Выходя, викарий в дверях разминулся с пришедшими жителями Куявии. В коридоре ждал его притаившийся Бобрек, он хотел увидеть в его глазах, что тот принёс с собой. Это было нелегко, потому что ксендз Плаза, несмотря на энергичный характер, был довольно замкнут в себе.
Когда они вышли из монастыря, клеха начал сокрушаться о притеснении, в каком он нашёл архиепископа, но викарий что-то невнятно забормотал, и, ничего не ответив, направился к собору, где надеялся в доме приходского священника найти приют.
В замке почти на протяжении всей этой короткой июньской ночи свет не тушили, готовились к завтрашнему дню, а князь допоздна принимал у себя главнейших, для которых были накрыты столы.
На следующий день всё было заранее рассчитано. Приятели князя Мазовецкого с горечью убедились, что краковяне даже для того, чтобы опротестовать, прибыть не соизволили, и, как раньше, спорить из-за выборов не думали, хотя легко могли их предвидеть. Это было подобие презрения и пренебрежения, которое больно ранило самолюбие великопольской шляхты.
Все чувствовали, что выбор из-за полного отсутствия тех, кто представлял значительную часть страны, терял важность и значение. Семко гневался и угрожал, Бартош замещал это верой в свои силы, но в духе понимали, что они взволили на свои плечи тяжёлую задачу. Отступать уже не могли. Семко меньше, чем другие, был к этому склонен, к своему позору, хоть ясно видел, что приятели, делая его инструментом своих страстей, подвели его к опасному краю.
Чуть наступил день, всё пришло в движение… В доминиканском костёле после утреннего богослужения всё готовили для торжественного приёма князя. Рядом с троном архиепископа поставили второй для него, позолоченный и великолепный.
Согласно задумки Бартоша, зайдя в костёл, Семко не должен был его сразу занять, но только после провозглашения его выбранным королём его должны были торжественно возвести на этот трон, для него приготовленный.
Шляхта, которой нетерпелось занять ближайшие к епископу места, заранее начала наполнять костёл. Бартош из Одоланова, все начальники и урядники пришли также, чтобы давать приказы и поддержать порядок. Все торопились и на всех лицах отображалось нетерпение.
Князь прибыл на коне с великолепной свитой, в доспехах, в алом плаще, а по причине большого стечения народа его ввели через ризницу.
При виде своего избранника нетерпеливая шляхта уже была готова приветствовать его криком, но распоряжающийся ею Бартош дал знак, и только многозначительным гулом приветствовали входящего.
Архиепископ со спутниками ждал, когда ему дадут знать. Он вошёл бледный и дрожащий, в окружении духовенства, и открыл заседание молитвой Святому Духу. Едва она закончилось, когда заговорил сидевший на троне Бондзанта, но вначале говорил так тихо, с дрожью и неуверенно, что никто его, кроме ближе стоящих, не слышал.
Торжественная, почти могильная тишина царила в костёле. Архиепископ говорил о несчастном положении в стране, которая требовала пана и управления, вспоминал о предыдущем съезде, о проволочках, какими королева напрасно вводила в заблуждение, и приглашал собравшихся подумать о спасении родины.
После него развязным и резким образом заговорил Бартош из Одоланова, вспоминая резолюцию съезда и срочную необхожимость выбрать главу. Он рекомендовал кровь Пястов, потом отчётливо Семко, князя Мазовецкого и Куявкого.
Гул и крики уже прерывали его речь, однако находили правильным продолжить мнимое совещание, пока не дойдёт до принятого и согласованного короля. Несколько человек говорило, никто не оспаривал, ни один голос не напоминал ни о том, что хотят отложить, ни о новом совещании, ни об отсутствии малополян. Смотрели друг на друга. Был дан знак, чтобы только по указанию Бартоша вся толпа загремела, как один человек, провозглашая Семко королём.
Тот и этот что-то вставили: жаловались на безвластие, беспорядок и гражданскую войну.
Бодзанта сидел, бледнея по мере того, как приближалсь решительная минута. Стоявшие ближе к нему духовные лица видели, как тряслись его руки и дрожали губы. Он робко оглядывался вокруг глазами, умоляющими о жалости.
Наконец по окончании этих иллюзорных совещаний, когда все были согласны с одним, Бартош возвысил голос, спросив толпу, кого хотела сделать королём.
От взрыва единодушных голосов содрогнулась костёл.
– Семко – наш король! Семко!
Ещё выкрикивали, когда из первых рядов вырвалось несколько приготовленных человек, чтобы бежать к князю. Однако они остановились, потому что встал архиепископ. Он ещё раз слабым голосом спросил собравшихся, какова воля народа, и окрик повторился второй раз, с новой силой.
Тогда Бодзанта поднял вверх руку, наказывая всем молчать, и среди минутного затишья сказал:
– Княжича Зеймовита Мазовецкого и Куявского королём Польши…
Ему вторили радостные, безумные крики, священники шли к большому алтарю, чтобы начать благодарственную песнь, когда приготовленная шляхта бросилась к Семко, который ещё стоял на своём месте, и, подхватив его на руки, подняла над головами с возгласом: «Да здравствует король наш Семко!» Несли его так к приготовленному трону и торжественно на него посадили.
Епископы с Бодзантой уже пели благодарственную песнь.
Случилось – король был торжественно провозглашён архиепископом, выбран, посажен на трон. Около трона стояли все самые известные мазовецкие, куявские и великопольские паны, создавая ему превосходную свиту. Мазовецкий хорунжий развернул над головой князя хоругвь с двумя орлами и двумя филинами.
На лице Семко видна была гордость победы и радость от достигнутой цели, великая сила и в то же время великая забота, хоть покрытая внешней радостью. Для него это был не конец стремлений к короне, а только первый шаг к её приобретению и в то же время объявление войны всем тем, которые отворачивались от него.
В толпе была неописуемая радость, потому что для шляхты это означало победу над малопольскими конкурентами; победу толпы над избранными, бедных кожухов, подвластных, паношовых над панской парчой.
Несмотря на то, что всё казалось законченным, никто не уходил, толпа не рассеивалась. Архиепископ с двумя товарищами и клиром, после того как пропели гимн, вошел в ризницу.
Бартош из Одоланова уже там его ждал. Он с волнением и воодушевлением поцеловал ему руку.
– Наш добрый отец, – воскликнул он, – докончим начатое дело. Зачем откладывать? Мы приготовили корону, обряд возложения её на голову избранного может осуществиться немедленно. Мы вас просим, умоляем!
Архиепископ был бледен.
– Дитя моё, – сказал он, – это невозможно… Коронация имеет свои законы и предписанные формы; мы не готовы их исполнить! Невозможно!
Он посмотрел на сопровождающих его епископов, которые, не смея возражать, молчали. Однако по ним было видно, что не совсем разделяли мнение архиепископа.
– Невозможно! – шепнул ксендз Бодзанта.
Бартош какое-то время стоял в сильной неопределённости.
– Значит, завтра, – проговорил он с некоторым раздражением в голосе.
– Завтра! Но это не время, не место, – добавил с колебанием Бодзанта. – Коронация в Серадзе не имела бы значения. Она должна состояться, если не в Кракове, то в Познани, или Гнезне.
Бартош так резко дёрнулся, что на нём загремели доспехи.
– В Познани! В Гнезне! – повторил он голосом, исполненным отчаяния. – Была бы неслыханная задержка. Отец, это также невозможно…
Все молчали. Сцибор, епископ Плоцкий, что-то потихоньку начал шептать Бодзанте, но архиепископ, казалось, не слушает и не слышит. Он дрожал и повторял: «Невозможно. Не требуйте невозможных вещей. Что бы означала эта спешка? Будто бы мы не были уверены в своём, опасались! Коронация не может так пройти… В Гнезне…
Бартош из Одоланова стоял как окаменелый. Он был почти уверен, что, склонив архиепископа провозгласить королём, с коронацией не будет ни малейшей трудности. Думал, что ему делать.
– Над этим нужно посовещаться, – воскликнул он в конце, – отложим собрание до завтра.
Архиепископ не сопротивлялся. Он огляделся только, дав знак ожидающим клирикам, чтобы сняли с него обрядные одежды, и, вздохнув, опустился на колени молиться.
Староста, который легко мужества не терял, через мгновение с почти сияющим лицом вышёл в костёл и, пошептавшись с ксендзем, который сидел ещё на троне, сказал, обращаясь к шляхте, что собрание откладывается до завтра.
С новым возгласом, подбрасывая весело шапки, толпа медленно начала выходить из костёла. Некоторые шли первыми поклониться в колени своему пану и пожелать счастливого царствования. Семко кланялся им и благодарил, любезно улыбался, но брови были грозно нахмурены и забота была на лице.
Наконец все окружающие князя и он сам пошли назад через ризницу, где у боковых дверей костёла стоял богато наряженный, под обшитым золотом седлом, конь недавно провозглашённого короля. В ризнице Бодзанта и епископы первыми поздравили, но князь не задержался там долго, с важностью, молча он вышел во двор, оседлал коня и в окружении своих верных, среди криков, которые при виде его раздавались, поехал к замку. На протяжении всей этой дороги, усеянной людьми, повторялось: «Да здравствует!» – и сопровождало его вплоть до порога замка.
Семко ничего не говорил своим товарищам. Всё это казалось ему каким-то странным сном, почти страшным. Он подавил зародившуся радость, с нею вместе беспокойство. Бартош, хоть торжествовал и знал, что всё это было его делом, ехал тоже мрачный. Сопротивление Бодзанты всё ему испортило. Отсрочка коронации могла поколебать и само провозглашение. Следовало умолять, убеждать, хотя бы вынудить архиепископа, чтобы немедленно к ней приступил.
Только вбежав в замок, когда ему снова кланялись как своему государю те, что привели его туда, Семко открыл рот. – Ты говорил с Бодзантой? – спросил он с некоторой робостью Бартоша.
– Очень коротко, потому что времени на это не было, – ответил пан Одолановский, – но я немедленно еду к нему.