Через пустые ещё комнаты Семко шёл к своей спальне. Там его уже ждали Блахова с распростёртыми объятиями и тень той девушки, которую звали Улиной, а сегодня была словно призраком молодой сестрицы. На ней отразились вся эта боль и горести, отболела их и платила жизнью. На пылающем лице только глаза ещё горели.
Обе женщины с тревогой выходили, чтобы встретить Семко, не ведая, что он принёс с собой: страшный гнев, молчание, нарекание или проклятия. Они так хорошо знали его с детства, что, взглянув теперь, угадали, что он возвращался обессиленный, онемелый от усталости.
Блахова заботливо приблизилась, дрожащими руками начала растёгивать доспехи. Улина подошла с грустной улыбкой, кладя руку ему на грудь. Семко давал делать с собой, что хотели. Ни одна жалоба не вырвалась из его уст. Серьёзные удары, которые били теперь в него постоянно, делали его каким-то каменным, почти равнодушным к тому, что его ещё могло ждать.
Блахова, тем временем, по привычке старых баб, приветствовала своего ребёнка ласковыми словами, на которые он не отвечал. Улина молчала.
Она не смела спрашивать ни что он принёс с собой, ни надолго ли прибыл. Он водил по стенам каким-то угасшим взором. Там, в этой отцовской спальне, ничего не изменилось, а на свете – так много. Он спрашивал сам себя, почему не остался в этом гнезде, в котором ему могло быть так хорошо? Перед ним проскальзывали кровавые, чёрные, грозные воспоминания об этом бурном годе.
В дверь постучали, и Улина спешно отошла. Блахова, медленно складывая на столе снятые доспехи, поглядела на дверь. Входил ксендз-канцлер поздороваться с паном. И на этом преданном Богу, терпеливом человеке последний год оставил хищные следы. Он вдруг постарел, задвигал ногами, взгляд был несмелым.
Князь мягче, чем обычно, приветствовал его кивком головы. Обе женщины отошли, они осталсь одни. Ксендз стоял, не смея говорить, чтобы неосторожным словом не пробу-дить какого-нибудь воспоминания и не вызвать бури. – Я прибыл, как видите, – сказал грустно Семко, – не знаю, на какой срок. Мне нужен отдых, а потом, и делать сейчас нечего, нужно ждать.
Канцлер поглядел, словно хотел спросить: «Чего?»
И князь на его мысль отвечал.
– Да, теперь, может, больше стоит ждать, чем силой добиваться. Королева Елизавета дурачит поляков, не хочет отдать им дочку, возможно, не даст её, король им нужен; откуда его возьмут? Воевали со мной, а в итоге… кто знает? Должны будут обратиться ко мне. Именно в это время снова обещано прибытие Ядвиги, но приедет ли она? Даст ли её им королева?
– Королева Елизавета, – сказал канцлер тихо, – вероломная и коварная женщина… кто может предвидеть, что она сделает, когда у неё слово, обещание и клятва ничего не значат?
– Поэтому видите, – сказал Семко, – ещё не всё потеряно, нужно ждать… Я послал в Краков, мне дадут сюда знать, приедет ли принцесса, и что решат те, кто её ждёт.
– Да, ждать, – медленно сказал канцлер, – но не мне и думать о себе.
Семко в недоумении смотрел на канцлера, толком не поняв, какое это имело в его устах значение.
Тот немного повременил с объяснением.
– Я всегда был против, – сказал он, подумав, – этого опасного завоевания короны. Сталось. Теперь уже до конца нужно пытаться, не удасться ли выбраться из этой топи.
Он снова на мгновение перестал говорить.
– Произошла какая-то непонятная для меня перемена в расположении Тевтонского ордена, – прибавил он. – Правда, эти люди лучше других осведомлены о ходе всяких дел. Что-то такое, должно быть, произошло или угрожает им, что склоняет их к вашей милости. Я знаю, что они готовы прийти на помощь… по крайней мере они дали это понять.
Семко, который был измотанный и уставший, услышав это, быстро вскочил со стула.
– Всё-таки они содействуют Сигизмунду Бранденбургскому! – воскликнул он.
– Но они знают, что польские паны решительно объявили, что они против него, – сказал князь. – Он не входит в расчёт, так же как Вильгельм Австрийский. Краковяне и этого не хотят.
Семко задумался.
– Кто знает! – говорил канцлер. – Может наступить какой-нибудь счастливый поворот. Орден, я знаю это наверняка, догадывается, что казна князя исчерпана и готовы дать ему ссуду. Правда, может, новой земли захотят в залог, но это их обычай. Готовность дать деньги и помощь всегда что-то значит.
– Откуда вы об этом знаете? – спросил князь, немного оживившись.
– У меня снова проездом тот бедный клеха, – говорил канцлер, который способствовал получению первой ссуды. Это маленький человечек, но общается с большими; он мне намекал…
Канцлер немного заколебался. Семко, уже снова остыв, принял последнюю новость с некоторым недоверием.
– В какой-то мере это можно истолковать склонностью крестоносцев к вашей милости, – продолжал канцлер. – Ходит какой-то слух, правдивый или ложный, не знаю, якобы какая-то часть польских панов думала Ягайллу на польский трон посадить…
– Этот слух я уже слышал, некоторые носят его по свету, – сказал Семко, – но мне он кажется нелепым.
– Иногда происходят чудеса, – прервал канцлер, – ни за что ручаться нельзя. Для Ордена сама та мысль, что Ягайлло мог бы сесть на польский трон, – очень страшная угроза. В таком случае…
– В таком случае они предпочли бы меня, – докончил Семко. – Вы правы, что стоит воспользоваться фальшивым страхом…
Казалось, князь оживляется и выходит из онемения.
– Я, – сказал канцлер, – давно смотрю на крестоносцев, и одно могу сказать: я редко видел, что они ошибаются в расчётах.
Начатый таким образом разговор имел тот результат, что постепенно начал выводить князя из того состояния уныния и пассивности, с которым вернулся домой. Он оживился, но, словно защищался от надежд, в которых столько раз разочаровывался, и не хотел им поддаваться, сильной радости не почувствовал.
Он ожидал вестей из Кракова… У него было немного свободного времени, его донимали бедность и долги, потому что в течение года краковские евреи поддались уговорам и обеспечили его деньгами. Почему бы ему не попробавать прийти к соглашению с Орденом?
Далёкая надежда засветилась для него вновь.
Канцлер ни на что не уговаривал, но хотел бы дать хоть какое-нибудь минутное облегчение своему измученному пану. В этот день ещё ничего не решили.
На следующий день Семко объявил, что будет ждать известие о прибытии принцессы, или, если теперь не приедет, о том, что решат малополяне.
Они угрожали тем, что выберут короля, а в этом случае Семко всегда воображал, что будет иметь наибольшее право. Владислава Опольского, может, больше ненавидели, чем его; кроме их двоих, никого не было.
Вместо ожидаемого посла из Кракова, на следующий день прибыл Бартош с грустными новостями о новых мародёрствах и ограблениях в Великопольше.
Челядь Добеслава из Голанчи напала на усадьбу в Голачеве, ограбила её и уничтожила. Прыбко из Присеки схватил двух своих врагов; другие смертельно ранили Марцина из Званова, в Обойниках убили войта, убийствам не было конца.
Бартош рассказывал об этом почти с радостью, потому что чем более сильное царило замешательство, тем на более скорое окончание он надеялся, а для него было возможно только одно окончание – то есть выбор Семко.
Столько раз в году разочарованный князь научился уже меньше рассчитывать на все эти пророчества.
Одолановский пан хотя тоже понёс огромные потери, хоть испытал тяжёлые жертвы, более зрелый, более выносливый, он переносил их равнодушней. Не скрывали от него того, что крестоносцы показывали некоторую склонность к сближению с князем, а Бартош не только с ними, но с Бог знает каким ненавистным врагом связался бы, лишь бы мог поставить на своём. Поэтому он смело говорил, что нужно взять у крестоносцев деньги и заключить с ними крепкий союз.
Должно быть, канцлер что-нибудь шепнул об этом Бобрку, потому что клеха не отдалялся от Плоцка, жил у Пелча, пытался приблизиться к прекрасной Анхен, а раз в день приходил на разведку в замок, где к нему уже все привыкли.
Наконец одной ночью прискакал посланец из Нового Сонча; согласно приказу, разбудили Бартоша, дали знать князю, и так нетерпелось узнать, что он с собой привёз, что все немедленно побежали слушать его рассказы.
Этим послом был Наленч, как значительнейшая часть тех, что держались с Бартошем, а звали его Замехом; человек ловкий, мягкий и удачно добывал сведения.
– Приехала Ядвига?
– Нет! – сказал Замех.
Бартош с ксендзем, улыбаясь, переглянулись.
– Что же случилось? Говори! – сказал Семко, приближаясь.
– Совещались долго и бурно, – сказал Замех, – а так как совещания были не тайными, и мне на них довелось побывать. Хотели ещё одно посольство, вроде, последнее, отправить к королеве.
– Как? Зачем? – прервал Семко. – Когда уже одних послов она приказала посадить в темницу.
– Да, а всё-таки Спытек из Мелштына, юноша, который в милостях у королевы, и Пётр из Шекоцин, каштелян Лублинский, предложили себя, чтобы поехать к ней.
– Спытек! – скрежеща зубами, с ненавистью крикнул Семко.
– Может, посольство чего-нибудь достигло бы, – добавил Замех, – если бы не Пжеслав Вонвельский. Тот был в последнем посольстве к королеве и объявил ей, своей честью ручаясь за то, что поляки больше никаких послов ей не отправят, а если Ядвигу им не даст, они прямо себе короля выберут. «Моя честь, – говорил он, – есть вашей честью; я говорил им то, что вы приказали мне сказать. Если вы отправите новых послов, нарушите собственное слово, своей чести вы нанесёте урон…»
Поэтому для защиты своей чести собрание согласилось сдержать слово и послов не отправлять.
Семко радостно захлопал в ладоши.
– Так и вышло? – спросил он Замеха.
– Да, – закончил посол, – но всё-таки случилось совсем иначе, чем решили. Судзивой из Шубина, который думал о своих племянниках, заключённых в темницу королевой, самостоятельно поскакал предупредить её, что, если не пришлёт в скором времени Ядвигу, её корона пропадёт.