асота, благородное сердце, зрелый ум; а эти совершенства смешиваются в юной, едва развившейся девочке! Разве это не чудо? А не второе ли чудо, что она именно нам досталась?
Епископ кивал молча, но грустно. Его угнетало впечатление от недавнего разговора. Однако он не осмеливался передать его пану Войницкому. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы добровольно вмешиваться в эти дела, которые требовали больше энергии, чем было у него.
Так на пороге они расстались, а каштелян Войницкий вернулся к себе домой с решением исполнить волю госпожи. Однако он хотел это сделать таким образом, чтобы её достоинство от этого не пострадало. Ему был нужен ловкий посредник, которого он искал в голове, когда подъехал Спытек из Мелштына.
На этот раз у молодого пана не было других дел, кроме как показать каштеляну недавно приобретённого скакуна большой цены и красоты.
Спытек, несмотря на то, что умел быть серьёзным, молодым быть не перестал. Его развлекало то же, что и других. Заинтересованный в своей лошади, он с горячностью начал её расхваливать Яксу, когда тот прервал его:
– Я был у королевы. Вы знаете, что, проведав о Семко, она хочет сама, первая великодушно подать ему руку для мира.
– Я ей о нём говорил, – сказал Спытек, – я был уверен, что он это сделает…
– Я ломаю голову, кого я могу использовать как посредника.
– В самом деле, – выкрикнул Спытек, – в голове у нашей пани нет никого другого, кроме меня. Он сжёг мне Князя, я отомщу по-рыцарски, сам – первый предложу ему забыть старые неприятности и принесу доброе слово королевы.
Ясько из Тенчина, который сильно чувствовал всякий благородный поступок, подошёл к молодому гостю, чтобы обнять его.
Спытек весело улыбался.
– Я беру это на себя, – сказал он.
Семко с Бартошем ещё вели совещание по поводу того, как склонить архиепископа поговорить с королевой насчёт примирения с князем. Всё ещё робкий и напуганный поражениями, архиепископ отказывался и не проявлял большой готовности.
Семко был слишком горд, чтобы его просить. Хотели использовать Радлицу, как доверенное лицо в замке, когда того же дня Спытек на своей лошади с небольшой группой придворных подъехал к гостинице князя. Бартош, который выглянул в окно, увидел его и не мог поверить своим глазам. Семко вскочил, поглядывая на меч и думая, что враг, потому что за такого считал воеводу, может, прибыл с какой-нибудь местью.
Затем дверь отворилась и вошёл Спытек с безоблачным лицом, здороваясь с князем.
– Я принёс вашей милости новость, – сказал он, – которая, как я думаю, будет вам приятна, так же, как и мне, что я могу сам вам её объявить. Наша королева узнала о вашем пребывании в Кракове… Я знаю, что она любезно приняла бы вашу милость в замке.
Семко стоял очень смущённый и чуть ли не униженный.
– Во время войны, – прибавил Спытек, – мы могли быть противниками, сегодня нужно об этом забыть… Я пришёл с добрым сердцем и добрым словом.
– А я, – сказал Семко, подавая руку, – также их принимаю. Прошу, чтобы вы мне простили нападения и ущерб. – Это уже было, – сказал весело Спытек. – Когда ваша милость будете в замке?
– Хоть завтра, – ответил князь.
– Я там появлюсь, – сказал Спытек, – чтобы быть полезным вашей милости, если нужно.
Семко поблагодарил, но ему в голову пришло, что эта его «покорность» может быть слишком публичной и в действительности унизительной. Он осмелился тихо сказать:
– Ведь вы не позовёте слишком много свидетелей? Я бы предпочёл…
Спытек не дал ему докончить.
– Выбери, князь, час или очень ранний, или поздний, тогда мы избежим лишних глаз толпы.
Князь ещё раз его поблагодарил, подкупленный благородством того, которого считал неумолимым врагом. Свидетель этой сцены, Бартош видел в этом также настоящее рыцарское великодушие. С этим всем даже успех был для Семко почти унизительным. Он сильно это чувствовал. Он пал уже так низко, что даже местью его не хотели почтить. Однако он не показал испытанную боль. Всё, чем затронула его судьба, он переносил с некоей внутренней гордостью.
Назавтра он не мог предстать перед королевой иначе, как в очень скромном отряде, без какой-либо помпы, которая бы определяла его происхождение и место, которого он добивался. С ним не было ни многочисленной свиты, ни изысканных одежд и снаряжения. Он также находил, что побеждённому, добровольно отказавшемуся от больших надежд, снова сходящему к той жизни, которую указал ему отец, советовал брат, подобало лучше отказаться от всевозможных блёсток.
Эта жертва его стоила, но не был ли он теперь кающимся, который должен страдать за свои грехи?
Королева была осведомлена заранее. Поэтому в этот день её матроны, девицы, урядники, она сама хотели выступить по-королевски. Должна была быть не Ядвигой, но тем королём Польши, каким ей приказали быть.
Семко, который видел её в день приезда, потом во время коронации в костёле, на рынке, когда её принимал город, – был восхищён её красотой.
Это юношеское чувство даже отравило ему воспоминание о прекрасной Ольге, которая была для него предназначена.
Чем же рядом с этой чудесной женщиной была совсем земная красота литвинки, чисто человеческая, когда в Ядвиге Семко, как и все, признавал что-то ангельское?
Он думал и терзался тем, что судьба, словно для большей насмешки, в устах и мыслях людей сближала его с Ядвигой, что их женили, что немного лучшая доля могла соединить его с этим ангелом. Даже теперь ещё… упрямый Бартош находил, что можно было попробовать приобрести её, что… Вильгельма не хотели, а Ягайллу тоже боялись. Но Семко уже не давал себя этим ввести в заблуждение, он знал, что сражаться не может.
С утра он и Бартош из Одоланова очень скромно оделись и оказались в костёле на мессе, на которой присутствовала королева. Тут же за ней Семко пошёл в замок и его провожал Спытек.
Однако случилась непредвиденная вещь – не пустили Бартоша, который с ужасным гневом сразу уехал из замка. Чьих рук было это дело, неизвестно, достаточно, что его тут видеть не хотели.
Красивая в этот день, с более весёлым лицом, с ясными глазами, с улыбкой, исполненная любезности, королева приветствовала Семко как родственного ей князя, не говоря и не позволяя ничего вспоминать из прошлого. Говорила о себе, об этой стране, о Кракове, о замке, весьма ловко избегая всего, что может раздрожать.
Семко, должно быть, удивлялся этому величию, какое могла придать себе юная девушка. Она действительно показалась ему королевой. Он так же, как все, загорелся к ней сильным восхищением, но в то же время было в нём чувство неравенства; мыслью он уже не поднимался до дочери Людвика. Он был для неё слишком простым холопом, как сам называл себя в духе.
Ядвига явно хотела переманить его на свою сторону. После первого мгновения церемонимального приёма, когда князь объявил, что видел, как она въезжала, а потом во время торжественных обрядов, она спросила его весело, прочитал ли он по её лицу, какой она была испуганной и уставшей. На это Семко отвечал только, что она была не менее прекрасна, чем всегда.
Тогда Ядвига, обращаясь к своим подругам, среди которых были весьма красивые личики, с улыбкой прибавила, что они могли затмить её. Все девушки опустили глаза, но не одна потом, подняв их, обратила их на красивого князя Мазовецкого. От королевы Семко первый раз узнал, что и его брата Януша ожидали в Кракове; поэтому она склоняла его, чтобы и он остался тут дольше.
Князь, хотя бы для того, чтобы была возможность смотреть на прекрасную королеву, готов был своё пребывание продлить. Он этому не сопротивлялся.
После короткой первой встречи, приглашённый бывать в замке, Семко уехал такой же очарованный, как и все, кто приближался к молодой государыне.
С тем успокоением, которое увеличивала надежда, что королева в переговорах с ним будет послушна, князь вернулся на постоялый двор. Но там ждал его Бартош, доведённый до ярости сухим и гордым указанием на дверь урядниками двора.
Чуть только Семко показался на пороге, когда пан из Одоланова гремящим голосом начал жаловаться.
– Такая судьба ждёт тех, кто посвящает себя князьям, – кричал он. – Паны легко получают прощение, на нас падает искупление и кара!
– Не упрекай меня, – сказал обиженный Семко. – Ты знаешь, что я ни в чём не виноват. Словом моим ручаюсь тебе за одно – то, что я тебя не покину.
Однако это Бартоша не могло успокоить, он на всех дулся, подозревал Спытка, угрожал уже бессильной местью. Он готов был бросить Польшу, покинуть родину. Наконец, испытывая страх за свою особу, он сразу же со своими людьми хотел выехать из Кракова.
Князь возразил:
– Я ручаюсь за твою безопасность, ты со мной. Если бы у них были какие-нибудь злые намерения, они не ждали бы до сегодняшнего дня.
Было трудно предотвратить эту бурю в человеке, не привыкшем к унижению, уже раньше не любимом малополянами, а теперь задетым лично. Князь должен был использовать всевозможные средства, какие мог найти, чтобы заставить его терпеть. Обескураженный Бартош старался в свою очередь отговорить князя, доказывая ему, что всё случившееся с ним было предательством и коварством.
Семко больше всего мучило то, что ни перед кем не мог излить переполненного сердца, потому что Бартош обвинял королеву, равно, как и других, во лжи и хитрости, и всё в ней казалось только коварством.
Бартош, который раньше везде сопровождал своего господина, с того дня не хотел сделать ни шагу.
Присутствие в замке вынуждало Семко в вопросе будущих переговоров о мире ехать к Яське из Тенчина и Добеславу из Курозвек, нанести визит Спытку.
Уже никакая сила не могла склонить бывшего товарища по оружию ехать вместе с ним.
Возможно, он был прав, потому что малопольские паны тех, которых считали первыми разжигателями гражданской войны, прощать не хотели. Правой руке Домарата, Познань-скому судье, прозванному Кровавым дьяволом, Петрашу из Малохова, который дважды предал, так же как и Бартошу, который гаснущий огонь поджигал и удерживал, не могли простить вину.