Казак тут только немного отпрянул и рассмотрел барышню. Что ж, она была красива! Она была удивительно румяна и не худа. Черты лица были изящны, брови тонки, ресницы черны, губки были пухлыми, алыми, а что скрывалось за мехами шубки, о том можно было только догадываться, видя, как вздымается дыханием укрытая воротником грудь. Василий приосанился, погладил тронутые изморозью усы, положил руку на эфес и представился, цокнув как если бы шпорами, хотя шпор не было, ну да ладно.
– Василий Гринев, казачьего полка штабной боец. Прибыл в Петроград на съезд.
Барышня продолжила идти, Гринев пристроился рядом. Барышня кивала:
– Что на съезд, это весьма понятно. Кто сейчас в Петрограде не на съезд? Съехалась вся Россия. Одна разъехалась, другая съехалась. А штабной боец – это кто? Писарь, адъютант или ординарец? Ах, вижу-вижу, простите, конечно же, адъютант. А я Лизавета. Если мы станем с вами близки, то можете называть меня Лиза. Но лучше – Вета.
Гринев испытал смущение, но решил брать быка за рога:
– Милая барышня, Лизавета, конечно, я мечтаю о том, чтобы мы с вами стались теперь как близкие друзья. Разрешите же пригласить вас в ресторацию, я знаю одну рядышком, которая работает даже в наши странные дни.
Девушка засмеялась, остановилась, взялась рукой за ворот полушубка казака, у самого горла, приблизилась так, что лицом к лицу, и сказала неожиданно низким голосом:
– Милый Василий. Зачем ресторация? Это пустое. Давайте сразу ко мне. Я одна. У меня тепло и уютно. Если вы со своей стороны можете материально помочь бедной девушке в наши трудные, голодные и, как вы говорите, странные дни.
Барышня смотрела казаку прямо в глаза. Гринев был ошарашен. Она совсем не походила на продажную девку. Гринев видел много девок в Петрограде. Даже в самом демидовском особняке, где в парадных залах заседал всеказачий съезд, в дальнем дворе работал бордель, и многие делегаты прямо после прений шли к проституткам. Проститутками был полон бывший столичный город. Это неизбежно, когда город занимают солдаты и прочие люди с оружием, другая часть города, которая не вооружена, обязательно проституируется. Если на одной стороне улицы казарма, то на другой бордель.
Но проститутки, которых видел и периодически пробовал казак Василий Гринев в революционном Петрограде, были другими. Не такими, как Лизавета. Проститутки были сплошь худые, тощие, накокаиненные или испитые, лица у них были черны, и чернота проглядывала сквозь любой толщины слой румян и белил. А Лизавета пылала огнем чистой юности. Нет, она не могла быть продажной.
Но так даже лучше, подумал про себя Василий. Ему хотелось заполучить эту барышню, поэтому он решил обмануться. Может, это у нее в первый раз? Может, она не реестровая. Может, она из курсисток, а жизнь сейчас такая, ну что ж, бывает, приходится вставать и на скользкий путь. Может, она не простая, а очень дорогая, из тех, что путаются с поэтами, артистами и купцами. Всякое может быть. Главное – это все сейчас будет мне, будет мое, такая моя казачья удача!
Гринев нащупал в кармане заготовленное на сегодняшний вечер тонкое золотое кольцо. Достал и показал на ладони. Барышня, не спросив позволения, кольцо взяла, посмотрела внимательно при свете дня, убедилась, что украшение золотое, и без стеснения заложила за отворот своей белой перчатки со стороны ладошки. И произнесла весело:
– А вы умеете соблазнить девушку, казак Василий Гринев! Пойдемте же, нам недалеко, на Мойку. Только, пожалуйста, пообещайте мне, что будете вести себя как приличный мужчина.
Гринев ответил серьезно:
– Я очень приличный. Мужчина.
– Нет, я правда прошу. Дайте слово. Что никакого насилия. Я все сама сделаю, вам будет хорошо. Вы будете довольны, это я вам со своей стороны обещаю. А вы пообещайте, что не будете делать ничего такого, чего я вам не разрешу. А будете меня слушаться, даже если это покажется вам… необычным.
Тут бы Гриневу задуматься. Все это было ни на что не похоже. Его вели непонятно куда, чтобы заняться неизвестно чем, да еще и брали слово потворствовать. Но Гринев не думал о том, что сам может быть в опасности. Он думал самонадеянно только о том, что, видно, девушка боится его. Хочет просить его быть мягким и обойтись без некоторых способов в любви, которые и сам Гринев считал противными естеству человека. И легко дал свое слово.
2
Дошли до нужного дома на набережной Мойки быстро. Гринев думал, что барышня поведет его во дворы, чтобы зайти с черной лестницы, как это обычно бывало с проститутками, да и не только с ними. Но Лизавета зашла с парадного входа, уверенно поднялась на второй этаж, открыла своим ключом дверь и пригласила Василия войти вслед за ней.
Василий зашел. Ему показалось, что какая-то тень мелькнула, какой-то шорох пробежал в глубине квартиры. Барышня явно жила здесь не одна. В квартире было тепло, ухоженно. Но прислуги не было видно. Кажется, по условиям договора прислуга пряталась и не попадалась посетителям на глаза. Лизавета сама приняла у Гринева его полушубок, повесила в прихожей и свою шубку сняла, повесила рядом. Повела казака сразу в спальную комнату.
Спальня была темная, окно занавешено непроницаемой шторой, но жаркой, в углу ярко пылал камин, весело трещали поленья. Пламя камина было единственным источником света, пока барышня не зажгла свечу, от которой поплыл в воздухе сладкий пленительный аромат. Кровать была широкой и низкой, накрыта зеленой узорчатой тканью восточной наружности. Девушка сказала Гриневу:
– Вы должны раздеться. Совсем.
Казак стал с готовностью снимать с себя оружие, сапоги, но вдруг стушевался. Он вспомнил, в каком печальном образе пребывает его исподнее. Да и то, что под ним. Хорошего мытья и стирки давно не было. Но у барышни все было предусмотрено.
– Сапоги и ножики свои оставьте здесь. И пройдите в соседнюю комнату.
Василий заметил небольшую дверцу, ведущую из спальни. За дверцей обнаружилось небольшое восьмиугольное помещение с полом, выложенным мозаикой, мозаичными стенами и мозаичным потолком. Посередине стояла большая чугунная ванна. Ванна была наполнена подогретой водой. Чтобы вода не остывала, под чугунной чашей поставлена была длинная жаровня с пылающими углями. Василий немедленно разделся догола и погрузил свое тело в воду. Ах, как это было хорошо, как приятно! Гринев подумал, что за одно только мытье можно было отдать золотое колечко. А ведь ожидалось еще кое-что большее. Я счастливый, удачливый, думал про себя казак.
Вымылся, обтерся положенным рядом чистым полотенцем и голый – чего стесняться? – Василий вернулся в спальню. Прилег на кровать, положив маленькую подушку под голову, и стал ждать. Скоро появилась она. Тоже вымытая, наверное, в другой ванной, сколько же тут ванных? Закутанная в шелковый халат. Подошла к Василию и халат скинула с плеч. Осталась совсем нагая, как мать наша Ева. И Василий лежал, как Адам, и змей уже дыбился. Ах, красива была Лизавета! Василий смотрел в оба глаза, не смея даже моргнуть. На петроградских девок Лизавета была совсем-совсем не похожа! Зато похожа была на станичных и на жену Василия телом. А еще барышня была как те статуи, что видел Гринев в Летнем саду в Петрограде. Лицо было точеное, как из мрамора. Груди небольшие, но высокие и упругие, с торчащими, как дуло у пулемета «Максим», сосками, а бедра были особенно хороши, широкие, славные бедра, такими станичницы качают перед взглядами крякающих от восхищения казаков. Василий протянул к Лизавете руки. Но та, взяв с прикроватной тумбы склянку, стала мазать себя маслом, грудь и живот. А потом велела казаку повернуться, лечь спиной кверху.
Василий нехотя подчинился, помня о данном слове. Девушка легла сверху. И начала немыслимые ласки. Она дышала казаку в ухо, кусала за мочку. Грудью скользила по спине. Руками тискала ягодицы и перебирала мошонку. А когда твердым соском проводила меж ног, Василий дрожал от сладкого и запретного. У Гринева мутилось в глазах, пару раз он впадал в беспамятство, потом выплывал и снова мучился нежной мукой. Лизавета развернула Гринева и продолжила свои пытки. Она прижималась щекой к щеке, она брала уд между грудей, а потом ложилась на него животом, она вращала бедрами, сидя на животе казака, и волосы ее, распущенные, скользили по коже, доводя Гринева до исступления. Но когда только пытался он поцеловать ее в губы или проникнуть в лоно, твердо отстраняла казака Лизавета и продолжала свою ведьмовскую игру.
Времени счет потерял Василий. Длилось это, может быть, четверть часа, а может, и целый час. Но потом вскипела мужская сила и взорвалась, исторглась из Гринева вместе с долгим стоном, длинная, обильная, окончательная. Лизавета ловко накрыла это место казака невесть откуда подхваченным вымоченным в горячей воде полотенцем, и Гринев улетел душою к мозаичному потолку, а закрыв глаза, почувствовал себя так, словно снова в утробе мамкиной очутился. Никогда прежде такого с ним не было.
Василий на несколько минут уснул. Провалился в бархатную теплоту. Пробудившись, спросил девушку с детской обидой:
– Почему же ты меня обманула? Не дала! Я ведь тебе – золотое колечко!
Лизавета не расстроилась и не оскорбилась. Стала терпеливо рассказывать:
– Разве тебе не было хорошо, милый? Разве тебе не хорошо сейчас?
Гринев ответил не сразу. Прислушался к себе, причувствовался. Вроде то, что было, – это как если сам себя полюбил, рукой. Но Василий помнил то опустошение и разочарование, ту тоску, которая накрывает мужчину после себялюбия. А теперь было совсем другое. И даже если сравнить с тем, когда девки. И даже… даже с женой не было так. Хотя все и было по-настоящему. Гринев ответил честно:
– Мне хорошо.
– Вот. Зачем же меня портить? Вы, мужчины, не семя в нас вкладываете. Вы свою грусть, боль, тоску, ненависть, обиду, все, что у вас в жизни не получилось, вот это вы в нас хотите втолкнуть. А потом говорите, что у нас лица черны. Так черны наши лица вашей же чернотой. Девушки простые, которые в борделях вас принимают, столько имеют от вас зла, что удивительно, как не помирают в неделю или две. Ты меня почему полюбил? Потому что я светом светилась. А свет мой от того, что непорченная.