л постоялый двор на рынке у мещанина Стано, а как только об этом узнали, тут же начали окружать дом группы не только любопытных, но не очень хорошо расположенных к куявцу.
Всё-таки Бартош из Одоланова знал, кого сюда посылал, потому что тот и людей подбирал, и всем распоряжался, а Семко рвался только к оружию. Ласоту из Ставишина можно было послать не только в возмущённый на князя Краков, но на дно ада, наверняка, не побоялся бы, не заколебался. Пихать пальцы во всякий кипяток было для него самым любимым делом. Мужчина средних лет, имел он ещё весь огонь молодости, безумное мужество, веру в себя, ничем не поколебленную, тот сильный дух, который наказывает уважение, а слабых пронимает тревогой.
Впрочем, человек был простой, холопского разума, открытый, доброго сердца, но угрозой нельзя было на него повлиять. Его известное мужество управляло выбором Бартоша. Высокого роста, гибкий, ловкий, сильный, Ласота имел радостное лицо людей, что никогда ничего не бояться. Никто не мог у него отнять храбрости, ссоры не затевал, но когда её навязывали, не уступал никому. Не очень богатый Ласота не выступал роскошно, службу имел небольшую, великолепия около себя не выносил, но одевался, ездил и всегда показывался аккуратно и прилично.
Едва он приехал в город, уже знали об этом, потому что он не скрывал того, что имел к панам поручение от архиепископа. Потому что он говорил, что выслан им, а не Семко.
Ясько из Тенчина и Спытек имели такие хорошие данные о том, что делалось в Куявии и Великопольше, что о приближающемся после и о том, с чем он ехал, заранее были предупреждены. Прибытие Ласоты не было для них сюрпризом.
Назавтра после прибытия дали знать стольнику Куявскому, что, если у него есть что объявить от Бодзанты, может пойти завтра с этим к пану воеводе Спытку из Мелштына, куда и другие прибудут. Этому послу Семко, который спалил Князь, хотели, может, показать, что пан в Мелштыне от этого не обнищал. На ожидаемый приём стольника должны были выдать приказы, потому что всегда солидный двор воеводы в этот день выступил в праздничных одеждах с чрезвычайной роскошью.
Ласота из Ставишина, если и бывал когда-нибудь на княжеском дворе в Плоцке, который считался очень великолепным, мог здесь убедиться, что Спытек из Мелштына не только князю Мазовецкому не уступал богатством двора, но намного его превосходил.
В этот день весь двор занимали многочисленные придворные и челядь воеводы, нарядные, гордые, чувствуя, что их поставили как образец. Начиная с венгерского костюма до французского, там были всякие, от почтенного маршалка двора до пажей и шутов, никого из тех, кто принадлежал к панскому дому.
В большой гостевой комнате уже собрались Ясько из Тенчина, Добеслав из Курозвек, Ясько из Тарнова, епископ Радлица, несколько прелатов, предостаточно Леливитов и Топорчиков. Кроме молодого пана дома, почти все были старшинами по возрасту, равно как и по должности. Важная группа расселась вокруг на лавки. Кого-нибудь, возможно, это собрание лишило бы мужества, но Ласота относился к тем, которые в случае необходимости растут духом.
Итак, он вошёл в своей скромной старомодной одежде, огляделся вокруг, на приветствие хозяина отвечал поклоном, и без капли смущения сделав несколько шагов, положил колпак на стол.
– Архипастырь удостоил меня чести, – сказал он, – отправив с посольством к вашим милостям.
Ему отвечали торжественным молчанием.
Ласота немного поднял голову, медленно провёл взглядом по собравшимся, которые сидели важно, направив на него взгляд.
– Он вызывает ваших милостей на съезд в Серадзь в день св. Вита, чтобы провести совещание о делах этой многострадальной короны и однажды положить им решительный конец. Время дорого, потому что беспокойство нам много крови стоит. Наш пастырь, по праву должности, любезно вызывает всех людей доброй воли.
Возможно, стольник ожидал, что это объявление вызовет какое-нибудь противоречие, пылкое выступление, упрёки, и приготовился к отпору, сделал паузу, ждал. Все сидели, ни в коей мере не показывая, что их это волнует. Ласота вовсе не знал, что готовится: согласие или сопротивление.
Долго никто не отвечал. Старшие паны поглядывали на Яська из Тенчина, а тот широкой ладонью гладил подбородок. После долгой паузы, не зная, как закончить, стольник повторил:
– Архиепископ вызывает вас на день святого Вита.
Тогда каштелян немного задвигался.
– Мы в этом съезде никакой необходимости не видим. Совещаться не зачем. Мы ждём принцессу, которая нам обещана. Та прибудет и всему конец. Без неё же мы ничего сделать не можем, пустые совещания, напрасные съезды.
– Ожидать принцессу нет смысла, – сказал Ласота, – ясно, что королева не захочет её отдать, откладывая от месяца к месяцу. Тем временем страна без правителя…
– Мы поклялись, – ответил коротко Владислав из Курозвек, – нарушать клятву мы не привыкли. Мы ждём королеву.
И он добавил в конце, возвысив голос:
– Ни на какие съезды мы ехать не думаем.
Ласота взглянул на сидевших – мог ли этот резкий ответ считать выражением общего мнения? Не говоря ничего, сидевшие начали вторить ему головами. Стольник немного постоял молча.
– Мне сдаётся, что если бы даже было не о чем советоваться, всегда воззвание архиепископа надо бы уважать, – сказал он сухо.
– Архипастыря мы уважаем в костёле, – сказал Ян из Тарнова. – Он может созвать капитул, но мы к нему не относимся.
Выступление было чуть острым и Ясько из Тенчина взглядом сразу усмирил сидевшего рядом Леливиту.
Стольник поправил усы.
– Я посол; что мне дали, то принёс, – сказал он. – Во всяком случае, может, мне разрешено сказать, что когда съезд состоится, потому что, вне всякого сомнения, прибудет много человек, когда он что-нибудь решит, тогда тот, кто на него не приедет, будет сам виноват, когда получится не по их желанию.
– А что может случиться? – сказал гордо Ясько из Тенчина. – Великопольские паноши и владыки, может, провозгласят себе Семко, как уже было? А мы, как не знали его, так знать не будем.
Некоторые улыбались, отброшенный стольник Куявский вовсе не утратил смелости, с какой пришёл.
– Мне подобает ещё раз повторить, что я посол, что ваша милость решаете; это не моё дело, но не стоит ли подумать?
– До дня Святого Вита времени довольно, – сказал Спытек из Мелштына. – Вы справили посольство, остальное…
– Не моё дело, да, – прервал Ласота. – Я знаю это, прошу только ответа, какой я должен отвезти его преподобию.
Сидевшие переглянулись, а так как хорошо друг друга поняли и договариваться устно не было необходимости, согласно на Ясько из Тенчина возложили ответ.
Каштелян повернулся к послу.
– Отнесите пастырю поклон от нас, – сказал он, – и скажите, что на съезде мы не можем появиться. Это пустые совещания, от которых мы ничего не желаем. Не поедем.
– Мы не едем! – все согласно повторили.
Ласота ещё стоял. Последовало молчание; медленным движением руки он потянулся за своим колпаком на столе. Затем по знаку, данному воеводой, слуги с его цветами, в облегающей одежде, на иностранный манер, с зачёсанными на плечи волосами, в кафтанах с длинными рукавами, внесли кувшины и позолоченные кубки.
Сам Спытек взял один из них и любезно подал его гостю, который посмотрел, поклонился и не принял.
На лице воеводы выступил кровавый румянец, это было для него возмутительным. Ласота, не объясняясь и не обращая внимания на гнев Спытка, поклонившись вокруг, с гордостью и равнодушием повернулся к выходу.
Он хорошо видел, что там уже более длительные переговоры ни к чему не приведут, должен был своё посольское достоинство вынести без ущерба. В комнате царила тишина, когда он выходил; хозяин, поставив кубок, после короткого раздумья привёл его к порогу. Тут стольник, повернувшись к нему, поклонился ему ещё раз и, тут же, надев на голову колпак, уже не оглядываясь, не глядя на двор воеводы, расставленный на пути, поехал на постоялый двор.
После его ухода какое-то время царило молчание.
– Бодзанту они держат как раба, – сказал после долгой паузы Ясько из Тенчина. – Бедный ксендз сделает то, что ему прикажут. Нет сомнений, что он провозгласит Семко. – Он может его короновать и помазать, – выпалил Спытек, – всё же он нам королём не будет.
– Он этого не сделает, – сказал Ясько, обращаясь к епископу Радлице. – Ваша милость, пошлите к нему с добрым советом, пусть не решается. Корону может дать, а митру потерять.
– Ведь короны нет, потому что она в Буде, – сказал кто-то сбоку.
– Золотых дел мастера в Плоцке ему готовы выковать новую, – сказал другой.
– Ксендз-архиепископ, – прервал маленький Радлица, – мне сдаётся, что он не решится на этот шаг. Его могут вынудить объявить его королём, когда великопольские полушубки его провозгласят, но короны он ему не наденет. Он послушный и слабый, но в силу этого до крайности не даст себя довести.
– Стоит послать клирика с предостережением, – повторил пан из Тенчина. – Пусть не подвергает себя мести королевы. В последнем случае могут прийти венгры, а те имущество архиепископа не будут уважать.
Разговор стал общим.
Несмотря на ту угрозу, которую Ласота принёс с собой, и уже очевидное намерение приятелей князя Мазовецкого, желающих провозгласить его королём, пока не прибыла принцесса, паны краковские излишнего беспокойства не проявляли. Они тайно пошептались между собой, и собрание начало рассеиваться с таким же спокойствием, с каким туда прибыло.
Стольник Куявский тоже возвращался на постоялый двор, закручивая усы и не показывая, что то, с чем он столкнулся, было для него сюрпризом. У него уже других дел не было, кроме как лично увидеться и поговорить с епископом Радлицей.
Ксендз Бодзанта поручил ему, чтобы пытался добиться его расположения и использовал его влияние на краковских панов. Однако это влияние было таким маленьким, что на него вовсе не стоило рассчитывать. Скромный, преданный науке, непримечательного рода, небогатый, Радлица больше имел там врагов, чем сторонников.