Наверное, также не без умысла княгиня в этот раз повесила на грудь большой золотой крест.
На столе перед нею уже стояли приготовленные в золотых чарках и рогах подслащённые вина, в подобных мисках – разные деликатесы, фрукты в мёде и маленькие оладьи.
Теперь она более радостным лицом приветствовала Семко, который, приблизившись, благодарил её за эффективную поддержку у сына, признавая ему всё. Юлианна слушала с грустной и гордой улыбкой на устах, давая понять, что ей это было приятно.
– Скажите Витовту или прикажите ему, – отвечала она, – что я это сделала ради памяти его матери, и умоляю его любовью к ней, чтобы не предавал моего милейшего сына, уважал его и был ему послушен. Ягайлло склонился на мои просьбы, но меня тут вскоре не будет, и сказать будет некому. Я только жду, когда отдам из дома дочку, чтобы вступить в монастырь, по которому скучает моя душа. Этот мир уже не для меня, хочу служить Богу остаток жизни.
Старушка говорила не спеша, внимательно рассматривая Семко. Потом, найдя его очень молодым, спросила, сколько ему лет. Спросила, не думал ли он уже жениться, и есть ли у него невеста.
Князь, покраснев, ответил, что времена были неспокойные и ему скорее следовало готовиться к войне, нежели к свадьбе.
Потом княгиня странно сказала, что для своих дочек, христианских княжён, богобоязненных и степенных, ей трудно было найти пару, а Ягайлло сестёр за первого встречного не думал выдать. Это было слегка похоже на сватание или на нечто подобное, дав Семко пищу для размышления. Но сейчас ему о женитьбе не годилось ни говорить, ни планировать.
Князь должен был высушить кубок за здоровье княгини и отведать сладости.
Как раз, когда князь подошёл к столу, а княгиня повернулась к нему, Хавнул же стоял так, что не мог видеть находящуюся в глубине дверь, портьера на ней сначала немного отклонилась, потом вдруг быстро поднялась и глазам Семко предстала во всём блеске своей молодости голубоглазая девушка, о которой не мог забыть.
В светло-зелёной шёлковой накидке, обшитой золотыми полосками, с золотым веночком в волосах, она, очевидно, появилась только для него, выбрав минуту, когда ни мать её увидеть не могла, ни староста, который, впрочем, не выдал бы её.
На её губах заиграла весёлая улыбка, головой сделала знак приветствия или прощания, и портьера упала, скрывая её снова.
Кроме Семко, который был ошеломлён и восхищён, её никто больше не заметил. Этот смелый выход девушки доказывал, что она, должно быть, была больше, чем служанкой, дочкой дома и, несомненно, любимицей матери.
На лице молодого князя отобразилась такое удивление, что легко могло себя выдать. Хавнул, о чём-то догадавшись, с беспокойством повернулся к двери, но там уже никого не было, только портьера дрожала.
Княгиня Юлианна, казалось, изучает лицо Семко и хочет угадать характер. То, что слышали об отце, могло повлиять на суждение о сыне. Зеймовит был известен жестокостью и импульсивностью. На молодом и красивом лице Семко трудно было прочитать, что скрывалось в его душе, хотя смелый и быстрый взгляд, гордое и повелительное выражение губ, казалось, объявляют о наследовании крови.
Это в те времена не поражало, когда энергия и сила были главнейшим условием правления и победы в постоянной борьбе.
Семко, взволнованный видением, которое так неожиданно перенесло его в другой мир, в мир каких-то грёз, уже не мог там долго оставаться, и начал прощаться с княгиней и благодарить её, на что она отвечала с какой-то материнской нежностью, и благословила на дорогу.
Семко после близкого знакомства с Ягайллой, с его матерью и, как он догадался, с дочкой, чувствовал, что его что-то влечёт к этому дому. Хавнул заметил, что и княгиня оказалась с чужим пришельцем более нежной, чем обычно для других. Все, кто её знал ближе, рассказывали о её суровости и отвращении к чужакам.
С князем Мазовецким она показала себя почти сердечной. Спросила его ещё о дороге, по какой поедет, о безопасности в путешествии, о сопровождающей свите и, после благословения сняв с пальца кольцо с большим рубином, подала его, улыбаясь, князю.
– Примите его, прошу, от меня, с благословением, – сказала она, – и никому не отдавайте, разве что при обручении с вашей будущей невестой.
Так они расстались, и Семко вышел в странном смятении, а Хавнул должен был это себе истолковать большой любезностью старой княгини, которой он одновременно удивлялся и поздравлял его.
Семко хотел в это же день ещё отправиться в путь, поэтому должен был спешить обратно в монастырь, хотя Хавнул не советовал ехать ночью, если только князь не хочет доехать до Трок и переночевать в замке. Семко уже на всё согласился, лишь бы поехать обратно в Плоцк, потому что великопольские дела и слово, данное Бартошу, торопили его вернуться.
Итак, попрощавшись со старостой, братом Антонием, который уже одел монашескую рясу и охотно суетился около монастыря и костёла, одарив отцов, невзирая на приближающийся вечер, Семко с добавленными ему людьми и собственной челядью по тракту двинулся к дорогам.
Это путешествие обещало быть гораздо более быстрым, потому что добавленный подвод, состоящий из людей, отлично знакомых с краем и дорогами, экономил время. Семко также не щадил ни себя, ни своих товарищей, а коням давал едва столько отдыха, сколько было нужно, чтобы донесли его до Плоцка. Выпаска была короткой, с ночлега выезжали до наступления дня, объезжали поселения, а Ягайллова стража отлично везде умела найти необходимые запасы для жизни. Семко не хватало в дороге молчаливого или молящегося монаха, которому иногда мог сказать несколько слов, или с ним вместе помолиться, но должен был теперь о чём-нибудь думать, а по мере того как приближался к границе, нетерпение росло.
На краю литовских боров литвины с ним расстались. Каукису, Визунасу под страхом смерти приказали никому о поездке не говорить. Этой угрозы хватило, чтобы закрыть им рты. Они знали суровость князя и Семко, когда он был вспыльчивым ребёнком.
Морозным утром промчавшись по улочке города, Семко внезапно, молнией снова влетел в свой Плоцкий замок, как если бы возвращался с охоты.
Уже из ворот бросив взгляд внутрь дворов, он нашёл их совсем другими, чем когда бросил. Там полно было чужих людей, коней и повозок, царили сильный ропот и оживление. Он узнал придворных и мазовецкую челядь брата Януша и большую вооружённую свиту великополян Бартоша из Одоланова. Там его ждали.
Первый, который поймал его, когда он слезал с коня, был брат Генрих, наряженный так же чудно, как всегда, наполовину как клирик, наполовину как мирянин.
– Семко, что с тобой случилось? – крикнул он, прижимаясь к нему. – Все очень беспокоятся за тебя. Послали в лес искать и трубить. Мы уже думали, что тебя где-нибудь дикие звери разорвали или Литва в плен отвела. Что ты делал? Где бывал?
– Разве я не волен делать, что хочу? – грубо ответил Семко, отделываясь от назойливого юноши, который шёл за ним.
На пороге гостиной дорогу ему перегородили Януш, мерящий его беспокойными глазами, и весь огненный Бартош из Одоланова.
– Ваша милость, вы заставили нас очень тревожится, – начал последний. – В такие минуты, когда дорог каждый час, когда нужно советоваться и быть начеку, вас нам не хватало, милостивый князь. Мы предпочли бы потерять сто копий!
Семко в дороге уже придумал басню для объяснения своего отсутствия. Люди должны были к ней прислушаться. Ложь стала неизбежной, потому что признаться в цели путешествия он не мог никоим образом ни перед кем. Молчаливый Януш постоянно измерял его недоверчивыми глазами.
– Я непонятным образом заблудился на охоте, примчавшись аж на самую литовскую границу, – сказал Семко. – Я и люди мы потеряли головы, снег замёл дороги и следы. Мы могли умереть с голоду, если бы человек, которого мы встретили в пуще, к счастью, не вывел нас на дорогу. Охота могла бы окончиться печально!
Бартош молча слушал повествование, Януш тоже, но по обоим можно было понять, что этому рассказу не очень верили, хоть должны были принять его, как было. Спрашивать его никто не смел. Он сам, желая сделать рассказ более правдоподобным, очень неловко в нём путался.
Генрих, который также слушал с боку – а он был не в лучших отношениях с братом – с детским тщеславием пожимал плечами и смеялся. Он оглядывался на стоявших поблизости и шептал:
– Лжёт!
После несколько раз прерываемого и начинаемого заново рассказа князя, который приняли молчанием, Бартош сказал первым:
– Милостивый князь, я знаю, что сами с нами вы не поедете, но нам нужны выши вооружённые люди, ради Бога, чтобы попасть в Калиш. Один Домарат со своим родом стоит на стороне Люксембурга, другие не хотят о нём слышать, краковяне выпроводили его за границу, но замка пронюхать ему не дали. Мы должны пользоваться временем. Великопольша взывает к Пясту.
Семко слушал, нахмурившись. Он знал, каким брат был противником всякому вмешательству в польские дела; вместо ответа он повернулся к нему, словно спрашивал его мнение.
Януш, который уже сел за стол, опёрся и молчал.
– Слышишь! – сказал ему Семко.
– Со вчерашнего дня я только это и слышу, – холодно отвечал Януш, – но остаюсь при своём. Пусть великополяне делают, что хотят, это не наше дело. Не время вмешиваться. У кого есть желание играть в кости, пусть берёт кубок, а я игры не желаю, принадлежать к ней не думаю.
– Мы вас не уговариваем, – вставил Бартош, – хоть брат – король, плохо для вас не будет.
Януш надул губы и махнул рукой. Он не верил в обещанное королевство.
Их окружало и слушало слишком много особ, чтобы кто-либо хотел открыть то, что думал. Один Бартош не скрывал то, что делал.
Семко особенное внимание обращал на брата, в котором уже теперь заметил некоторое равнодушие и то, что свыкся с мыслью о короне.
Одолановский пан, взволнованный и разгорячённый, продолжал дальше:
– Хотите или нет, обстоятельства вынудят вас принять осиротевшую корону, на которую никто не имеет больше прав, чем вы. Мы очистим вам поле. Мы не хотим, чтобы вы сами вмешивались в споры и наши склоки, но нам срочно нужно подрепеление, и вы не можете нам в них отказать.