Бартош какое-то время сидел, разглядывая комнату и князя, потом снова начал говорить:
– Милостивый князь, я ехал сюда с доброй надеждой, вернусь очень расстроенным. Мне нужно вернуться в ближайшее время, если тут ничего не добьюсь. Грималы не спят и точат зубы на мои крепости и деревни.
Услышав это, князь вскочил со своего кресла, вкладывая ножик в ножны, и только теперь с удивлением заметил, какой вред он нанёс им необдуманно.
– Слушайте, староста, – сказал он приглушённым голосом, подходя к нему. – Ради любви ко мне отдохните тут немного, дайте мне этот день. Хочу с вами поговорить и посоветоваться с самим собой.
Он поглядел на стоявшего старосту, который, ничего не сказав, поклонился. Соха как раз хотел уже уходить и стоял в дверях, Бартош присоединился к нему и канцлеру, чувствуя, что молодой князь, хоть своенравный, иногда уступал им. Хотел заручиться их поддержкой. Семко остался один.
Постояв во дворе на коротком разговоре, они потом вместе пошли в воеводинский дом, потому что, хотя Соха обычно жил в деревне с семьёй, вынужденный постоянно бывать в Плоцке, имел там свой дом при замке, службу и людей.
Канцлер, по причине более срочных дел забыв о Бобрке, которому велел ждать себя, вместе с ними пошёл в дом воеводы.
По дороге они мало о чём говорили, потому что вокруг крутилось достаточно людей, да и так прибытие Бартоша могло быть стимулом ко всяким догадкам.
Если бы они ничего делать не хотели, не подобало даже показывать намерения, а если бы решились предпринимать такое дело, до поры до времени также следовало хранить молчание.
Соха был так же задумчив и погружён в себя, как и канцлер, с лица которого также исчезли утренний покой и безоблачность. Бартош был малость насуплен, но ему это храбрости не отняло. По нему было видно, что от своего намерения не отступил, а что раз задумает, – сделает.
В доме воеводы, хотя он был влиятельным паном, роскоши нельзя было найти, как и во всей Мазурии. Там дольше сохранялись всевозможные старые обычаи, старинные вещи и та кожуховая простота, что на обычной глине деревянной ложкой есть не стыдилась, хоть им хватило бы на серебряную.
В большой комнате, в которую они вошли, были только грубые лавки и большой стол, вбитый в землю, и на стенах гвозди, на которых висело разное оружие, – ничего больше не было. В одном углу стояла кучка разных связанных флажков, побольше и поменьше, рядом с огнём на полке стояли безвкусные кубки, несколько серебряных, больше глиняных и даже из дерева. Воевода не заботился ни о какой роскоши. Мальчик, одетый по-деревенски, принёс кувшин мёда; налили кубки, сели вокруг огня.
– Я вижу, напрасно сюда ехал, – отозвался Бартош, выпивая, – я хотел единственному у нас Пясту, который ещё не онемечился, принести корону Локетка. С другими Пястовичами нечего и говорить. Силезцы уже немецкие любовные песни распевают, съела их немецкая ржа, польского в них ничего нет.
Если удержится у нас Люксембург, Боже упаси, через полвека зальют нас немцы, задушат и выбьют как пчёлы. Если сейчас польским паном не спасём себя, то никогда.
Соха молчал, двигая только губами и усами.
– Ни слова, – сказал он, – справдливей никому бы эта корона не принадлежала, как Мазовецким. Она им по праву принадлежит; но как её получить?
– Только желать! – ответил Бартош. – Только уметь! Вы забыли, пожалуй, о нашем Локте, с чем он шёл к короне и как её получил. Против него не было более значительных неприятелей, а когда вернулся домой из изгнания, кто с ним был? Горстка холопов… пустой кошелёк и голова, начинающая седеть.
– Но то был он! – прервал канцлер. – Такие люди, как этот пан, рождаются не каждый день. Их даёт Провидение в чёрную годину и для них и с ними вытворяет чудеса.
– Вы своего Семка недооцениваете, – прервал живо Бартош. – Он молодой, мужественный, его только нужно разогреть. Людей и оружия достанет, сколько захочет. Ежели он не сохранит короны Пястам, их царствование закончено, кровь захиреет.
– Я его не недооцениваю, – начал канцлер, – потому что знаю с детства, но много значит то, как его воспитывал отец, что привил ему. С кровью перешла к нему та отцовская мысль, что им нельзя рваться через силу, чтобы не потерять того, что осталось. Умирая, Зеймовит это им повторял. Он не амбициозен, в поле будет мужественно биться, но, если бы корона ему на мгновение улыбнулась, он не пожертвует ради неё жизни. Рыцарства в нём достаточно, а героя из него не сделаете. Привычки простые, до роскоши и мягкости не жаден. Скитаться, как Локотек, холодом и голодом не сможет. Заскучает по дому.
Соха молча подтвердил, что говорил канцлер.
– Святая правда, – сказал он, – женить бы Семко, как Януша, и пусть хорошо, как его отец, хозяйничает в Мазовии; будет с него достаточно.
Бартош вскочил с лавки.
– Страшно слушать, что вы говорите! – кричал он. – Неужто в нём бы не отозвалось что-то дедовское! Теперь или из него мужа сделать, или бездаря! Отдайте его мне в поле, я за него ручаюсь!
Оба собеседника замолчали.
– Раны Христовы! – сказал наконец Соха. – С чем нам вырываться? Где союзники, откуда помощь? С горем пополам, может, Конрад Олесницкий дал бы несколько сотен копий, но что это значит там, где их нужно тысячи, а на них тысячи гривен. У нас в казне пусто…
– А желая это, не могли бы вы заручиться поддержкой Литвы? – прервал Бартош. – Они ваши родственники.
– С Ягайллой война! Об этом не может быть и речи! – воскликнул Соха. – Если бы даже пришло к миру, и хотели помочь, у них также сил нет. Там кипит как в котле. Едва крестоносцев могут прогнать. Витовт с Ягайллой воюют!
Привести Литву – это значит уничтожение в дом, всё съедят и выжгут, прежде чем что-то сделают. Сегодня мы бы с ними заключили перемирие, завтра бы имели на шее крестоносцев. Упаси нас, Боже!
Бартош молчал.
– А! Если бы вы только хотели, обошлось бы и без Литвы, и без всех.
Воевода и канцлер думали, вздыхали. Им бы, может, улыбалось видеть своего молодого князя на троне, на который он имел право, но при жизни старого Зеймовита они так привыкли ценить мир и бояться все более смелые усилия, что считали за обязанность защищать то, что он оставил детям в наследство. Выставить Мазовию на острие не решились.
Оба бились с мыслями, поглядывая друг на друга, пожимая плечами, не зная, как избавиться от назойливого и наглого Бартоша, который не уступал.
Сидел он мрачный, но несломимый, иногда сильней вздыхал и что-то бормотал, налил кубок, отставил, думал. Было слышно только шипение огня и крики, долетающие со двора.
Староста вдруг заговорил о старшем брате Януше Черском, но воевода махнул рукой, улыбнулся и дал понять, что об этом не могло быть и речи.
– Никакая сила не вытянет его из лесов, – проговорил он. – Если бы вы ему корону принесли на тарелке домой, он бы колебался, может, её принять.
Канцлер перевёл разговор, спрашивая о Люксембургском.
– Я этой куклы не видел, – сказал Бартош, – мне говорили о ней те, кто был в Познани. Ребёнок, головастик, ладный паныч, нарядный, как девушка, в золоте и пурпуре, благоухающий пан, который на обычного человека смотреть не хочет. Общается только с немцами и своими чехами. С нашими не разговаривает. Так же, как Луи, наши кожухи ему смердят.
Он въезжал в Познань в позолоченных доспехах, в шишаке с перьями, за тем, чтобы шляхте, которая пришла ему кланяться, показать кулак и угрожать за Домарата.
– Архиепископ Бодзанта также с ним держится, – вставил канцлер.
– Пока он имеет силу, архиепископ должен ему кланяться; что ему делать? – рассмеялся Бартош. – Сторонники Домарата захватили бы его владения. Но пусть почувствует, что немец не усидит, коронует нам того, кого мы ему дадим.
Соха поглядел с недоверием.
– На Люксембургского броситься с чем попало нельзя, – шепнул канцлер.
– Мы также не лишь бы что, – возразил Бартош гордо. – Великополян как муравьёв, а они не хотят немца. Краковяне должны также поразмыслить.
Нам нужен такой король, чтобы у нас всегда жил, был целиком наш, и губернаторов не засылал. Впрочем, пусть королева Елизавета даст нам одну из своих дочек, не важно, мы найдём для неё мужа, но не Люксембурга. Этот пусть правит Венгрией, с Богом.
Говоря это, взволнованный Бартош встал и начал прохаживаться по комнате.
На стенах висело довольно разного оружия, которое он любил, начал его рассматривать, расспрашивать о нём Соху, говорить о давнем и новом способе вести войну, тяжёлом и лёгком железе, стальных рубашках, шлемах, мечах и копьях. А так как старый Соха тоже имел слабость к красивому оружию, когда начали снимать его со стен, пробовать, разглядывать, взвешивать щиты и разное снаряжение, время у них на этом быстро пролетело.
Канцлер потихоньку вышел.
Хотел и Бартош ещё хотя бы этим вечером уехать, но Соха ему напомнил, что он дал слово, и должен увидиться с Семко. Как-то под вечер за Бартошем пришёл слуга, а воевода, подумав и спросив, вспоминал ли о нём князь, получил отрицательный ответ, и отпустил его одного.
Староста, войдя в замок, нашёл князя не в большой комнате, где принимал утром. Семко сидел один в маленькой комнате, у вечернего огня. Была это та самая комната, в которой отец его некогда обычно просиживал на старости лет, много там осталось вещей с его времени и даже оружия, которым пользовался.
Семко не встал, видя входящего Бартоша, только указал место на стуле напротив себя. На лице князя было видно сильное волнение и беспокойство.
Староста догадался, что, хотя его предложение было отброшено, зерно, которое посеял, прорастало. Умный человек не хотел настаивать, готовился только отпираться, если бы князь навязывал что-нибудь не по его желанию.
Семко, не желая показать нетерпение, хоть с радостью бы приступил к делу, сначала рассказал о своих гончих и прочих собаках.
– Не признаюсь в этом никому, – говорил он с улыбкой, – а вам втайне скажу, что лучшие борзые, от которых у меня есть щенята, подарил мне маршал крестоносцев. И сокол у меня есть от него, какого у нас не достать. Откуда милость?