Это дошло до его ушей. Семко, которого постоянно держали в боязни перемен и переворотов, начинал сомневаться в своём будушем, на себе это не показывал, желая выдержать до конца, но в душе признавал Януша правым. Отступать теперь было нельзя.
Семко ещё блуждал со своим отрядом, обманываемый всё более новыми надеждами, когда ему принесли сообщение, что королева для того, чтобы успокоить страну и положить конец братской войне, отправила в Познань и Калиш посредников, воеводу Краковского и Калишского, с Николаем Богорией и другими.
Это было для него знаком, что не мог уже надеяться выступить активно, и что, не достав из ножен меча, он должен вернуться обратно в Плоцк.
Молчаливый, замкнутый в себе, он приказал отступать, но с горечью в сердце и гневом на тех, кто вывел его в поле.
Он, несомненно, слышал вокруг себя, что только теперь открыта дорога к трону и не хотят, чтобы был на нём кто-то другой, кроме Пяста, но со стороны Кракова молчали.
Первая юношеская экспедиция, на которую он шёл, полный запала, горько его подвела. Он не был побеждён, но остался не у дел, что также представляло поражение.
Нахмурив брови, что, согласно мнению Сохи, делало его очень похожим на отца, Семко ехал такой униженный, что не хотел днём приезжать в свою столицу. Ему казалось, что каждый взгляд, который он встречает, будет над ним насмехаться. Сама неуверенность в завтрашнем дне становилась бременем.
Поздней ночью на подъёмному мосту послышался стук копыт, во дворе показались факелы, открыли внутренние ворота, подняли решётку. Семко въехал с опущенным забралом.
У дверей он спрыгнул с коня, ни на кого из своего двора не взглянув, и вбежал прямо в спальню. Он ещё не дошёл до её двери, когда Генрих, который ждал его прибытия, с язвительным смехом поспешил с ним поздороваться.
Семко измерил его таким страшным взглядом, что парень не посмел к нему подойти.
В спальне уже ждала Блахова, а из-за двери выглядывала Улина; им обоим он дал знак рукой, что хочет остаться один. Его терзали унижение и стыд, он пылал почти местью к тем, кто вытянул его на поле боя, хотя именно он сам вырвался преждевременно. Он не хотел никого видеть, ни с кем говорить; один только канцлер, который пришёл с ним поздороваться, был впущен. Ему, как своему духовному отцу, Семко излил всё огорчение и боль.
– Непослушные люди выставили меня на посмешище, – воскликнул он. – Я должен был безучастно смотреть, как они резались и издевались друг над другом, каждый день обещая победу и конец войне, а назавтра вновь начинались убийства и опустошения.
Канцлер прервал:
– Милостивый князь, насколько я знаю, ничего решающего не произошло, ещё ничего не потеряно. Все согласно хотят позвать вас на трон. На конец марта созван новый съезд в Серадзе.
Семко горько рассмеялся.
– Сколько уже съездов было в Серадзе? – спросил он. – Что на них решили? Туда съезжаются, чтобы созвать новый съезд.
– На последнем королева Елизавета обещала прислать Ядвигу, – прервал канцлер. – Будут выбирать для неё мужа и хотят, чтобы вы на нём были.
– Ядвига с детства помолвлена с Вильгельмом Австрийским, – воскликнул Семко, – как может быть, чтобы ей давали другого мужа?
– Не помолвлена была, а обещана, – сказал канцлер, помолвки детей костёл не знает. Светское право может такой уговор принимать за чистую монету, но костёльное не считает их важными.
Князь замолчал, немного успокоившись.
– Корона не приходит легко, – прибавил канцлер, – её нужно завоёвывать, ждать её, и выдержать. Общий голос на вашей стороне.
В этот день и несколько последующих Семко не показывался и никого к себе не подпускал. Он ещё сидел и страдал, наедине со своим гневом и горем.
Таким его нашёл прибывший Бартош из Одоланова. Выпроводить его, не увидевшись с ним, князь не мог. Он знал его привязанность и жертвы, какие понёс ради его дела.
Бартош приехал почти весёлый, везя самые лучшие новости. В Великопольше был заключён мир между воюющими. Домарат должен был на это согласиться. Предназначение Ядвиги для Польши рушило все его планы. Для него уже речь шла не о Люксембурге, а о том, чтобы безнаказанно выбраться из путаницы, причиной которого послужило его упрямство.
– Дело вашей милости никогда не обстояло лучше, – воскликнул Бартош, – мы все с вами, все за вами. Вы должны быть в Серадзе; мы надеемся, что провозгласим вас там королём. Нам удалось обратить архиепископа Бодзанту, мы в нём уверены, пойдём и мы с вами!
– Бодзанта? – прервал Семко. – Не обманываете меня?
– Архиепископ в наших руках, – сказал Бартош, – он не может быть против голоса всех.
– А малополяне? А Краков?
– Насколько мы могли их понять, они не будут против. Когда однажды архиепископ, архипастырь своим авторитетом зовёт вас на трон, они должны принять короля или королевство расколется надвое. Мы не уступим.
Князь молча подал ему руку, в сердце вступала надежда. – Бартош, – произнёс он, – прошу тебя, будь внимателен, не обманывай меня и самих себя. Вы будете виновны в отравлении всей моей жизни и в позоре. После такой катастрофы в молодости у человека едва ли охота к жизни может остаться.
Бартош, уверенный в себе, громко крикнул:
– Милостивый пане, всё зависит от вас! Архиепископ и мы провозглашаем вас, это не подлежит сомнению, но вы должны стоять при этой короне и вместе с нами защищать её.
– Я охотно отдам жизнь, – сказал Семко коротко и решительно.
– Родина изнурена, безвластие продолжается слишком долго, уничтожение и нищета страшные, к вам направлены глаза всех, как к спасителю. Чужие правители достаточно нанесли нам урон, мы отведали плодов беспанской жизни, где любой смутьян хотел быть паном, а вместо одного монарха у нас было бы сто воров.
Задумчивый князь ещё бросил вопрос о Бодзанте.
– Вы можете быть уверены в архиепископе, – начал Бартош, – он наш и мы будем его стеречь; он очень хорошо чувствует, на чьей стороне преимущество и сила, чтобы перейти к другим. Вы должны ехать в Серадзь. Выданы приказы, великополяне собираются в большом количестве. Если бы какой-нибудь противоречивый голос раздался, мы заглушим его. Против Ядвиги мы ничего не имеем, принимаем её для вас. Она молода, чудесно красива и приносит вам, может, новое право на трон.
Семко никакого знака ни согласия, ни отвращения не давал. Внимательно слушал.
Ещё несколько дней отделяло от намеченного на двадцать восьмое марта съезда.
Бартош, объявив князю, что он должен был появиться, на следующий день бежал в Великопольшу звать, торопить, выгнать в Серадзь и каким-либо образом договориться объявить Семко королём, чтобы вынужденный общим голосом Бодзанта подтвердил выбор и провозгласил Семко.
Слушая сияющего и взволнованного этим Бартоша, князь, казалось, был в хорошем настроении и лелеял надежду, но после его отъезда, оставшись один, на него снова напали сомнения.
Его терзал безжалостный Генрих, который не хотел брата называть иначе как его королевским величеством. Кланялся ему в ноги, оказывал преувеличенное почтение, а чем более грозный взгляд встречал, чем больше чувствовал, что это его раздражает, тем с большим удовольствием над ним издевался.
IV
Старый замок в Серадзе давно не был свидетелем стольких многолюдных съездов и совещаний, как нынче. Он долго пустовал, прежде чем дождался того, что великополяне с краковянами выбрали его как самое удобное место для общих совещаний.
Из Великопольши и Малопольши доехать туда было проще всего. Во время безкоролевья собирались там часто. Местечко как-то так могло угостить многих, но нетребовательных пришельцев. Просторные, пустые комнаты в старом замке предназначались для совещаний. В необходимости и костёл служил для собраний.
Уже тогда было принято совещания о судьбах родины проводить в Божьих домах, что им придавало и некоторую торжественность, и сдерживало от кровавых выходок. В этом Серадзе приезжающие паны никаких удобств не имели, но и не рассчитывали на них. Им было достаточно крыши над головой, стен от ветра и тихого угла.
Для более видных, духовных лиц, князей, урядников и писарей комнат было предостаточно. Правда, на окнах ещё не было стёкол, а внизу не везде оказались полы, но лавок хватало всем.
Люди были привычные к неудобствам, мягкость обычаев едва чувствовалась, принесённая иностранцами.
Весь народ стоял ещё лагерем, как в те времена, когда должен был обороняться от нашествий и быть начеку, а от них и теперь не был в безопасности.
Март в этом году заканчивался достаточно сухими и не слишком морозными днями. Дороги уже подсохли, близкая весна давала о себе знать. Реки текли ещё бурные, болота были огромными, как пруды, но кое-где на лугах показывалась зелень.
В замке уже готовились к приёму гостя, складывали дрова для каминов, понемногу очищали комнаты, когда за два дня до назначенного срока показался панский двор, который направлялся к воротам и уже заранее объявлял кого-то из видных.
Замковая служба, которая смотрела на это с холма, по виду пыталась угадать, кто это мог быть, соглашаясь на то, что прибывшие были похожи на немцев. Издалека их можно было принять за пришельцев, потому что ни на одном из них не было ни одежды, ни брони, какие повсеместно использовали на родине.
Это был великолепный двор, а самого пана, который ехал на коне, легко было отличить, он выглядел по-княжески и прекрасно.
Лёгкие дорожные доспехи, шлем с поднятым забралом, павлиньими перьями в большом количестве, богатый рыцарский пояс, блестящее оружие, конская попона с золотыми узорами, нарядная упряжь, гордое лицо, задранная вверх голова, смелый взгляд показывали мужа, который чувствует свою силу и значение.
Он и его дружина, одетая и вооружённая по-немецки, въезжали в замок как домой. Стража также не смела им перегораживать дорогу, хотя никто не знал этого пана. Делали предположения, что это какой-нибудь князь.
Когда вся свита оказалась во дворе, в нём можно было отличить венгров и русинов, но ни польского лица, ни речи нигде не было.