Василий сказал:
– Ладно. А если бы я слово нарушил и силой тебя взял?
– У меня на случай бесчестных людей есть поправка к резолюции.
Девушка потянулась рукой под кровать и достала маленький браунинг. Василий подумал: хорошо, что я честный. Потому и счастливый.
А Лизавета продолжила:
– Время сейчас такое, казак. Хорошее время. Все меняется. И семья, и быт, и любовь. Революция – она не только в том, чтобы жить без царя. Она везде. Может, будет так, что отменят все старые предрассудки. И мужчины с женщинами, сколько захотят, смогут любить друг друга так, как я тебя любила. Никому никакого убытка. Ни болезней, ни детей убивать и выскребать из утробы не надо. Чистая радость. Я не просто так. Я этому особенным образом научилась у одной танцовщицы, а та с Индии привезла науку. Будет много любви и счастья. Не будет войны и эксплуатации. Такую новую жизнь мы теперь установим.
Гринев подумал, что это не очень ново. В станице тоже бывало так. До замужества парни с девицами целуются и обжимаются до одури. И, что уж таить, парни часто при этом спускают себе в штаны. Для того и стараются. Но ломать девичество не позволено. Девушка до свадьбы остается цела. А кто там и с кем когда обжимался – про это уговор такой, чтобы после не вспоминать. Но ничего говорить не стал. Слишком ему было тепло и сладко, чтобы говорить.
Настало время уходить. Лизавета принесла Гриневу пару не нового, но выстиранного исподнего.
– Возьми это. Должно быть тебе впору. А свое оставь. Постираю. И, может, кому другому отдам.
Гринев кивнул. Белье было впору. Пахло лавандой. Только совсем чуть-чуть, кое-где, проступали слабо бурые пятна. Видно, не отстиралась кровь.
1
Председательствовал на казачьем съезде Митрофан Богаевский, который, хотя и был родом казак и братом Африкану Петровичу, генералу и командиру Забайкальской казачьей дивизии, сам был гражданский и раньше служил учителем латыни в Новочеркасске. Он был хороший голова, вперед не лез, шашкой не махал, да и не было у него шашки, а все высказанное и решенное на съезде правильно по всей форме записывал.
Приняли резолюцию в трех частях. Первое, общая власть в государстве: нехай будет республика. Раз царь отрекся, то и дело с концом. И звать на царство более никого не надо. Табак моченый, конь леченый, девица порченая, да царь развенчанный есть одного порядка явления. Коня не вылечить, девичью честь не вернуть и снятый царский венец никуда нельзя приспособить. Второе, по казачьему управлению: чтобы была своя автономия. Мы от России отделяться не хотим, да и некуда. Но жили, живем и жить будем своим укладом и сами собой управлять, по своей обычной природе. Третье – земля. Землю кацапам, иногородним, мужикам русским не отдадим. У мужиков много своей земли в российских губерниях. Пусть там делят. У них и помещики были, и всякие графы. А у нас не было ни помещиков, ни крепостных. Казаки всегда были сами себе хозяева. И землю казачью не будем ни отдавать, ни делить.
Так объяснил решения съезда казаку Василию Гриневу делегат, при котором Гринев состоял адъютантом, хорунжий. И съезд закрылся, оставив, как положено, после себя исполком. Исполком готовил новое собрание, уже на Дону – войсковой круг. А кто поехал и в Киев, на другой съезд казачества. Гринев и хорунжий решили не возвращаться на фронт. Поехали на юг, домой. А там будет видно. Добрались вместе до Ростова и разошлись. Больше не видел Гринев своего хорунжего никогда.
Пока стоял в Петрограде, Гринев успел повидать Ленина. Ленин выступал перед солдатами. Говорил, что землю отдаст крестьянам, а заводы рабочим. Про казаков не вспомнил. Но Гриневу Ленин понравился. Он был весь живой и, в руке зажимая кепку, воздух рубил так, словно орудовал кинжалом. Гринев подумал, что революция – это для человека хорошо. Потому что и Ленин, и Лизавета. А царь, ну что царь. Был, да весь вышел. Как тот окурок, который Гринев первый год еще таскал за собой, а потом он совсем размок да расползся, и казак его выкинул.
Перед тем как отбыть на юг, Гринев хотел найти Лизавету, повидать напоследок. Он ведь и раньше часто гулял по тем же самым местам и окрестностям, надеясь девушку случайно еще раз встретить. Но не довелось. Гринев не хотел идти на квартиру, чтобы не застать Лизавету при исполнении. А в последний день решился на отчаянный шаг. Нашел тот самый дом, заскочил в парадную, поднялся на второй этаж.
Дверь была выломана, квартира пуста. Василий метался по комнатам. Не было никого, ничего. Ванна стояла, наполовину заполненная холодной грязной водой. Кровать унесли или на дрова порубили. Но в завалившейся набок тумбе Василий нашел свое исподнее, так и не постиранное, да еще и порванное, потому никто не позарился. Василий потянул лохмотья и выпало письмо. Письмо было адресовано ему.
«Милый Гринев! Я думаю, ты будешь искать меня здесь. И, может, найдешь это послание. Со мною все хорошо. Я отправлена по делу революции. Время поднимает нас с мест, как смерч, вырывающий с корнем деревья. Я тебя помню и не забуду. Если есть такая судьба, то мы с тобою еще встретимся на перепутьях великого дела, которое нам всем предстоит совершить. Твоя Вета».
Из Петрограда до Ростова добирались две недели. Ехали поездами. Составы отменялись, задерживались, переформировывались. На вокзалах царил хаос. Вся Россия снялась, завязалась в узлы и тронулась с места, и умом тоже. Особенно много было солдат. Разрозненно и целыми частями оставляли фронт и ехали в тыл. Сдвинутые солдатами прочие люди тоже решили куда-нибудь ехать. Так гунны согнали с насиженных мест готов, а готы зачали давить на остальных германцев, и понеслось великое переселение народов, слизнувшее Рим, как сель в горах слизывает пастушеский юрт.
В губерниях порядку было чуть больше, чем в Петрограде. Сохранялись управы и полиция и все, приличное ходу вещей. И не было нехватки в насущном. На время стало даже больше продовольствия и прочих товаров. Ведь заготовленное для фронта на фронт вовремя отправлено не было. И вывалено было на рынки теми, кто должен был поставить войскам, или теми, кто у них отобрал или реквизировал. Реквизиция – такое было тогда главное слово. Грабили все. Когда прибывала на вокзал часть с фронта целым составом, с оружием, амуницией и прочим складом запасов, то какие-то отряды с мандатами отнимали все. Кому отнимали, куда везли – ничего было не разобрать. Но солдаты не очень сопротивлялись. Даже когда реквизиции проводили горцы из Дикой дивизии, что не утруждали себя составлением документов.
В Ростове купил себе казак хорошую пегую кобылу по сходной цене. Кобыла была тоже из реквизированных. В станицу приехал верхом, красивый. Во дворе встречали жена, отец с матерью, веселились, плакали. Жене в хате отдал сверток с золотом. Она раскрыла, а там кольца, цепи, серьги.
– Ох! Как же я это все на себя надену?
– Дура ты. Зачем надевать? Сбереги где посекретней. Меняй на деньги, которые деньгами будут. Да не зараз, а понемногу. И в городе, у разных менял. И каждый раз будто последнее принесла. Мало ли какие ждут времена.
– А что я? Что я? А ты-то куда денешься?
– Да никуда, тута я пока, тута останусь. Пока.
– Где же ты набрал такого добра, Василий? Не душегубством ли?
– Не вой. Хорошо взял, трофеями. У немцев.
Если по правде, то золото было не трофейным. От немцев больше отступать приходилось. Золото было, если так сказать, реквизировано. Когда Гринев с хорунжим ехали в Петроград, состав сделал большую стоянку в одном малороссийском городе. Казаки пошли гулять. Да и набрели на ювелирную лавку, которую держал еврей. Ну и что же? Повалили, избили приказчиков, взяли жида за бороду, все, что нашли, забрали и поделили поровну. Хорошо получилось. Спрашивая, чтобы выдал еще, хорунжий бил хозяина лавки ногами. Гринев смутился: что же мы так с человеком? Хорунжий сказал: разве это человек? Это жид.
Гринев потом думал, что казаку нужен царь. Когда нет царя, то и закона нет. Если, например, мужик, то у него есть страх Божий. А у казака нет. Для казака страх Божий только в царе, а без царя казак сразу первый вор и злодей. Поэтому, когда победили в Петрограде Советы и вести докатились до казачьих станиц, Гринев обрадовался. Советы – это была настоящая власть. А что Ленин будет новый российский царь, казак в этом даже и не сомневался. Временное правительство было все не то, какой-то бордель с проститутками, а не власть. Советы – это серьезно.
Отец тоже одобрительно говорил о большевиках. Гриневы были середняки. Не беднота, не какие-нибудь иногородние, а настоящие казаки, но не богатые. Отца, когда был молодой, заедала казачья старшина, не давала ходу вверх или в сторону. Отец думал: должно прийти такое время, когда все поменяется наоборот. Оно и пришло. Советы скоро установились и на казачьей земле. Вышел бунтом Каледин, донской атаман, но смяли Каледина. И в конце января 1918 года атаман кончил себя выстрелом в сердце. Но война не закончилась. Война только начиналась. Давили с запада немцы, которые и не думали идти домой, не закончив войну победой. Поднялись противники советской власти со всех сторон. И советская власть тоже поднимала себя, как дрожжи поднимают себя в кастрюле, поставленной на скамью у печи. Росла армия Советов.
Красный атаман, главком Воронов, проходил гриневской станицей, набирал войско. И Василий, испросив благословения у отца, пошел воевать. Он ведь тосковал сильно. И зачем тосковал, непонятно. Жена под боком, дочь, родители. Было что съесть и выпить. А душа не пела. Да и снилась часто барышня из Петрограда, Вета-Лизавета, запала в душу. Было раз, Василий попросил супругу свою:
– Ты бы, голубка моя, разделась донага. Помазала груди маслом. И поласкала бы меня со спины.
Молодуха вытаращила на мужа глаза:
– Ты что, казак, рехнулся? Каким маслом? Лампадным? Постным? Масло переводить? Это так тебя ласкали в твоем Петрограде блядины продажные? И ты решил жену свою законную перед Богом бесовской мерзости научить?