием, спустя мгновение ответил:
– In saecula saeculorum!
Это прибавило отваги Семко, который вышел из-за коня. Он тоже собирался поздороваться с незнакомцем, но колебался, не зная, на каком языке с ним говорить.
Тем временем прибывший медленно спешился и подошёл на несколько шагов.
– Откуда едете? – спросил он по-немецки.
Этот язык Семко и брату Антонию не был чужд, но сильно удивил князя, который не понимал, откуда там оказался немец.
Каукис и Визунас с очевидной тревогой, не понимая, что случилось, боясь наказания, спрятались за дерево.
– Если не ошибаюсь, а хорошо припоминаю, – сказал монах, – вы никто иной, как староста Хавнул?
На лице незнакомца временное удивление расплылось в улыбке.
– Да, – сказал он, – если, может, не узнали, то метко угадали.
– Мне Господь Бог дал угадать, – ответил монах, – а вас Он своим Провидением послал сюда. Мы не могли быть счастливее.
Тот, кого назвали Хавнулом, подошёл смелее, с заинтересованностью и добродушием всматриваясь в Семко и монаха. Брат Антоний, видя, что князь ещё думает, что делать, заговорил первый:
– Когда мы ехали сюда, думали о вашей милости; мы завтра, наверное, через отца-настоятеля объявили бы вам о себе.
– Вы принадлежите к ордену св. Франциска? – спросил Хавнул.
– Да, я самый недостойный из детей нашего Патриарха, – произнёс Антоний.
Взгляд немца не сходил с Семко, который своей красотой, благородной фигурой и, хоть скромной, но дорогой одеждой и вооружением показывал, что не был человеком обычного звания.
– Да, сам милосердный Бог вас сюда прислал, – добавил монах, – но здесь нас может и кто-нибудь другой сцапать, кого мы сегодня видеть не хотим.
Хавнул встряхнул головой.
– Не думаю, – сказал он. – Наш великий князь такой близкой к городу охоты не любит, потому что зверь в этих лесах пугливый, а младший брат господина, должно быть, куда-нибудь далеко загнал, раз на мою трубу не отвечал.
Семко, подумав, подошёл к Хавнулу и, несмотря на то, что хотел быть очень любезным и своего положения не хотел открывать, его обхождение так явно показывало человека, привыкшего приказывать, что Хавнул невольно первым ему поклонился. В нём был виден князь.
– Когда это будет нужно, – сказал он тихо, – вы узнаете, кто я, но речь не о моей персоне. Я только посол тут и прибыл с важным делом. Наверное, никто лучше старосты Хавнула, который является доверенным лицом и первым урядником Ягайллы, не рассудит, ехать ли нам с этим делом в Вильно, или обратно домой.