Соха и горячий Бартош напрасно старались убедить еврея в нелепости этого требования. Левек очень спокойно, невозмутимо стоял перед ним; в конце концов он покорно объявил, что князь может искать денег у кого-нибудь другого, если хочет, а у евреев иначе как после въезда в Краков, получить их будет невозможно.
После получасового напрасного спора Левек, поклонившись, удалился. На крыльце догнал его Бартош, пытаясь соблазнить разными обещаниями, но нашёл его непреклонным.
Именно тогда, когда это происходило, с другой стороны разными дорогами старались попасть в город и добиться, чтобы открыли ворота, и убедились, что никакая сила на свете не сможет повлиять на мещан. Со вчерашнего вечера Краков как бы пылал неким военным духом, который охватил все умы.
Распустили слух, что Семко был врагом городских свобод, что был страшнейшим врагом мещанства. Всех охватил пыл, нападение его и архиепископа готовились отразить, словно набег татар. Лихорадка доходила до давно небывалой степени, все облачались в броню, брали мечи, бердыши, секиры, копья.
Не было необходимости ни торопить, ни подгонять. Подмастерья побросали мастерские, продавцы убежали из магазинов, все вооружались и взбирались на стены и башни. Было неслыханное желание воевать. Правда, этот гарнизон не имел ни такой уж рыцарской фигуры, ни опыта, ни умения воевать, но в защите города, согласно словам Вробля, был пригоден любой, кто мог сильно бить.
– Лишь бы был кулак! – говорил старик, запивая пивом.
Тех же кулаков собралось, может, больше, чем было нужно сразу, а вид сильных копейщиков, стоявших лагерем у Флорианских ворот, вовсе не пугал. Правда, от них отделяли толстые стены, крепкие rondelle и башенки. Городская челядь, тем временем, наслаждалась уличной прогулкой в майском тепле, сидела под стенами и громко вызывала и угрожала рыцарям, что всегда для толпы приятное развлечение.
Юноши, надев вместо кожаных фартуков старые пластины, покрыв голову железными горшками, взяв в руки молоты и обухи, радовалась своему рыцарству.
Вробел и другие командиры, не в силах рассчитывать на опыт и совершенство своих солдат, гордились их числом. С архиепископом прибыло по меньшей мере пятьсот железных мужей, город мог выставить против них несколько тысяч.
В течение всего этого дня при сильном лязге, звоне, шелесте голосов и постоянном движении готовились к защите. У вторых городских ворот, на всякий случай, стояли стражники и толпы защитников, но главные силы скопились у Флорианских ворот.
Не обманываясь этим великим энтузиазмом солдат-добровольцев, Добеслав из Курозвек чувствовал, что, если это положение протянется, запал остынет и сборище постепенно рассеится. Нужно было ускорить какой-либо конец решительным выступлением.
В доме пробоща ещё спорили в неопределённости, что следует делать, когда в ратуше собрался совет и в полдень решили выслать к Бартошу из Одоланова, потому что князь был спрятан за ним и его присутствие отрицали, с рыцарским заявлением или, скорее, вызовом. Это был шаг смелый, но необходимый.
Подобрали людей, хорошо их вооружили, и эти послы, с некоторой помпой торжественно отправились в дом пробоща. У них было поручение говорить не с архиепископом, а с командиром копейщиков.
Уже одно прибытие от мещан опытных людей рыцарского телосложения обеспокоило князя и Бартоша. Когда спросили командира, последовала минута колебания, кого им поставить. Сам Бартош предложил себя, князь хотел подслушивать переговоры у двери соседней комнаты.
Выбранный Добеславом из Курозвек, сопровождающий красного, усатого и могучего Вробля, некий Янаш Мрочек славился болтливостью и лёгким словом. Он хорошо приготовился исполнить то, что ему поручили, а красивая панская и рыцарская фигура Бартоша не забрала у него отваги.
Слегка поклонившись, он сразу же заговорил:
– Столичный град отправил нас сюда с приветствием и одновременно объявлением, что нагромождение такой вооружённой силы у своих ворот видит для себя опасным, а для торговли и своих дел вредным. Поэтому он просит командира, чтобы отошёл от ворот и удалился от Кракова.
Мрочек поглядел на Бартоша, который потирал усы.
– А что будет, если мы, у которых нет никаких вражеских намерений, вашей угрозе не поддадимся? – спросил пан из Одоланова.
Мрочек думал недолго.
– Тогда у нас есть поручение объявить вам войну, – сказал он сухо и решительно. – В этом состоянии осады мы долго выдержать не можем, поэтому будем справляться, как придётся. Угроза за угрозу, мы тоже возьмёмся за оружие.
– Как это? – крикнул Бартош. – Вы могли бы напасть на спокойных людей и…
– Чтобы избавиться от неволи, хороши всякие средства, – сказал Мрочек. – Что мы предпримем, это наше дело, а этим мы наперёд хвалиться не будем. Что мне поручили, то я вам объявляю; если сию минуту не уйдёте, мы объявим вам войну. Поэтому примите к сведению.
Мрочек, окончив это обращение, не находил нужным объяснять больше, немного поклонился, Вробел тоже, другие за ними, и когда Бартош стоял ещё онемевший и удивлённый от этого нахальства, они медленным шагом, не думая уже больше вести прения, вышли из избы в том же порядке, как пришли, возвращаясь к воротам, которые быстро отворились и закрылись за ними.
Князь, который за дверью трясся от гнева, слушая, выбежал в ярости в первую комнату.
Бартош слегка пожал плечами.
– Нечего тут стоять, – сказал он, – нужно как можно скорее идти дальше, у нас есть другие дела.
– Как это? Поддаться угрозе? Сбежать? – прервал Семко.
– Мы где-нибудь в другом месте покажем, что не боимся боя, но тут война уже не оплатилась бы. Они бдительны, набрали силы, – говорил Бартош.
– Но отступить по их приказу, немедленно! Позор! Срам! – крикнул Семко. – Не допущу.
– Значит, постоим до завтрашнего утра, – ответил Бартош, – если вы хотите этого, ваша милость, пойду и выдам приказы, чтобы доспехов никто всю ночь не снимал и сёдла на конях оставили… Война объявлена… Эта толпа, усмотрев возможную минуту, может напасть нам на шею, окружить, убить самых лучших солдат, хотя бы немного, невосполнимая утрата, они нужны нам в Куявии.
Мысль о позорном отступлении привела в отчаяние. Бартош взглянул на это спокойней.
Он незамедлительно вышел, позывал сотников и сказал им, что объявлен мир и целую ночь нужно сохранять бдительность. На следующее утро должны были выступить.
У архиепископа и Бартоша были связи в городе. Отдельным людям, особенно духовенству, нельзя было запретить приходить в дом приходского священника. Поэтому там имели подробные сведения о том, что делалось в городе, и кто был инициатором этого смелого выступления. Робкие духом клирики не преминули испугать Бодзанту, поставив его в известность, что в городе решили напасть ночью на копейщиков и безжалостно их перерезать.
Какое-то слово, брошенное на улице по ветру, дойдя до ушей каноника Альберта, в доме пробоща переросло в тревогу и угрозу. Повторно отправили приказы копейщикам, чтобы не смели ложиться спать и раздеваться.
Поскольку вид соседних стен мог укрепить в убеждении, что из города намереваются сделать вылазку, потому что там кишело людьми, суетились, обнимались, кричали и, казалось, готовились к выступлению. Люди с тяжёлыми арбалетами на плечах прохаживались на воротах; голос Вробла звучал как труба.
У Бартоша не было бы ни малейшего страха в поле, но тут, в тесном месте, запертый под стенами, не в состоянии развернуться, не зная ни времени, ни стороны, с какой на них могут напасть, следовало быть начеку. Знал он своих людей, они были утомлены дорогой, нуждались в отдыхе, еде и питье, бочки с пивом опустошались, а в головах шумело. Поэтому под вечер нужно было поставить стражу и не спускать глаз с ворот. Позже это беспокойство, возможно, немного ушло бы, если бы в городе люди успокоились, тут же, напротив, с ночью движение увеличилось. По голосам можно было заключить, что за воротами на Флорианской улице стояли значительные собранные силы. Свет от факелов мелькал на стенах, постоянно вырывались голоса, лязг не прекращался.
Бартош не снял с себя доспехов, решив ждать так до дня, а князь бросился на скамью, оперевшись на руку, и тоже не много вкусил отдыха.
Любой выкрик от ворот, какое-нибудь движение, беспокойство среди коней и людей вынуждали всех вскочить на ноги. Бартош выбегал на крыльцо.
Все новости, которые приносили из города, были согласны в том, что больше других к сопротивлению среди краковян побуждал Спытек из Мелштына. Хотя Добеслав был равно активен, ему приписывали непримиримую ненависть к Семко, потому что он совсем не скрывал её. Князь тоже клялся отомстить.
Ещё той ночью он вскочил и побежал к Бартошу, спрашивая его, не было ли по дороге владений и дворов Спытка, и, хотя бы пришлось увеличить дорогу, нельзя ли повернуть на них, чтобы их уничтожить.
В этом вырисовывался тот резкий и импульсивный отцовский характер князя, который в первые минуты гнева готов был рискнуть всем, а обиды простить не мог.
Бартош был против того, чтобы так раздражать врага, но Семко невозможно было обуздать.
– Не хотите идти со мной, пойду один. Я должен отомстить, и отомщу.
Бартош не мог утаить, что почти на пути лежал Великий князь, одна из значительнейших резиденций пана в Мелштыне, а князь тут же поклялся обратить его в пепел. Было напрасно отговаривать его от этого, хоть Бартош убеждал, что срочнее было захватить Калиш и Бжесть Куявский, занять Куявы и Ленчицкие, где их уже ждали приятели. Согласно мнению Семко, одно другому не мешало, хотел идти на Великий князь, чтобы разрушить его и спалить.
Говоря об этом, он смеялся, так мысль о мщении наполняла его неким удовольствием.
Недолгая майская ночь для тех, кто был вынужден проводить её без сна, в доспехах, при лошадях, показалась вечной. Несколько раз бросали панику, и люди, что едва, уставшие, присели, вдруг вскакивали, и когда тревога оказалась напрасной, её снова возобновлял любой подозрительный ш