Командиры групп повторяли, утешая себя:
– Победа за нами. Нам не смели сопротивляться. Владислав Опольчик поедет прочь, как смытый. Решение и выбор стоят как скала! Пусть пришлют принцессу… никого к ней не пустим.
Шляхта давала внушить себе победу.
Семко, постепенно пришедший в себя, остывший, вместе с другими обдумал, как им нужно готовиться к Пятидесятнице, вооружиться и предпринять средства захвата будущей королевы.
Значительную часть ночи командиры провели при князе, разогревая его, совещаясь и немного жалуясь на медлительность Бодзанты, у которого не было отваги поднять вовремя голос.
Бартош принёс от епископа самые торжественные гарантии, что останется верным делу князя Мазовецкого. Добежал он и до краковян, но там нашёл очень холодный приём. Добеслав из Курозвек, задобрить которого было важнее всего, потому что в его руках был Краков, а обладание столицей обеспечивало корону, ссылался на то, что говорил Ясько из Тенчина.
О Семко никто не вспоминал, а на настояния Бартоша отвечали двусмысленными словами. Он и Свидва обежали всех более значительных панов, всюду принимали тем холодом и откладыванием дела до приезда королевы.
Краковские паны уже готовились покинуть Серадзь, очевидно избегая даже встречи с лагерем Семко.
Владислав Опольский, который именно в это время основал в Ченстохове монастырь паулинов и пожертвовал для его костёла старинный образ, которы якобы происходил из Константинополя и позже прославился на Ясной Горе, разочарованный тем, с чем он столкнулся, назавтра, ни с кем не прощаясь, поехал осматривать свой новый монастырь и помолиться в недавно воздвигнутом костёле.
Семко, которому не хватало денег, – сумма, одолженная у крестоносцев, уже была исчерпана, – спешил назад в Плоцк с намерением повторно просить в долг у Ордена.
Шляхта до конца клялась ему, что не отпустит его, и проводила отъезжающего с криками. Многочисленный съезд в Серадзе, как только венгерские послы, которые торопились отвезти королеве ответ, оттуда выехали, начал расходиться с такой же поспешностью, как собрался. Погрустневший архиепископ возвращался в Гнезно, предвидя новые трудности.
Перед отъездом великополяне договорились выехать навстречу юной королеве; они знали, что Малопольша собирается первой приветствовать её у границы, и хотели окружить её так, чтобы никакое чужое влияние не могло туда просочиться. К счастью, на их стороне был архиепископ, на которого рассчитывали, а без него коронация состояться не могла. Бодзанта собирался их вести.
Громче, чем когда-либо, Семко провозглашали польским королём, хотя партия Домарата, розоружённая на время перемирием, держась рядом со своими замками и крепостями, готовилась к сопротивлению.
Семко в Плоцке предшествовала специально пущенная весть, что он был выбран и его уже хотели провозгласить королём, а краковяне только добились отсрочки до Троицы.
Князь специально устроил свой отъезд в Плоцк так, чтобы подтвердить им слухи о победе.
Окружённый двором, предшествуемый трубами, приказав Славцу везти перед собой мазовецкую хоругвь, в компании воеводы Абрама, Свидвы и значительного отряда великополян, белым днём, при звоне колоколов, вооружённый по-рыцарски, Семко въехал в свой замок, среди криков сбегающейся толпы.
Генрих, который в этот день надел облачение священника и цепь на шею, приветствовал его у входа с насмешливой униженностью. Казалось, что он был лучше обо всём осведомлён, чем другие.
V
В день Пасхи, утром, староста Хавнул слушал, стоя на коленях, святую мессу в маленьком костёльчике францисканцев на Песках.
Вид этого богослужения, скрытого в деревянном, бедном доме, опасающегося выдать себя малейшим более громким признаком, напоминал первые века христианства.
Францисканцы, молившиеся потихоньку в хоре, были последователями, братьями тех трёх мучеников, которых распяли на горе над Вильно. Время, которое прошло с того возмущения языческого народа, не усмирило и не заглушило его ненависти и отвращения к христианам.
Старая литовская вера, один из последних в Европе обломков вековой религии, принесённой с востока и на новом грунте под разным влиянием дико разросшейся, чувствовала, что ей всё больше угрожает христианство, окружающее её отовсюду, и готовилась к отчаянной обороне.
Правда, часть общества, стоявшая наверху, как везде и всегда, первая потеряла народную черту и привязанность к вере, стала равнодушной под чужим влиянием, но народ придерживался старых алтарей, с диким самозабвением готов был их защищать. Поэтому приходилось остерегаться, чтобы ничем не вызывать раздражения в толпах.
Ни поп Нестор в замке, ни францисканцы Хавнула не решились выступать в предместье более открыто со своими обрядами.
И в день этого великого праздника Воскресения Господня, триумфа Спасителя над смертью, маленькая кучка верных тихо молилась. Хор занимали немногочисленные монахи; в костёле, кроме Хавнула, было всего лишь несколько обращённых тайно христиан и поляков, которые, как военнопленные, попали в Литву.
Пурпурное знамя Господа, победителя, развевалась при алтаре, рядом с ним горела большая пасхальная свеча, а отец Павел с радостным волнением повторял:
– Аллилуйя!
После долгого и строгого поста монахов ждало застолье, приготовленное старанием Хавнула. Там всё было такое же тесное, маленькое, бедное, как костёльчик, но лица монахов, стоявших на боевом посту, излучали радость.
Особенно два раза в год эта радость, вызванная религиозным чувством, проявлялась отчётливей: у яслей в ночь Рождества Христова и у гроба Господня, когда ангел известил Мариам, что Христос воскрес.
В этот день монахи радовались ещё больше, чем обычно, потому что им на помощь прибыл из монастыря в Пыздрах отец Ангел, которого принимали как посланца из лучшего мира.
Отец Ангел, когда-то рыцарь и шляхтич клича Сулимы, который надел рясу в результате обета, данного на поле битвы, был уже немолодым человеком, но великой энергии и самоотречения, словно созданный быть миссионером.
Из-под монашеского смирения выходили остатки рыцарского духа. Ум у него был открыт и не чужд делам родины, которую любил так, как если бы сражался для её защиты с мечом в руке.
Только второй день отцы радовались прибытию отца Ангела, а ещё не было времени достаточно с ним наговориться обо всём, о чём от него надеялись узнать.
Праздничное богослужение, почти без отдыха, день и ночь их держало в костёле. Староста Хавнул уже был осведомлён о прибытии нового монаха и ему было так же как отцам, интересно, что он принёс им с собой.
Поэтому за столом, к которому Хавнул сел с ними, началась очень оживлённая беседа о состоянии польской короны.
Этот вопрос горячо волновал значительнейшую часть братьев польского происхождения. Хавнул участливо спрашивал о предприятии Семко, о судьбе Люксембурга, об обычаях крестоносцев, действиях Владислава Опольского и т. д.
Отец Ангел, сам великополянин, родственник Наленчей, умел дать хороший отчёт обо всём. Однако из монастырского окна дела страны он, может, видел иначе, чем другие его собратья.
– Станет ли князь Мазовецкий королём? Не знаю. Приговоры Провидения – непредсказуемы, – говорил он, – но явно для меня то, что малополяне, паны краковские, боятся Семко, чтобы при нём Великопольша снова не взяла над ними вверх, а со временем и столицы по-старинке в Познань не перенесла. Архиепископство уже у нас… тогда Малопольша стала бы действительно маленькой. Наш пастырь держится с Мазуром, но если малополяне мешают ему получить корону, и он легко согласится на другого. В день сошествия Святого Духа приезжает предназначенная для нас принцесса, только тогда вещи прояснятся. Великополяне хотят дать ей в мужья Семко.
– Но, – прервал Хавнул, с сильной заинтересованностью хватающий каждое слово монаха, – я слышал, что у королевы есть уже давно обручённый с ней будущий муж, Вильгельм Австрийский.
Отец Ангел пожал плечами.
– У нас все соглашаются только с тем, чтобы сделать королём такого, который мог бы у нас жить и править. Австриец же сидеть тут не может.
– Стало быть, Семко? – прервал Хавнул.
– Не знаю, – скромно ответил монах, – но боюсь, как бы его малопольские паны не сместили. Они боятся его, у них есть сила и хитрость. Мне кажется, что они затянут дело и приведут на трон кого-нибудь со своей руки.
– Но кого же? – спросил староста.
– Один Бог знает. Выбор будет зависеть от них. Первое условие – чтобы сидел в Кракове, сам управлял и никому губернаторство не доверял. Оно всем опротивело.
Ещё несколько вопросов задал любопытный Хавнул и видно было, что ум был чем-то сильно занят. Он думал, вздыхал, уставил в пол глаза, был взволнован больше, чем обычно. Из этого монахи заключали, что на его плечах лежало какое-то важное дело.
Действительно, Хавнул ходил, обременённый странной мыслью, которая упала на его душу, как луч с неба, во время богослужения, именно, когда отец Павел радостно пел: Аллилуя. Он услышал в себе некий таинственный голос, который, казалось, говорит: «Встань и иди, веди Ягайллу креститься и на польский трон, объединённый с Литвой».
Это казалось ему дерзким, неразумным, почти ребяческим и невозможным, но теперь, слушая повести отца Ангела, он начинал предвидеть, что этот брак мог бы осуществиться, что это был, может, единственный способ вынудить Ягайллу, которого любил, принять христианскую веру. А в его душе постоянно звучало с пасхальным Аллилуя: «Встань и иди, встань и веди своего пана на крещение и на трон».
Эти слова осаждали его, звучали в его ушах, не давали ему ни о чём другом думать, ничего понимать.
– Встань и иди, – говорил внутренний голос.
Со смирением благочестивого человека Хавнул сопротивлялся этому искушению, считая себя недостойным призвания к этому великому делу.
Крестить Ягайллу, сделать его равным другим христианским монархам – было тайным желанием всей его жизни. Теперь для этого открылось поле. Две соединённые вместе короны против ордена! Из них двоих вырастет непобедимая сила. Опьянённый этой мыслью, Хавнул выехал, попрощавшись с монахами, направляясь прямиком в замок, к себе домой. Там он закрылся с мыслями, которые не давали ему покоя.