При первом упоминании о Бартоше малополяне хмурились и знать его не хотели.
Зато князя принимали с надлежащей честью и показывая ему послушание, которое он, может, не без причины, приписывал влиянию королевы. В эти первые дни своего царствования ей было нужно показывать всем расположение, словно она желала его от судьбы для себя.
Незамедлительно объявленный князь Януш тоже прибыл в Краков, но, не испытав катастроф войны, заключив давнее соглашение и союз, получающий из казны королевства две тысячи гривен ежегодно, он совсем иначе мог и должен был выступить. Он заехал по-княжески, со значительным отрядом, с двором в несколько десятков всадников.
Он уже знал о Семко и прибывшего холодно и торжественно приветствовал. Упрекать было слишком поздно, и Януш не упрекал. Он только спросил, сделал ли тот какой-нибудь шаг навстречу королеве, и с очевидной радостью узнал, что братские отношения обстояли не так плохо, как он боялся.
– Хорошо иметь разум, хоть поздно! – сказал он Семко. – Я надеюсь, что после опыта, который много стоил, ты захочешь мне подражать… и сидеть спокойно.
На это всё гордый Семко совсем не отвечал, только пожаловался, что Бартоша из Одоланова сурово выпроводили. Януш этому не удивлялся…
– Всё-таки он был трутом, а ты трухой, – сказал он, – известно, что, если бы он не поджёг, ты бы не горел.
Королевы Януш ещё не знал, поэтому разговор пошёл сначала о ней, и он спросил Семко, какой она была.
Не в силах сдержаться, молодой князь с сильным восхищением начал рассказыть о ней, что Янушу не понравилось. Он покачивал головой и принимал это за новое доказательство непостоянства брата.
– Девушка такая же, как другие, – сказал он, – а не нужно тосковать, потому что молоко с миской для котов не ставят. Туда кого-то другого пригласят на этот праздник.
– Я знаю об этом, – прервал гордо Семко, – но поэтому ни отвратительной, ни злой я назвать её не могу, потому что её не получу. Увидишь сам…
Холодный по своей природе, остывший с возрастом, Януш, казалось, совсем в похвалы не верит.
На следующий день в замок ехали уже оба. Князь Черский, хоть выступал важно, никакой роскоши не допускал, он предпочитал прослыть менее богатым, а своей жизнью в деревне и лесной натурой почти гордился. Была в этом гордость, только иначе украшенная, чем обычно.
Королева приняла теперь их обоих, так же как раньше Семко, пытаясь большой любезностью задобрить обоих.
Януш был менее впечатлителен и более подозрителен, держал себя смирно и холодно одновременно. Смотрел и слушал, хотел понять, что скрывалось под этой красотой и добротой.
Ядвига, как ни старалась, не могла ни вдохновить его весельем, ни разогнать туч, ни сделать более доверчивым. Он стоял вдалеке, униженный, более чужой, чем Семко, которого она уже сумела завоевать.
Когда они вышли из замка и очутились на улице, Семко первый спросил брата:
– Как тебе королева?
Януш склонил голову.
– Королева! – сказал он тихо.
И младший больше не мог от него добиться.
В поведении двух братьев была огромная разница. Семко, больше полагаясь на судьбу и мечтая, будучи влюблённым в королеву, своё дело почти запустил.
Януш был холоден; сделав в замке то, что велел обычай, он уже туда не спешил, но немедленно начал перетаскивать на свою сторону таких людей, как Ясько из Тенчина, Добеслав, Спытек и другие Леливы. Он приглашал их к себе, ездил и навещал, дружил, одним обещал соколов, другим – собак, других приглашал на охоту в свой лес, не забывая о том, чтобы обеспечили ему на Величских солончаках эти две тысячи гривен. Слушая Семко, который разглагольствовал о необычайной красоте королевы, о её уме, о том очаровании, каким всех подкупала, Януш чуть ли не с иронией улыбался.
Он ничего не отрицал, но сам о королеве совсем ничего не говорил, а когда был вынужден вспомнить, он показывал только преувеличенное уважение.
– Король, королева! – повторял он, и на этом закончилось.
Из-за этой холодности, может, и некоторой грубоватой робости, которую демонстрировал в замке, Ядвига была с ним ещё больше подкупающей и любезной. Он получал всё, чего только желал. Паны его очень уважали и оказывали большое почтение. Но, как только князь Януш достиг цели, получил гривны, уговор был утверждён, немедленно начал беспокойно собираться обратно в Черск. День отъезда был назначен.
Семко пришёл к нему вечером.
– Едешь со мной? – спросил старший брат.
– Я ещё ничего не сделал, – ответил Семко, – мне незачем спешить.
– Домой? – воскликнул словно с испугом князь Януш. – В Плоцк? На войну? Ты говоришь, что спешить не видишь необходимости? Ты сидел тут столько времени впустую и до сих пор ничего не добился…
Семко пожал плечами.
– Смотри же, чтобы, когда вернёшься, не было слишком много работы… У королевы красивые глаза, ни слова, – прибавил он, – но они не кормят, а человек, засмотревшись в них, глупеет.
Семко не объяснился, а в действительности не только глаза, но вся королева так сильно ему нравилась, что уехать оттуда было ему трудно.
Почти добровольно он откладывал переговоры, чтобы была возможность дольше остаться, и – возможно, он заблуждался какой-то напрасной надеждой. Но, если бы даже у него её не было, он готов был там просиживать, чтобы только бывать в замке, поймать доброе словечко и подкрепиться им. Януш видел это и понимал, может, жалел о молодости, и, не видя в этом ничего, кроме безобидной слабости, молчал.
Поклонившись в последний раз в колени королевы, попрощавшись с милостивыми панами, он как можно быстрей приказал собираться в дорогу, и назавтра на рассвете его уже в Кракове не было.
У младшего брата было то утешение, что на следующий день перед ним все восхваляли ум Януша, отзываясь о нём с уважением.
Утратив в Бартоше помощника, Семко, сам на переговоры неспособный, больше мечтатель и рыцарь, чем рачительный о своём благе хозяин, бессмысленно просиживал в столице, привыкая к здешней жизни, развлекаясь в замке, слушая музыку и песни, и всё меньше скучая по дому.
V
Однажды вечером, когда, после того, как разошлись паны, которые допоздна были при королеве, Ядвига вернулась в свои комнаты, нашла старую Хильду очень растерянной, с заплаканными глазами. Она спешно их вытерла, но следы слёз были слишком заметны, чтобы могла их отрицать.
Молодая женщина испугалась. Она знала, что старая охмистрина над собой, вероятно, не плакала бы; должно быть, что-то случилось, что касалось её.
Её! Королевы! Перед которой все вставали на колени?
Они были одни со слугами, Ядвига тотчас велела девушкам удалиться и ждать, когда позовёт.
– Хильда! – восклинула она с нежностью, подходя к воспитательнице. – Хильда! Ты плачешь? Что случилось? Говори!
– А! Ничего, моя королева! Дитя моё! Нет, я не плакала!
И, сказав это, она ещё вытерла глаза.
– Но я всё должна знать! Ведь никто не посмел обидеть и сопротивляться?
– Никто! – живо ответила Хильда.
– Но ты плакала?
– Мне что-то сделалось грустно, – бормотала старуха.
Королева, как привыкла с детства, поласкала её по лицу.
– Скажи мне откровенно, что у тебя на сердце?
Хильда стояла, а на её сердце, должно быть, что-то лежало, потому что, несмотря на усилие сдержать слёзы, снова начала всхлипывать.
Беспокойство королевы возрастало… Она всё больше настаивала. Охмистрина долго думала, наконец, проводив Ядвигу за шторку, окружающую её кровать, тихо начала говорить:
– Как тут не плакать, моя королева! Они, эти бездушные люди, хотят отдать тебя в добычу.
– Меня? – прервала Ядвига. – Меня?
– Да, тебя. Я обо всём знаю. Этот заговор давно составлен. Они не хотят и слышать о Вильгельме, продали тебя за большие деньги королю-язычнику, которого приведут, чтобы женился на моей красивой розочке.
Ядвига прислушивалась, стянув брови.
– Но у меня есть муж, – воскликнула она с возмущением, – и я королева. Королева приказывает и никого слушать не обязана.
Хильда заломила руки.
– Королева? Ты? Да! Так они тебя называют и кланяются, но держат в плену. Говорю тебе, они давно составили заговор, он заплатил им много золота, подкупил, тебя силой отдадут этому дикому, страшному, похожему на зверя короля язычников; заросшему, как медведь, волосами.
Ядвига тряслась, когда слушала, но не из страха, от возмущения.
– Кто тебе наплёл эти сказки? – прервала она. – Я не хочу знать никого, кроме Вильгельма. Ты знаешь… Нас обвенчали, когда мы были в колыбели…
– Они и в Рим отправят деньги, чтобы папа расторгнул брак, – сказала Хильда. – Давно всё запланировано… Я об этом точно знаю…
– От кого? – прервала Ядвига.
Хильда ещё понизила уже тихий голос, сделала испуганную физиономию.
– Ради Бога, не нужно его предавать, – сказала она. – Здесь есть только один человек, который к тебе благоволит, который знает обо всём и предостерегает меня.
Королева повторила:
– Кто? Кто?
– Твой подкоморий, Гневош, – шепнула старуха. – Если хочешь, он тебе то же самое повторит и поклянётся.
Ядвига вспомнила человека, который служил ей с особенной заботой и угодничеством. Хильда тем временем плакала, вытерала глаза и пребывала в отчаянии. Постепенно это начало передаваться и храброй и недоверчивой королеве.
Она спросила об этом короле-язычнике, кто он такой. Хильда описала ей Ягайллу, а королеву поразило то, что не раз уже Ясько из Тенчина и другие в разговорах с ней упоминали это имя, воздавая литовскому князю большие похвалы.
Она нахмурилась.
– Слушай, Хильда, – сказала она, – я с этим подкоморием сама должна поговорить. Я не верю в заговор, Ясько из Тенчина любит меня как отец, епископ Ян знал бы об этом и предостерёг меня; он знает, что я замужем за Вильгельмом.
Сказав это, королева вспомнила недавний разговор с Радлицей и нахмурилась ещё больше.
В сердце вкрадывалось беспокойство.