Уставший Семко вошёл в другую комнату. Он хотел какое-то время побыть наедине с собой. Он сел на лавку. Его невольно охватила какая-то тревога.
Сквозь открытые окна издалека доносились весёлые, шальные, повторяемые кучками, разлетающиеся вокруг крики; он слушал их и вздрагивал. Теперь всё зависело от Бодзанты, от него нужно было добиться незамедлитеной коронации. Польша должна была сдаться помазанному королю.
Бартош из Одоланова, не желая оставлять Бодзанте время для переговоров и рассуждений, сел на коня и с одним слугой поскакал в монастырь доминиканцев.
Архиепископ отдыхал, был несколько нездоров, не пропустили к нему. Он вошёл к Плоцкому епископу Сцибору, которого нашёл большими шагами ходящего по келье. Епископ Плоцкий душой и телом был предан Семку, но не достаточно имел энергии, чтобы выступить против архиепископа решительно. Он должен был его пожалеть.
– Отец, – воскликнул с порога Бартош, – мы провозгласили короля, этого не достаточно; мы должны короновать его и помазать, иначе малополяне не захотят уважать выбор.
Ксендз Сцибор пожал плечами, показывая, что это не его дело..
– Ради Бога! Что случилось с нашим архипастырем? – воскликнул Бартош. – Посередине работы бросить её?
– Это меня не касается, – ответил живо Сцибор, – я здесь, я готов служить для коронации, но она не входит в мои полномочия. Говорите с архиепископом.
– Что говорит Бодзанта?
– Что в Серадзе не время, не место для этого…
Бартош весь встрепенулся, заламывая руки.
– Непонятная вещь! Это чьи-то интриги, в этом укоренилось предательство! – сказал он взволнованно.
– Вы условились с ним заранее о коронации? – спросил епископ.
– Не было речи о деле, которое должно было последовать как дополнение к акту провозглашения. Архиепископ знал, что мы приготовили корону.
Ксендз Сцибор опустил голову, не отвечал. Разгорячённый Бартош не уступал. Он решил ждать хотя бы у двери ксендза Бодзанту, чтобы его впустили к нему.
Между тем время шло, наступил вечер. Староста стучал и беспокоился, наконец был впущен. Бодзанта сидел, сжав губы, бледный, уже явно готовый к этому приёму.
От имени своего и князя Бартош начал его уговаривать. Без этой короны, надетой на голову, без благословения костёла, без помазания всё, что совершилось, не имело значения! Бодзанта, всегда слабый, колеблющийся, боязливый, в этот раз показал непоколебимую силу убеждения.
Он отвечал мягко, утешая, но в то же время доказывая, что коронация была невозможна в Серадзе, а могла только состояться в Гнезне, когда Великопольша успокоится. Он не скрывал того, что никакой уступки от него ожидать не могут. Бартош впустую унижался и угрожал, жаловался, пугал гневом короля, ксендз-архиепископ молчал, но сломить себя не давал.
В конце концов, отложив настояния до завтра, Бартош должен был вернуться в замок, где его с лихорадочным беспокойством ждал князь. Скрывать решение Бодзанты было невозможно. Староста пытался только объяснить Семко, что эта проволочка не ослабила выбора и навредить ему вовсе не могла. Семко почти не слушал.
Он не хотел унижаться до выклянчивания у архиепископа этого обряда, к которому надеялся его вынудить. Поняв сопротивление Бодзанты, он по-королевски выдал приказ Бартошу, чтобы больше не смел говорить с ним об этом, ни просить его. Дабы загладить неприятное впечатление, которое произвело внезапное отступление архиепископа, на следующий день пришла радостная новость, что Петраш Малоха сдал Ленчицкий замок.
Поблагодарив шляхту, Семко решил, не увидевшись даже с архиепископом, немедля пойти с Бартошем на Калиш. Это гордое поведение в отношении Бодзанты давало представление о характере Семко, для которого маленькая вина стирала воспоминание о больших заслугах. Князь не мог простить ему того разочарования, которое он больно почувствовал. Это призвание на трон казалось ему теперь почти нанесённым оскорблением и только умелым избавлением от настояний Бартоша.
Однажды приняв решение ехать под Калиш, князь ни на час это откладывать не хотел. Оставил шляхте Бартоша, чтобы объяснил ей отьезд военной необходимостью, а сам той же ночью со всей своей свитой выехал из замка. Шляхта, тем временем, пировала, провозглашая своего короля, радуясь, ожидая коронации, и как молния упала на них утром новость, что Семко помчался на захват Калиша.
Проснувшись, архиепископ узнал об этом из уст капеллана; мгновение он стоял в недоумении, потому что его сначала охватил страх, но преклонил колени на молитву более спокойный; уже не нужно было противостоять настойчивым просьбам.
В тот же день великополяне, немного разочарованные в своих надеждах, видя, что в Серадзе уже делать нечего, начали разъезжаться. Все оттуда разбегались с ещё большей поспешностью, чем туда прибыли.
Ксендз Плаза после мессы в костёле, успокоившись с отъездом князя, тут же начал собираться обратно в Краков.
Уже при выходе пришёл к нему Бобрек. Его лицо было весёлым, но говорил грустно.
– Значит, я напрасно трясся, чтобы добраться до этого Серадзя, – сказал он насмешливо, – никто даже ни одной молитвки у меня не купил. Эти великопольские владыки даже гроша за душой не имеют. На зелёном корме, на худых клячах сюда притащились, крикнули два раза, напились пива и поехали назад к своим усадьбам. Да и князя или короля вдруг не стало, – добавил он с улыбкой. – Теперь непонятно, как его звать, да и он сам не знает, кем является.
Бобрек понизил голос и добавил:
– Я ломаного гроша бы не дал за эту его корону.
конец второго тома
Том III
I
Почти год прошёл с описанных событий, а в Польше ещё не было ни короля, ни королевы…
В Плоцком замке было пусто и грустно. Провозглашённый в Серадзе королём Семко даже был не уверен, удержится ли в собственном княжестве.
Старая Блахова сидела за куделью, вытерая слёзы, а похудевшая и бледная Улина ходила по избе, заламывая руки. Об этот замок теперь отбивались все громы, которые один за другим ударяли в того, кто в нём правил. Сначала там разошёлся отголосок из Серадзя, что Семко выбрали королём; но этого короля никто знать не хотел, за исключением тех, кто находился при нём, когда был князем. С того времени, как после молнии, били уже только гремели громы.
Домарат и Грималы снова схватились за оружие. Все боялись Семко, никто его не любил. Семко дал привлечь себя в Краков и вынудил себя повесить предательское оружие; в то время, когда Мазовия хотела занять Венгрию, когда целые полки чужого люда напали на мирный край, уничтожая его огнём и мечом.
Ягайлло с литвинами вторгся на Дрохичины, прежние завоевания в Великопольше переходили обратно в руки Домарата, который поднимал голову. Не помогли геройские порывы Бартоша из Одоланова, убегали приятели, уходила встревоженная шляхта.
В эти минуты в Плоцком замке не знали даже, где скрывался Семко. Он неожиданно там показывался и исчезал, не желая прекращать борьбу. Прибывал молча, с безумным взглядом, падал на кровать, со стоном вскакивал от беспокойного сна, вдруг велел подавать коня, и исчезал.
Было страшно к нему приближаться, опасно было с ним говорить. За малейшую вину он жестоко наказывал, и, как отец, бросал обух о стену. По ночам он один ходил через пустые комнаты и гово-рил сам с собой. Старая Блахова не смела поднять портьеры его комнаты. Улина останавливалась на пороге, с жалостью смотрела и, закрывая глаза, уходила. Он был чуть ли не безумным от боли.
Даже дерзкий Генрих не смел показываться ему на глаза. Когда первый раз он позволил себе приветствовать его королём, Семко, схватив его за плечи, толкнул о дверь так, что она, разбившись, полетела вместе с юношей на пол.
Утешать его никто не смел, советовать ему никто не отваживался, а помочь было некому.
Брат Януш остался верен своему слову: спас себя, не предпринимая шага, чтобы спасти брата. Венгерские захватчики Сигизмунда специально уважали его Мазовию, его удела не тронули, он спокойно сидел в Черске или в Варшаве.
В Кракове всё ещё ожидали прибытия королевы Ядвиги, а Елизавета всё новыми отсрочками бросала пыль в глаза краковским панам, терпение которых исчерпалось.
Среди грустной замковой тиши, в которой, кроме гарнизона, горстки оставшихся придворных, нескольких ксендзев и князя Генриха, никого не было, порой приезжал раненый или заблудившийся рыцарь с какой-нибудь новостью, которую любопытные сбегались слушать и расходились, выслушав, поникнув головой. Иногда приходил из местечка ремесленник, который что-то слышал от прохожих и спрашивал в замке, знают ли и они уже об этом.
Ходили неопределённые и странные слухи, одни менее правдоподобные, чем другие, на следующий день опровергнутые. О князе говорили, что со своим отрядом и Бартошем он показывался то тут, то там и исчезал. В Великопольше венгры брали вверх над Домаратом.
Однажды майским вечером, когда его меньше всего ожидали, тихо, украдкой, с маленькой горсткой людей Семко приехал в замок. Он не въехал в замок на коне, сошёл в воротах и пришёл пешком. Испуганная служба вскочила на ноги, потому что пан был страшный и суровый. Но в этот раз он шёл в свои комнаты уставшим шагом, равнодушный, не привезя с собой даже гнева. Он рассеял его в лесах и полях, исчерпался пыл, за ним пришла усталость. Он ждал какого-нибудь конца.
Старый замок со своим спокойствием и тишиной показался ему счастливым гнездом, и на пороге он задумался, почему это своё лёгкое счастье он поставил на одну кость, чтобы купить себе годы беспокойных надежд, разочарований и поражений? Советы отца и поучения брата пришли ему в голову слишком поздно. Он был королём один неполный день в жизни, а покаяние за эту корону казалось ему вечным. Ему не было видно конца.
Он потерял все надежды, они вдруг появлялись снова! В Польше не было ни короля, ни королевы; кто же мог предвидеть, что, уставшие, они не обратяться к нему?
С этими мыслями он вошёл в дом, в котором только сейчас его прибытие пробудило застывшую жизнь. Челядь, двор, служба, урядники пришли в движение, одни другим объявляя: «Князь! Князь!»