На этот вопрос воевода отвечал, что теперь они должны были повесить доспехи, а в будущем надеются подписать мир.
– Дал бы его Бог, – сказал князь Януш, – война – вещь прекрасная, но дорого стоит, а редко что-нибудь приносит, кроме ран и горя.
– Ты не считаешь славы, – гордо ответил Семко.
Януш слегка покачал головой.
– Как не всякая еда каждому по вкусу, так и слава, – прибавил он, – она не кормит… По крайней мере я никогда её не желал. Мир мне более мил. Я знаю, что это называется не рацарским, но не всем быть рыцарями. Великие герои бывают плохими хозяевами, а у нас ещё много нужно хозяйничать.
Все слушали, как Януш спокойно признавался в своих убеждениях. Генрих только лицом давал понять, что не разделяет их.
– Ты, как будущий слуга Бога мира и милосердия, – сказал Януш, обращаясь к нему, – должен заранее учиться больше ценить тихий труд, чем рыцарские забавы.
Не смея спорить со старшим, Генрих промолчал, но отошёл дальше, чтобы показать, что поучений не принимает.
Князь Януш после короткой паузы начал уже другой разговор, спросив об уроне, какой нанесли венгры в этой части Мазовии.
Они были такими ощутимыми, такими крупными, что Соха, начав о них говорить, проникся болью и гневом. Все поселения опустели, тысячи человек разбежались, погибли, попали в плен. Огромные стада скота, лошади, бесчисленные телеги увозили добычу. Соха вздыхал и заламывал руки.
– Вот плоды твоего геройства, – сказал Януш холодно, – потому что до сих пор ты больше ничего не приобрёл. Мне жаль этот край, потому что нужны будут долгие годы, чтобы раны зажили. Рядом с тобой, у князя Владислава Опольского волос не упал с головы. А! Моя бедная Мазурия!
Всё то, что говорил Януш, как горячий уголь падало на Семко, который молчал, бледнел и сжимал в руках свой меч, словно хотел его разбить на куски. Он не говорил, чтобы не вызвать новых упрёков и в надежде, что брат без побуждения сам прервёт разговор. Но Соха, которого это мучило, не переставал рассказывать.
Пребывание князя Януша в Плоцке было недолгим, ещё на второй день он отвёл Семко в сторону, пытаясь убедить, что должен был исправить ошибку и отказаться от всяческих попыток получить корону.
– Мне жаль нашу Мазовию, – сказал он, – потому что тебя жалеть не могу; имеешь, чего хотел и что я предсказывал. Да, – добавил он серьёзно, – Пясты носили корону, род их царствовал в Польше, но роды падают как могилы… и волю Божью в этом нужно уважать. Напрасно идти против неё. Семко, пока есть время… спаси себя и не дай смутьянам командовать тобой.
– Что предназначено, то и будет, – сказал Семко, – раньше времени отступать не могу.
– А потом будет слишком поздно!
Януш встал и обнял брата по-отцовски за шею. В обоих дрогнуло сердце при этом прощании. Семко проводил его с уважением. Молча подали друг другу руки.
Генрих тоже пришёл поклониться старшему, который со свойственным ему упорством при отъезде ещё напомнил ему о призвании и сутане.
После отъезда Януша дни в Плоцком замке, в который разбежавшаяся, поредевшая шляхта теперь не наплывала, разве что с жалобами и просьбами, полетели однотипно. Даже Бартош из Одоланова был менее деятельным, чувствуя себя недостаточно сильным, чтобы лезть в противостояние с Грималами, явно и тайно поддержанными малополянами и партией королевы.
Человека горячей крови, молодого, мучила бездеятельность; он чувствовал и знал, что его одурачили. Обещанная помощь крестоносцев, за которую нужно было платить землёй, не очень ему могла пригодиться; он не мог ничего предпринять, а ожидание и неуверенность исчерпали силы. В часы таких сомнений приходили в голову советы брата, отцовские поучения – слишком поздно, потому что сейчас сдаться было невозможно без таких больших жертв, что отбирали будущее.
Крестоносцы в качестве залога держали значительную часть страны, отцовское наследство; кроме того, Семко должен был значительные суммы краковским ростовщикам, в занятой Куявии было невозможно удержаться и нельзя было забрать у Ягайллы Дрогичин. Все те, которые продержались с князем до конца, потеряв имущество, смотрели на него, чтобы вознаградил им убытки. Поэтому несчастный должен был держаться до конца – и пасть совсем уничтоженный, или подняться по крайней мере до прошлой жизни.
Это были горькие часы раздумий и терзаний над собственной судьбой. Он долго оплачивал ту минуту победы, когда шляхта подняла его на плечах, сажая на трон, который он не должен был приобрести.
В этих мыслях и выслушивании того, что приходило из Польши, прошло целое лето, приближалась осень.
Посланцы из Кракова согласно повторяли одну песенку – Ядвига обязательно приедет.
На этот раз обещание королевы Елизаветы, которой никто уже не верил, исполнилось; не по её доброй воле, но потому, что иначе Польша для неё была бы потеряна. Прибытие Ядвиги много значило для Семко – это предел всяких надежд. Он мог ещё бороться, но для того лишь, чтобы, удерживаясь, дождаться гибели, легко прогнозируемой.
В конце лета, когда крестоносцы совсем ему открыто помогать не хотели, а докучливые долги требовали всё новых жертв, отчаянно задумчивый, князь не знал уже, в какую сторону броситься, когда, однажды выходя из костёла, он увидел перед собой в дверях у кропильницы стоявшего старого монаха. Он подал ему, улыбаясь, святую воду.
К удивлению и какой-то радости увидев брата Антония, Семко задержался.
– Вы? Тут? Снова? – спросил он. – Что вы делаете?
– Я зашёл по дороге, – сказал старичок, который развернулся и пошёл за князем к замку. – Какое-то время я жил в Кракове у братьев, но у нас послушание – первая добродетель. Я нужен в другом месте. Я взял на плечи саквы.
– Остановитесь и отдохните у меня, – произнёс Семко. – Канцлер вас примет в гости.
Старый монах внимательно оглянулся вокруг. Вдалеке шли немногочисленный теперь двор и придворные князя, несколько седых ветеранов, которых он наследовал от отца, и недавно завербованная молодёжь. Ближе их никого не было, поэтому могли говорить свободно.
– Если бы у вашей милости было немного времени, – сказал тихо брат Антоний, – я хотел бы поговорить…
Семко быстро на него взглянул.
В этом отчаянном положении малейшая перемена, легчайшая надежда были ему желанны. Он подумал, что, может, монах приехал к нему с какой-нибудь миссией, с каким-нибудь лучиком надежды.
– Пойдёмте со мной, отец, – сказал он голосом, в которому чувствовалось волнение, – сейчас я один. Мы сможем поговорить.
Они были уже у порога дома и князь проводил Антония в свою спальню. Старичок шёл, осматривая замок с той радостью, ничем не замутнённой, которая была его особенностью. Он за всё прославлял Бога.
Семко ускорял шаги, уже представлял, что монах принёс ему что-то важное. Он обратился к нему с глазами, сияющими от любопытства.
– Вы много пережили, ваша милость, – сказал старик, подумав. – Бог милостив, что, посылая кресты, спас вам жизнь и дал опыт. Слава Ему…
После этого вступления старик поднял на него взгляд.
– За то, что вы выстрадали, нужно благодарить Провидение, – добавил он, – но не пришло ли время, чтобы ваша милость захотели постараться о своём спокойствии на будущее?
– Отец мой, – сказал разочарованный этими пустыми словами Семко, – я рад бы стараться, но унижаться, клянчить не могу. Будет то, что Бог даст, нужно спасти честь.
Монах немного подумал.
– Попробуйте, ваша милость, – сказал он, – я найду средство…
– Какое? – спросил удивлённый князь.
Антоний, словно был вынужден взвешивать каждое слово и боялся сказать слишком много, снова стоял задумчивый.
– Какое? – повторил Семко.
– Я дал слово, что не назову имени того, кто хочет быть полезным вашей милости; узнаете его сами. Мне только поручили, чтобы вы назначили время и место, лучше у границ Мазовии, в пустом урочище, где бы человек доброй воли и немалой силы встретился с вами и поговорил.
Это немного странное желание, о котором Антоний говорил с некоторой мягкой улыбкой, так озадачило князя, что он долго не мог на него ответить.
– Отец мой, – сказал он, подумав, – вы в вашей святости никого не подозреваете. Я должен опасаться всего, даже засады. Вы уверены, что меня туда ведут, не чтобы избавиться, схватить, заключить в тюрьму?
Монах поднял вверх руку.
– Разве вы можете допустить, чтобы я дал себя использовать как инструмент в таком недостойном деле?
– Помимо вашей воли.
– Нет, – энергично ответил брат Антоний, – я знаю, кому могу доверять. Если прикажете, могу вас сопровождать.
Семко был погружён в догадки.
Трудно ему было угадать, кто мог и добра желать, и имел возможность спасти его. Брат Антоний стоял и ждал.
– Отец мой, – сказал Семко, – ваша гарантия имеет у меня большой вес, и однако…
Монах приложил руку к сердцу.
– Ваша милость, и свою честь, и имущество, и будущее вы можете спасти от неопределённости и риска.
Он поклонился ему до колен.
– Послушайте меня, назначьте время и место.
Семко долго думал, раз и другой прошёлся по комнате.
– А если спасение окажется невозможным, если мне поставят такие условия, на которые я не смогу согласиться?
– Тогда, ваша милость, вы ничего на этом не потеряете, кроме нескольких дней и напрасной поездки.
Князь задумался ещё на мгновение. Но ему уже практически нечего было терять, а мог что-нибудь приобрести. Не стоило ли попробовать?
– Через четырнадцать дней на Муравом Острове, – сказал он в конце.
Старичок сложил руки.
– Слава Богу, – шепнул он. – Я иду сегодня ещё, чтобы отправить, куда нужно…
И он тут же покинул комнату, спешно с палкой шагая к воротам.
II
Муравый Остров находился на границе, в лесах Мазовии, а получил своё название, как легко догадаться, от своего расположения на холме, на стрелке двух рек, которые у его подножия создали обширное болото.
Холм был достаточно обширный, почти весь заросший вечными деревьями. Над речками и болотом густо разрослись лозняк, ивы, кусты, посередине старые сосны и дубы уже не позволяли кустам жить под собой, там едва только м