Хавнулу, может, льстило то, что его влияние было известно; он склонил голову и сказал:
– Говорите, ваша милость, открыто, прошу. Я христианин, хоть служу литовскому князю; христианским панам желаю хорошего и стараюсь только о том, чтобы своего господина к ним причислить.
Семко подошёл ближе и сказал тихо:
– Я прибыл с тайным посольством от Витовта. Вы знаете, что он в руках крестоносцев, но выдержать с ними не может, не хочет помогать проливать кровь собственных братьев. Он желает мира, сам предлагает его Ягайлле. С этим я прибыл.
Хавнул слушал с напряжённым вниманием, но трудно было угадать, доставляет ли эта новость ему удовольствие или беспокойство. Он долго ничего не отвечал.
– Если бы князю Витовту можно было верить, – сказал он наконец, – эту новость я посчитал бы очень удачной и счастливой. Наш великий князь, которого вскоре, дай Бог, я надеюсь лицезреть королём, нуждается в мире. Такой вождь, как Витовт, очень бы пригодился, но сможем ли мы удовлетворить его ненасытные желания?
Семко невнятно пробормотал, что Витовт кажется ему кающимся и готовым на большие жертвы.
– Ягайлло очень гневается на него, – прибавил Хавнул. – Разболтали, не без ведома Витовта, что мой господин виновен в смерти Кейстута. Его сделали в глазах света убийцей дяди. Эту весть разнесли по всем землям.
– Примирение сына с Ягайллой будет лучшим доказательством того, что она ложна, – ответил Семко. – Если вы думаете, что в этом деле что-то можно сделать, помогите нам. Я – младший брат Януша, шурина Витовта, сижу в Плоцке. Меня зовут Семко.
Хавнул повторно поклонился и задумался.
– Попробовать нужно, не удасться ли нам смягчить Ягайллу, – сказал он. – Я буду стараться приготовить его. Прежде чем это будет, вы, князь, сегодня вечером (потому что не нужно, чтобы вас заранее видели) заедете в монастырь монахов св. Франциска. Я вам сообщу, что подобает делать. О вашем удобстве и ваших людей я буду помнить и сам вас провожу к моим монахам. Там у них тесно и гостиница не такая, какая подобает князу, но побудьте в ней, покуда дела не прояснятся.
– Ягайлло, – произнёс Семко, – и на меня гневается, называет меня врагом. Поэтому я не знаю, как примет. С радостью подам руку к примирению.
– С этим будет проще, чем с Витовтом, – прервал Хавнул. – Трудно, чтобы два таких пана в Литве, такого великого духа и силы, как наш и Витовт, жили друг с другом в мире.
Монах, стоявший рядом, заметив, что разговор на мгновение прервался, обратился к Хавнулу:
– Милостивый пане виленский, – сказал он, – теперь мы уже на вашей милости. Поэтому руководите и приказывайте, когда мы должны отсюда двинуться.
Староста посмотрел на небо, а потом на усталых дорожных коней.
– Я не хотел бы, – сказал он, – чтобы вы, въезжая, преждевременно обратили на себя глаза. Когда кони отдохнут, мы не спеша поедем, чтобы быть там в полночь.
На земле разложили войлок. Семко приказал достать остатки дорожных запасов и приглашал на них гостя. Тот, однако, был слишком взволнован встречей и новостями, чтобы помнить о голоде и жажде. Принял кубок и сидел задумчивый.
– Скажите искренне, – спросил Семко, – вы думаете, Ягайлло даст склонить себя к примирению?
– Это вполне может быть, – говорил Хавнул, – с Божьей помощью; но для этого нужна счастливая минута и внимательное её использование. Ягайлло не мстительный, но жизнь научила его быть очень осторожным. Он никому легко не доверяет, склонен к подозрению. Неудивительно, что, окружённый врагами, имея столько примеров предательства, он даже ближайшим из родни не может доверять. Витовта боится.
Брат Антоний стоял рядом с ними.
– Ваша милость, – вставил он, – вы много у него можете, приведите к миру. Мир в Литве поможет вам достичь того, чего желаете, и для чего, как я вижу, Бог вас послал. Тогда легче приведёте их к крещению и освобождению этого края из уз сатаны.
Хавнул вздохнул.
– Правда, – ответил он, – что я имею достаточно милости у Ягайллы, что он мне доверяет и мной прислуживается. Но и то верно, что было бы достаточно малейшего подозрения, одной тени, чтобы я потерял всякое доверие. Это особенное чудо, что я, немец родом, человек маленький, который никогда этого не ожидал, смог втереться к нему в доверие. Как это получилось? Объяснить даже не могу. Первый раз я прибыл в Литву как купец, с немецким товаром из Риги, в страхе за имущество и жизнь, ибо в этих краях с лучшими письмами полностью нельзя быть в безопасности. В городах обычный народ уже более привычен к знамению креста и к христианам; в деревнях, в лесам, где прошёл меч крестоносца и их жестокость, достаточно христианского имени, чтобы не быть уверенным, что останешься живым.
С маленькой кучкой, с железом и латунью я добрался до Вильна. Меня отвели в замок к матери-княгини, старой Юлианне, которую тут зовут королевой. Там, когда я раскладывал свой товар, неожиданно вошёл Ягайлло. Когда увидел меня, он почувствовал немца, чужого человека, и отступил назад.
Княгиня, которая уже прежде говорила со мной и знала, что я крестоносцев не переношу, и их враг, как они – враги нашего духовенства, пошла успокоить сына, просить, чтобы шёл посмотреть мой красивый товар.
Он дал склонить себя к этому, хотя видно было, с каким страхом и неуверенностью приближался ко мне и к товару, который был со мной. Он опасался, как бы ножи и иные маленькие поделки не были отравлены. Он велел мне сперва использовать их на собственной коже.
Началась беседа, во время которой он больше слушал, чем говорил. Я должен был объясняться по-русински, потому что немецкой речи, хотя понятной ему, он не переносил. Расспрашивал меня о крестоносцах, а я пользовался тем, изображая их так, как знал. Он смеялся и был доволен. Закупили у меня почти всё, что я имел, а князь потребовал, чтобы я приобрёл такие ножи для охоты на дикого зверя, которые, как он слышал, делали в Германии, богато инкрустируя.
Я обещал привезти ему их, и в повторной поездке в Вильно я специально прибыл только с ними. В этот раз он ещё не очень мне доверял, но уже принял лучше. Так случилось, что привезли тевтонских пленников, которых нужно было допросить, для чего велел позвать меня. С Божьей помощью мне это удалось.
С третьим прибытием в Вильно, Ягайлло потребовал, чтобы я переехал туда и поселился. Я отважился и на это. Медленно и нескоро я завоевал доверие, которое получить трудно. Не раз случалось, что, заподозрив в чём-нибудь, он целыми месяцами не приближался, не разговаривал со мной. Только после многочисленных доказательств моей верности и преданности его службе, дошло до того, что мне доверили и место в администрации, и надзор за купцами и чужеземцами, потом монету и казначейство. Наконец и в других делах князь начал меня использовать.
Я воспользовался этим, чтобы приготовить почву, на которую бы зерно Евангелии не упало напрасно. Я жду только благоприятной минуты. Ягайлло готов, но из рук крестоносцев принять крест отказывается. Он слишком хорошо их знает и гнушается ими. Даст Бог, он сядет среди христианских монархов.
– Ведь мать его, княгиня Тверская, христианка? – спросил Семко.
– Да, но Ягайлло должен смотреть на запад и принять западное христианство, римское, потому что крестоносцы никогда не признают его христианином и будут звать его идолопоклонником.
Миновали те времена, – прибавил Хавнул, – когда на горе близ Вильна распяли братьев св. Франциска, сегодня уже городской люд знаком с христианскими обрядами и с христианами, которых сюда много из Руси наплывает. Все знают, что в том самом монастыре, из которого схватили мучеников, живут их новые бесстрашные братья и прославляют Бога. Всё-таки сейчас они в безопасности.
Сказав это, Хавнул поднялся и, воздев руки к небу, воскликнул с сердечным волнением:
– Я доживу, может, до того мгновения, когда Бог даст мне узреть крест на берегу Вильны и услышать колокола, зовущие на молитву. Тогда я скажу за Симеоном: «Отпусти, Господи, слугу своего».
Брат Антоний, слышая, сложил руки как для молитвы и тихо шепнул:
– Amen!
Хавнул тронулся с места, это было знаком, что должны были отправляться в дальнейший путь.
– А князь, с которым вы выехали на охоту? – спросил Семко.
– Он подумает, что я заблудился, – отпарировал Хав-нул, – искать меня и слишком заботиться не будет, потому что знает, что я справлюсь.
Челядь по данному знаку тотчас начала готовить коней; Хавнул сел на своего и, не нуждаясь уже в Каукисе, пустился в Вильно ещё до наступления дня; он ехал лесами, в которых урядник Ягайллы показал, что хорошо знает дороги.
На беседах о Польше и Тевтонском ордене, врагом которого был Хавнул, опустился вечер. Старый монах ехал чуть вдалеке и перебирал свои чётки.
Уже были густые сумерки, когда, выехав из пущи, они заметили долину, над которой в вечернем тумане едва можно было разглядеть Виленский замок и у его подножия опоясанную стенами крепость. Под ним широко расстилались предместья, состоящие из маленьких деревянных домов. Почти в каждую войну и нападение они падали жертвой. Народ частью прятался в замке, частью разбегался в леса, враг сжигал дома, а чуть только отступал, они как грибы вырастали на пепелищах снова. Были это скорее шалаши и деревянные палатки, и скорее лагерь, чем город. Очень немногие постройки среди них возвышались крышами и стенами.
В это время одно огромное облако дыма и испарений лежало над всем Вильном, покачиваясь как волна, иногда за порывом ветра открывая сияние и огоньки.
Бесконечное количество тропинок и дорожек вело к лесам, из которых ежедневно возили на топливо дерево. Большой тракт в этот час уже опустел. Только бедные люди, у которых не было коней, поднимая на спинах спиленные ветки, тащили их к хатам. Издалека доносился лай множества собак.
Хавнул хотел их сам довести до монастырских ворот, но брат Антоний выручил его, взявшись за это дело.
– Отдохните, – сказал Хавнул, – завтра к князю, а я тем временем буду вам дороги рассчищать. Если я буду убеждён, что Ягайлло не даст уговорить себя к миру, подставлять вас не буду.