его шагом.
В конце сентября начали делать приготовления к какому-то путешествию, в котором и Бартош должен был сопутствовать князю. Проницательная девушка уже догадалась о его цели. Одного вечера, смело смотря ему в глаза, она сказала с ударением:
– Тебе очень хочется увидеть прекрасную королеву?
Семко поглядел на неё, пожимая плечами.
– А если бы и так было?
– Я бы уже не удивлялась, – сказал Улина. – Ты пытался заполучить корону, за которую дорого заплатил, хоть тебе её дали только на день; можешь стараться и о королеве, которой на час тебе не дадут! Плохо тебе было в спокойном доме с нами…
Семко, слушая, хмурился.
– У вас, баб, разума поболее, чем у нас; вас надо слушать! – сказал он иронично, но, увидев, что у девушки стояли в глазах слёзы, пожалел её.
Он встал и поласкал её по головке, обнимая за шею.
Девушка, словно забыла обо всём, что было на сердце, прижалась к нему и прикрыла глаза. Наступила минута молчания и, как обычно, на пороге показалась старая Блахова. Можно было быть уверенным, что всякое более нежное их сближение всегда вызывало её из угла. Улина не обратила на мать внимания и не отошла от князя, который тоже остался на месте, только взглянув на старуху, словно упрекал её в этом неверии.
Блахова ничего не сказала, начала крутиться по комнате, наводить порядок, убираться по углам, пока не дождалась, когда князь вернулся на свой стул, а Улина, громким поцелуем попрощавшись с ним, не ушла к своей прялке.
Дорожные приготовления никому не позволяли определить цели поездки; князь ехал с маленьким двором самых близких, даже колебался, брать ли с собой канцлера; но, несмотря на то, что хотел скрыться в Кракове, чтобы о нём не знали, он чувствовал, что евреи-кредиторы найдут его и будут нападать. Тогда канцлер мог понадобиться ему для новых переговоров с ними.
Перед самым отъездом ему нанёс визит неожиданный гость, который сам сначала не явился в замок, а прислал вперёд Бобрка. Однажды клеха пришёл к канцлеру и прошептал ему, что один из мальборкских монахов, отправленный магистром, хотел увидиться с князем. Час спустя в замок приехал, одетый как рыцарь, но без всяких знаков, которые позволяли бы в нём узнать крестоносца, товарищ маршалка Валленрода, Мальхер Сундштейн. Был это один из тех, которых Орден использовал для своих дипломатических миссий, человек хитрый, у которого больше было качеств прокуратора, чем рыцаря.
Князь принял его наедине.
Посланец Цёлльнера начал с каких-то мелочей, касающихся законов торговли и провоза в той части Мазовии, которую Орден держал как залог. Это были настолько незначительные вопросы, что князь с трудом мог поверить, что ради них к нему отправили Сундштейна. Спорные пункты были улажены в нескольких словах.
Тогда Мальхер начал нейтральный разговор о делах Мазовии и Польши, о приезде королевы, и пытался расспросить Семко, который ничего выдавать не хотел. Он уговаривал князя, чтобы старался сблизиться с молодой пани, о приезде которой объявляли, и гарантировал ему, что Орден будет его поддерживать.
– А каким же образом вы там можете быть мне полезными? – спросил с любопытством Семко.
Сундштейн улыбнулся.
– Верьте мне, ваша милость, – сказал он, – что у нас везде есть друзья так же, как и враги. В Польше тоже, хотя друзья Ордена бояться выдавать себя и не выступают открыто, но они сильные и деятельные. Князь, – добавил рыцарь Мальхер, – вы должны ехать в Краков… и пытаться добиться расположения молодой государыни и кого-нибудь из двора.
– Это был бы хороший совет, – ответил Семко, – если бы я, так же, как вы, рядом с врагами мог рассчитывать на каких-нибудь приятелей. У меня их там нет, а такие люди, как воевода Спытек, очень настроены против меня.
– Однако может так статься, что князя будут превозносить, несмотря на это, над Вильгельмом и над язычником, который никакого права знать не захочет, и как невольников взял бы их в железный кулак. Езжайте, князь.
Семко не хотел открыть то, что его отъезд уже решён; он отвечал, что подумает и посмотрит. В течение дальнейшего разговора Мальхер сильно настаивал. Семко убедился из него, что Орден был осведомлён о предприятии Ягайллы, но надеялся его предотвратить. При воспоминании о Ягайлле в рыцарях кипела кровь, видели опасность. Князь хотел спросить, на чьей стороне были крестоносцы в Кракове, но посол сослался на то, что это было тайной, известной одному магистру.
После долгих и сильных настояний, которыми крестоносец пытался влить в него надежду и уговорить совершить поездку, наконец он уехал, ещё гарантируя князю, что Орден готов ему помочь.
Тихо и незаметно Семко вместе с Бартошем, канцлером и маленьким вооружённым отрядом в последние дни сентября выехал из Плоцка.
Весь его отряд совсем не походил на княжеский, людей было немного и вооружение, хоть отличное, но невзрачное. Отправленный вперёд каморник имел поручение найти в столице постоялый двор для князя, удобный, но в стороне, так, чтобы излишне не обращал на себя глаз. Надеялись, что при таком многочисленной съезде Семко будет легко затеряться в толпе. Тогдашняя рыцарская одежда во многих торжественных случаях позволяла выходить с опущенным забралом. На это рассчитывал Семко, который в вооружении своём избегал всяких внешних признаков, эмблем и фигур, по которым его можно было узнать. Щиты его были без орлов, шлемы – без драгоценных камней, только с перьями. Слугам запретили брать с собой одежду, на которой, по европейской традиции, были вышиты княжеские гербы. Попоны для коней, богато украшенные, также не имели никаких эмблем. Бартош должен был приспосабливаться к пану, которого сопровождал.
III
В первые дни октября этого года столица под Вавелем представляла необыкновенный вид, какой века нужно было ждать, прежде чем он мог бы повториться.
Счастливые часы, редкие в жизни людей, ещё более редки в жизни народов. Для некоторой части населения, для какого-нибудь сословия и группы есть удачные и радостные мгновения. Тогда избранники радуются, исключённые обижаются, равнодушно смотрят, не принимая в этом никакого участия. Сотни лет нужны для того, чтобы весь народ радовался и чувствовал себя счастливым, как один человек, а так радовалась вся польская земля прибытию своей королевы Ядвиги.
Целых два года прошли со смерти Людвика, два века, прожитые в смуте, тревоге, неопределённости, нападении, грабежах и гражданской войне.
В Великой Польше стояли напротив друг друга два непримиримых лагеря, уничтожая себя и несчастную землю; Великопольша и Малопольша раздвоились и почти оторвались друг от друга, Русь была занята, на границе свирепствовали грабежи… никто нигде не был уверен, сохранит ли он жизнь, имущество; не был уверен в завтрашнем дне. Имущество духовных лиц, шляхетские и панские имения горели и опустошались, крестьяне разбегались, торговля остановилась, тракты зарастали травой, города беднели…
Конец этому всему должно было положить прибытие королевы Ядвиги. Она несла с собой оливкую веточку! Все смотрели на неё, ждали её как Спасителя!
Дела Провидения удивительны! Там, где нужна была железная рука, несломимая воля, богатырское мужество для победы над возмущёнными элементами, Бог послал девушку-ребёнка, слабенькую, малолетнюю, пугливую, красивую, как ангел, как ангел, добрую, и, как человеческие дети, несчастную и страдающую. И это хрупкое создание чудом Провидения должно было принести с собой мир и счастье!
Есть в истории чудесные часы.
Тогда все людские расчёты рушатся в прах, а с небес спускается сила, иногда в образе женщины или ребёнка.
Также чудом народ тогда чувствует, что пришел посланник Божий, и сотрясаются его внутренности и озаряются лица, бьются сердца, одним благодарственным гимном звучат все уста…
С таким чувством ожидали там Ядвигу, дочку того короля, который оставил после себя самые грустные воспоминания, матери, которая, издеваясь над легковерием народа, пробуждала отвращение и презрение; ребёнка родителей, для которых Польша была не родиной, а товаром, и однако этого ребёнка приветствовали с любовью, с уважением, восхищением.
На холодных страницах истории ещё сегодня мелькают золотые лучи тех ясных осенних дней, дней спасения!
Всё то, что там происходило и должно было происходить, было делом не людских рук, но каким-то настоящим чудом. Плохие люди были вынуждены помогать для хорошего, те, кто шёл вслепую, находил дорогу, разбивались упрямые сердца, смягчались окаменевшие груди.
Краков готовился к приёму своей королевы и день и ночь для неё наряжался. Все паны, значительнейшая часть духовенства уже поспешили за границу за тем сокровищем, которое приезжало; несмотря на это, столица была забита народом, ежеминутно приезжали гости, наполнялись постоялые дворы, и оживление не прекращалось.
На улицах суетились, чтобы их очистить и украсить, на рынке белили и красили, засыпали ямы и укладывали камень; в замке тоже царило лихорадочное ожидание спасительницы. Там в старых Казимировских комнатах вытирали пыль, мыли и окуривали, дабы из них улетел запах смерти, а жизнь возродилась. Развешивавали портьеры, стелили ковры, посыпали дорожки; доставали из сокровищницы то, что не было из неё украдено и с презрением заброшено. В костёле на Вавеле вешали венки, украшали алтари.
Всё кишело народом, а городские ворота, которые раньше так бдительно охраняли, были теперь открыты. Не боялись никакого врага – прибывала королева.
Королева! Нет, эта королева должна была быть королём, её слабые белые ручки должны были также коснуться освящённого меча, так же как в державе должна была поднимать землю, которой собиралась править. Тяжёлая корона должна была упасть на это девичье чело.
Когда отовсюду свиты Топоров, Леливов, Рожичей, Сренявов, убранные в богатейшие одежды и доспехи, летели приветствовать свою пани, все забыли, кто кому был врагом, слились в одно тело. На этот день было великое братство, которое, увы, непродолжительно.