Весь её двор радовался с ней, бегал, смеялся. Чрезвычайное оживление в комнатах, ещё менее привычная радость тех, кто ни о чём не знал, удивили и заинтересовали. Должно быть, догадывались, что тут было что-то важное, судьбоносное и благоприятное для королевы.
Но бдительный и суровый Добеслав из Курозвек, который всей душой был предан Ягайлле, уже заранее имел сведения, что Вильгельм может прибыть, приказал быть начеку. Гонец, отправленный Гневошу, был подслушан и каштелян бежал к Яську из Тенчина на Совет, как поступить, когда появится герцог.
Сбежались и другие паны Совета. Было нельзя стеснять королеву, держать её в неволе и без причины выгнать герцога могущественного дома из страны. Они должны были действовать с большой осторожностью.
Эта весть сильно озадачила всех панов. Догадались, что его могла вызвать Ядвига. Добеславу из Курозвек пришлось впустить его в замок, с этим все согласились, но могли ли они запретить им видеться?
– В присутствии двора, публично, – воскликнул Ясько из Тенчина, – мы не можем закрыть ему дороги на аудиенцию, на беседу, но гостить в замке… тайно там находиться мы не позволим. Со всяческим уважением к герцогу, мы должны оберегать честь королевы; мы не допустим их сближения, потому что потом он засел бы в замке и требовал свои права.
Возбуждение умов было чрезвычайным. Добеслав из Курозвек, если бы это зависело только от него, прямо хотел его вынудить вернуться. Ясько из Тенчина боялся доводить бедную королеву до крайности, до отчаяния. Спытек настаивал на умеренности и голосовал против всякого насилия.
Совещание протянулось допоздна, и остановились на том, что каштелян Войницкий предлагал первым: ходить шаг за шагом и следить за Вильгельмом, впускать в замок только на аудиенцию, на застолье, на беседы при свидетелях.
– Если герцог захочет большего и позволит себе какую-нибудь выходку, тогда, – говорил Ян из Тарнова, – с надлежащим уважением мы выметем его из города и с отрядом отправим его прочь за границу, так же, как уже вывели Сигизмунда Люксембургского.
Все с этим согласились. Каштелян отправил людей на разведку. Они принесли информацию, что дом Гневоша приготовили для размещения в нём герцога, маршалек Николай из Бжезия немедленно послал за ним.
Вызванный подкоморий, подумав, появился. Он был обязан краковскому пану и другим, которым раньше служил и льстил, своим перемещением. До сих пор он был к ним с той былой униженностью, которая только при чужих облачалась в доверительность. Сейчас нужно было сбросить маску и встать против бывших опекунов.
Гневош не колебался, имея за собой королеву, объявляя войну тем, которым был всем обязан. Для этого у него было достаточно смелости.
Он прибежал на совещание панов уже с той приготовленной спесью, которая была объявлением войны.
– Вы думаете дать у себя пристанище герцогу Вильгельму? – спросил каштелян Войницкий, измеряя его суровым взглядом.
– А почему бы нет! – ответил подкоморий, принимая необычно гордую физиономию.
Добеслав, которого это предательство задело больше других, потому что Гневош был обязан ему за то, что выхлопотал должность подкомория, грубо воскликнул:
– Ты не должен оказывать услуг Вильгельму потому, что Вильгельма мы знать не хотим.
Подкоморий пожал плечами.
– Я на службе у королевы, не у вас, – сказал он. – Королеве приятно видеть Вильгельма… Я исполняю её волю…
– Так же, как вы исполняли нашу, – добросил Добеслав, – пока вам с тем хорошо было. Помните, что вам нужно смотреть на окончание.
Гневош с пренебрежением выслушал это поучение.
– Ваши милости, делайте что вам кажется лучше, – сказал он, – потому что вам не нужен заработок. Я худой слуга, как вы знаете, у богатого герцога могу заработать, и этого не стыжусь.
– Ба, и от королевы! – прибавил презрительно Добеслав.
Гневош стоял униженный, но дуясь и подбоченившись.
– От королевы тоже! – ответил он цинично.
– Если бы ему дьявол хотел что-нибудь дать, взял бы и у него, – шепнул, отворачиваясь, пан Краковский.
Николай из Бжезия сурово смотрел на подкомория.
– Будьте осторожны, – сказал он, – как бы, служа австрийцу, вы не нарвались на кого-нибудь посильнее.
– Это моё дело, – ответил подкоморий. – Ведь нет серьёзного греха в том, что дам пожить в своём доме чужеземного пану; закон этого не запрещает, а королева хочет.
Он так прикрывался королевой, что паны, видя, что он уже вполне ей предан, даже не хотели с ним дольше разговаривать.
И случилось событие почти беспримерное в гостеприимном польском доме.
Гневош стоял ещё, бросая всем вызов и смело готовясь защищать своё дело, когда все собравшиеся паны, не исключая хозяина, встали с лавок и сидений, дали друг другу знаки и начали не спеша выходить в другую комнату.
Никто на Гневоша не взглянул, не заговорил с ним, не попрощался, казалось, не видели, что он там был. Равнодушно, в молчании выходили они медленным шагом, оставив его посередине комнаты одного.
Этот столь выразительный знак презрения, такой отчётливый, обидный для подкомория, несмотря на его цинизм и привычку к тому, что его никогда особенно не уважали, облил его кровью позора. Он покраснел, вздрогнул, стоял ещё минуту на месте, как вкопанный, дожидаясь, не вернётся ли кто. Когда последний из них переступил порог комнаты и захлопнул за собой дверь, Гневош презрительно посмотрел на неё, надел шапку и размеренно направился к выходу, посвистывая, что было также обидой на дом, но этого свиста никто не слышал, так как уже теперь Гневош из Далевиц никого не интересовал.
Следовательно, терять подкоморию было нечего, и уже не нужно было скрывать свою службу Вильгельму.
Наутро в маленьком отряде придворных королевы, отправленных ею, он выехал на встречу.
Через несколько километров за воротами он встретился с кортежем, который, действительно, был необычайно великолепен, многочислен и роскошен. Ягайллово посольство отличалось богатством, двор Вильгельма – изящным вкусом, искусством и порядком, с какими был устроен.
Герцог хотел с первого своего появления в стенах столицы затмить всё, что когда-либо видел этот город.
На последнем ночлеге двор надел самую красивую одежду и цвета. Сам герцог, наряженный, как куколка, ловкий, красивый, напомажанный, облитый духами, с панским и достойным выражением лица, с гордостью, на красивом коне, под шитой попоной, сползающей прямо до земли, ехал в наряде, сверкающем свежестью и скроенном так, чтобы выделял его фигуру. Его губы невольно улыбались, когда он думал, какое молниеносное впечатление он произведёт на людей.
От охмистра двора вплоть до последнего слуги все были одинаково тщательно одеты, у каждого было место в соответствии со значением и должностью.
Впереди ехали вооружённые люди с мечами наголо, с гербовыми щитами, первая стража, дальше герцог со своим ближайшим двором, за ним капеллан, лектор, поэт Сухенвирт, худой, костлявый, с длинной шеей, с чертами, вырубленными как секирой, и любопытными глазами; пёстро одетые шуты, более низкие урядники, снова стража и бесчисленные кареты, рядом с которыми шли пешие люди с алебардами. На повозках были разрисованные сундуки, коробки, мешки, саквы, разные вещи и оружие.
Шествие, специально растянутое, чтобы казалось более огромным, длинной вереницей плелось по дороге и замыкалось конной стражей. Среди экипажей шли вызывающие удивление разукрашенные и позолоченные кареты, обложенные кожей и тканью, с разным фургоном, возки поменьше и побольше, верховые лошади и многочисленные охотничьи собаки в богатых ошейниках, кованых серебром и золотом.
Сокольничьи несли на руках соколов в капюшоне и балабанов.
Когда этот отряд въезжал в ворота, конца его на улице до них видно не было. Отовсюду начало сбегаться множество народа, дабы поглазеть на это неожиданное зрелище, потому что очень мало кто об этом был предупреждён. Толпа сначала даже не знала, кто прибыл. Разглядывали с чрезвычайным любопытством, но в ошарашенном молчании. Никто не подавал признака жизни.
Кроме Гневоша, который тут же ехал за герцогом, никто не выехал встречать. Наверное, герцог не ожидал такого приёма, и лицо его слегка нахмурилось.
Толпа бежала за кортежем, разглядывая, удивляясь, но и понемногу высмеивая разные необычные костюмы и вещи.
Герцог, проехав так шагом значительную часть города, не встретив, даже случайно, никого из польских панов, потому что те специально закрылись в своих усадьбах и гостиницах, наконец приблизился к дому Гневоша, который на первый взгляд показался ему весьма жалким. Но он, наверное, самое большее надеялся там переспать, а, добравшись до замка, уже не покидать его.
Гневош не сказал ему, что с утра ворота замка на Вавеле были закрыты и укреплены сильной стражей. Королева, которой об этом донесли, была возмущена, крича, что её заперли, как невольницу, но Николай из Бжезия с уважением ответил:
– Милостивая пани, мы стережём вас как самое дорогое сокровище, которого не дадим у себя вырвать.
Хотя жильё в доме Гневоша было временным, как казалось герцогу, тем не менее ему нужно было открыть свои повозки и приказать достать бесчисленное множество разнообразных вещей, без которых обойтись не мог.
Голые стены его поразили, их пришлось покрыть гобеленами, а так как герцог должен был одеть новый костюм, потому что остаться в дорожном не позволял обычай, притащили сундуки и открыли.
Чуть только Гневош спешился, появился как посредник для службы.
В замке от высланного в город Добка из Честовиц, придворного королевы, тотчас узнали о прибытии Вильгельма. Королева с утра была нарядной и с беспокойством ожидала. Она полагала, что Вильгельм тут же сможет прийти в замок. Вызванный Николай из Бжезия объявил, что на это нужно было разрешение пана Краковского, а вскоре и сам Добеслав предстал перед королевой, мрачный и молчаливый.
На её приказ, выданный решительно, голосом, исполненным уже рождающегося гнева, каштелян Краковский спокойно ответил, что заморский герцог мог быть допущен с ведома и в присутствии панов Совета.