Королева лежала бледная, с закрытыми глазами, ещё дрожала, а временами спазматично рыдала. На вопросы Эльзы и Хильды она отвечала только рыданием. В таком состоянии её нашёл поспешно подошедший епископ, которому Хильда, должно быть, объявила причину внезапной болезни.
Когда в замке так крутились около королевы, стоявшего с горсткой людей и Гневошем под стенами Вильгельма прибежал поставить в известность слуга казначея, что всё было открыто, королеву задержали у ворот, а рассверипевшие паны, поклявшись убить Вильгельма, ищут его везде по городу. Возвращаться в уже окружённый дом Гневоша было нельзя. Сам подкоморий не советовал, следовало как можно скорее искать где-нибудь укрытия, пока не прошла буря. Гневош ручался за Морштейна и, пользуясь сумерками, сам привёл к нему герцога.
Вильгельм в компании Сухенвирта и маршалка двора, был очень испуган, не мог говорить, потерял присутствие духа. Подчинился своим опекунам. Гневош предложил не покидать его.
Морштейн, которого позвали, согласился спрятать герцога, но он пожелал, чтобы его присутствия здесь ничто не выдавало. Он опасался даже двоих товарищей. Тут подтвердилось печальное известие, что в доме Гневоша обыскали все углы в поисках Вильгельма, и что весь его перепуганный двор разбежался кто верхом, кто пешком, так что на страже осталось всего лишь несколько человек подкомория. Искали беглеца по городу, угрожая его жизни.
Гневош, который строил из себя храбреца, предложил им сбегать, чтобы раздобыть информацию и обдумать, что делать. Тем временем Морштейн закрыл гостя в своей спальне и сам ему прислуживал.
Подкоморий нашёл свой дом в таком состоянии, как ему его описали. С утра у него уже была та необходимая осторожность, что разместил дома самых верных своих людей. Те при поиске князя остались на страже, чтобы не было беды; люди же австрийца все ушли. Некоторые из них в то время, когда жили в городе, заключили знакомства, и теперь сбежали к мещанам; другие, похитив коней, без оглядки удрали в Вену.
Предсказание Димитра из Горая сбылось: всё нетронутое наследство Вильгельма было в руках Гневоша, который радовался своей хорошо окупившейся подлостью.
– Вот что значит иметь ум! – говорил он, закрывая комнаты и расставляя стражу. – Теперь лишь бы герцога отсюда убрать, паном буду! Деревень куплю, сколько захочу.
Он потирал руки.
– Предупреждённый не даст себя провести, – бормотал он. – Гневош победитель…
Однако он сдержал эту великую радость, возвращаясь к Вильгельму. У него были намерения уговорить его совершить ночью побег и даже устроить ему его, но честный и не вовлечённый в это Морштейн был против этого, потому что ему было жаль бедного юношу.
В присутствии Вильгельма, который до сих пор от страха не мог прийти в себя, Франчик воскликнул, что теперь, когда герцога выслеживают и преследуют, было бы неразумно отправляться в дорогу. Ему следовало остаться в Кракове в укрытии, и только тогда, когда всё утихнет, переодетым выскользнуть за ворота.
Хотя подкоморию нетерпелось отделаться от Вильгельма, он не осмелился отговаривать от разумного совета. Герцог тоже готов был и хотел остаться в надежде, что, может, королева защитит, что положение изменится на более счастливое. Оставив подавленного князя на опеку Морштейна, Гневош вернулся в замок, только по пути заглянув в свой дом, потому что беспокоился о спрятанных там сокровищах.
На Вавеле царили страх и сильное беспокойство. Королева лежала больная, Добеслав из Курозвек предпринимал чрезвычайные меры предосторожности, все люди были на ногах, гарнизон – на валах, а паны Совета прибегали узнать о здоровье Ядвиги. Беспристанно вызываемый Радлица старался их успокоить.
Так прошла целая ночь, а сидевшая у кровати Хильда, сколько бы раз не начинала дремать, вскакивала, пробуждённая стоном и плачем своей воспитанницы.
Епископ проводил ночь в другой комнате, рядом, на молитве, также не ложась. Утром королева уснула сном большого утомления, но колокол костёла её разбудил. Она быстро встала и резко потребовала, чтобы ей подали одежду. Хотела идти жаловаться Богу на людей.
Епископ Радлица мягко ей это советовал и предложил совершить святую мессу в комнате.
У её маленького опекуна был такой проникновенный голос, он просил так мягко и невозмутимо, что ему нужно было подчиниться. В утренних чёрных одеждах, потому что другого цвета надеть не хотела, она опустилась на колени помолиться, но едва начатая молитва разлилась в слезах.
После мессы Радлица ещё стоял на коленях, громко читая разные молитвы, которые умел приминить к состоянию души королевы. Потом она встала, если не укрепившись, то сдавшись тяжёлой участи, которая её постигла.
Гневош, который показался на мгновение, спросившей его Хильде объявил, что он спас герцогу жизнь, но Вильгельм должен был бежать, потому что был неуверен, что сдержит его иначе.
День прошёл в одинокой комнате, в глухом молчании. Королева сидела, против своего обыкновения, ничего не в состоянии взять в руки. Эльза отвечала взглядом, была как будто окаменевшей.
Приближаюшийся вечер замутил это внешнее спокойствие каким-то воспоминанием и вернул плач и дрожь, но Ядвига не дала себя отвести на кровать, опустилась на колени молиться.
Когда она встала, шатаясь, увидела перед собой ожидающего её епископа Доброгоста из Нового Двора. Королева нуждалась в религиозном утешении, а Радлица не верил, что мог принести ей эффективную помощь. Он говорил от сердца, очень простыми словами, он хотел, чтобы его заменили более красноречивые уста.
Выбор Познаньского епископа был очень удачным. Королева его очень ценила; он был мягким и имел тот дар слова, который есть даром духа.
Доброгост не спешил начать беседу; только когда увидел, что она немного успокоилась, сказал просто и с отцовской заботой:
– Если слёзы принесут тебе облегчение, плачь; в слезах, как в жертвенной крови, есть тайна. Бог дал их людям, чтобы было чем Его умилостивить. Наша жизнь начинается с боли, в боли заканчивается, на земле в ней искать счастья могут только слепые. Моя королева! Бог тебя призвал для великой жертвы, чтобы дать тебе великую заслугу, а нет её без страдания. Христос страдал; Он – наш пример. Ты тоже своей болью искупишь тысячи душ и дашь их Богу…
– Отец мой! На такую жертву у меня нет сил!
– Бог их пошлёт. Молись и проси их у Него.
Королева расплакалась. Епископ Доброгост начал читать псалом, а она – повторять его за ним.
Он закончил тихим шёпотом. Доброгост закрыл книгу и говорил снова:
– Ты будешь мученицей для святой веры; разве Бог тебя не благословит! Пожертвуешь свою детскую любовь ради любви Спасителя! Люди будут почитать тебя и веками провозглашать твоё имя.
Ядвига задумалась, поднимая глаза, а епископ, уважая её печаль, замолчал.
IX
Был морозный февральский день 1386 года; в камине знакомого нам дома Бениаша горел трескучий, весёлый, яркий огонь. Перед ним на низкой переносной лавочке, оперев руки на колени, спрятав лицо в ладонях, сгорбившись, согнувшись вдвое, сидел неподвижно, иногда топая ногами, Бобрек.
Дальше на лавке сидел человек средних лет, с неприятным, сморщенным лицом, с ввалившимися ртом, из-за преждевременно потерянных зубов, вытянув длинные ноги до середины комнаты, облокотясь на стену. На полысевшей голове у него ёжились и торчали жёсткие и беспорядочно разбросанные волосы. Огромные ручищи он держал на коленях, а его глаза были машинально обращены на огонь.
Костюм не позволял узнать, кем он был… но по его крою можно было сделать вывод, что использовал его под доспехами. Они оставили следы там, где застёжка приставала плотней.
За этим незнакомцем, скромно, в длинной мещанской одежде сидел хозяин Бениаш. Из их долгого мрачного молчания и вздохов, которыми ои его прерывали, было видно, что на них этих упало какое-то тяжёлое бремя. Истинно то, что маленькие удары вызывают сетования и стоны, а серьёзный удар покрывается молчанием.
Вздохом ещё более тяжёлым, чем предыдущие, и гневным плевком на пол наконец прервал эту тишину сидевший на лавке Бобрек, и вскочил с неё, вставая перед мужчиной, который наполовину лежал, наполовину сидел.
– Они поставили на своём, – закричал он, – поставили, будет у них Ягайлло, а с ним постоянная война, потому что Орден не даст приманить себя сладостными словами. Ягайлло ему обязался, была договорённость, он хотел принять крест из их рук и подчиниться Ордену. Он нарушил уговор, будет война!
– Будет?! – ответил шепеляво сидящий на лавке. – Не будет, а есть. Магистр уже теперь вторгся в Литву. Мы устроим ему кровавое крещение и свадьбу! Ха! Ха!
– Говорят, Ягайлло туда послал Димитра из Горая, приглашая на крещение, – произнёс Бениаш.
– Смеяться над собой Цёлльнер не даст, – сказал сидевший, – нас предал Витовт, на его месте Андрюшка… В этом деле им помогал ад. Дьявол всё спутал. Он был у нас в руках… И вся Литва. Этого негодяя Хавнула нужно было заранее повесить. Он всё устроил и эти чёрные монахи…
Он говорил это с каким-то равнодушием, которое противоречило острым словам; но из этого холода брызгала накопившаяся желчь.
– Скоро эта свадьба превратиться у них в слёзы и жалобы, – продолжал он. – Орден знает, что теперь, в начале, он слабее, а с Польшей у него будет много работы, и не скоро его оттуда выпустят. Теперь всей силой на него, а когда мы завоюем Литву, пусть поляки его кормят. На здоровье!
Он иронично смеялся. Бобрек беспокойно слушал.
– Всё-таки правда, что все вы, которых Орден использовал, кормил, кому платил и кем прислуживался, не стоите старой охапки сена. Что же ты сделал, постоянно таскаясь и шпионя?
– Что? – выкрикнул Бобрек. – Больше, чем вы все, которые сидели в Мальборке без дела, когда я рисковал жизнью. А вы узнали бы что-нибудь без меня?
– А сделал ли ты хоть одно из того, что обещал?
– Головой стену не пробить, – прервал Бобрек, – без меня бы хуже шло. Чем тут было что делать? Такими людьми без голов, как те, которые поддерживали Семко? Когда весь п