В те дни Маргелова задержали и подвели к безбровому человеку, который был одет в точности, как Глеб Жеглов, и выглядел в этом образе слегка нелепо. С Маргеловым он заговорил с той задушевной дружеской интонацией, о которой Маргелов был наслышан.
– А, Сережа, ну как дела? – и даже потрепал по плечу совсем ласково. Маргелов молчал, смотря на носки кедов.
– Ты знаешь, кто я такой? Я Кравцов.
– Ни разу не слышал.
Кравцов, как показалось, слегка расстроился, но через секунду заулыбался и стал слово в слово цитировать его же, Маргелова, речь на последнем митинге. Он делал это негромко и вдумчиво, как хороший чтец. Маргелов стоял, не в силах понять, как к этому относиться. Настала неловкая тишина. Кравцов смотрел на него, как будто ожидая аплодисментов. Маргелов молчал. Через какое-то время его отпустили.
После той встречи за ним стали следить все время. Бритые головы, барсетки с вмонтированными камерами, бутылки пива, к которым опера постоянно прикладывались, но жидкость в них не убавлялась. Маргелов все же не мог относиться к такой слежке со всей серьезностью. Несколько раз после собраний и митингов его пытались ловить – уходил. Когда единственный раз поймали, отпустили сейчас же, без обыска. Как будто взрослые люди решили с ним поиграть в казаков-разбойников.
Опера провожали его с работы и на работу, и особенно в выходные – на встречу с друзьями или в магазин. При этом уйти от этой примитивной и странной слежки не получалось. В один из дней Маргелов ехал на встречу во временный штаб партии, к которому никак нельзя было привести хвост. И, увидев неторопливо бредущего за собой человека в кожанке, он решил, что запросто оторвется. Очень вовремя на другой стороне дороги показалась маршрутка. Маргелов рванул на красный, чуть не попал под грузовик, замахал обеими руками уже проехавшей остановку маршрутке и успел влезть. Опер остался стоять на другой стороне, растерянно озираясь – вроде здоровый лоб, а вид у него был как у потерявшегося ребенка. Маргелов хотел показать ему средний палец, но все-таки удержался – только самодовольно улыбнулся в усы и стал глядеть на проносившиеся одна за другой серые сталинские высотки. Но уже через пару остановок маршрутку подрезала машина со спецномерами. В салон зашел тот самый опер, расплатился без сдачи и спокойно сел прямо напротив Маргелова – его лицо ничего не выражало. Все пассажиры сделали вид, что ничего не произошло, или просто не обратили внимания.
Маргелов остолбенел. Возникло чувство, что весь мир затеял с ним абсурдную игру и что дальше произойдет что-то совсем фантастическое – маршрутка превратится в звездолет, а опер сорвет маску и обернется большой ящерицей. Но дальше все происходило ровно так, как происходило всегда, люди входили и выходили на остановках, и Маргелов постепенно взял себя в руки. Он вышел на конечной и тут же зашел опять, поехав обратно к дому. В этот раз опер сидел не напротив него, а у самого выхода.
Через несколько дней родительскую квартиру заблокировали. В небольшой квартирке были мать, отец, сестра с двумя подругами, четыре собаки, кошки. Им отключили электричество, а в подъезде ввели паспортный контроль. Ленивые тяжелые омоновцы торчали на лестничной клетке, здесь же справляли нужду и ели. Поняв, что в квартире девушки, они кричали: «Эй, суки, идите подмойтесь». Ночами, судя по разговорам, звонили в «Секс по телефону». Но так и не решились ломать дверь. Семья не пережила бы все это без поддержки соседей – сосед снизу перекинул электрический кабель, соседка сверху по веревке спускала еду. В общем, трехдневная осада ничем не кончилась, а скоро и перестала слежка.
К этому времени Маргелов стал постепенно отдаляться от партии. Точнее, это партия стала уходить у него из-под ног, как болотистая земля. Не то чтобы ее репрессировали, а как будто выкачали весь воздух, и чтобы дышать, партийцам пришлось лезть на берег. Съезды окончательно превратились в переливание из пустого в порожнее, за год численность сократилась раза в три. При этом старец с разбитым голосом по-прежнему оставался вождем, в то время как Маргелов уже сам поседел наполовину. Тогда Маргелов и решил для себя, что нужно уйти на дно – пересидеть, чтобы дождаться лучшего времени. Бороться с властью сейчас – все равно что прыгать на кирпичную стену – так он метафорически определил для себя текущий момент.
Да и теперь у него была семья. Маргелов уже знал, что у него будет мальчик, и эта мысль наполняла его смутными надеждами. А теперь он смотрел на лиловатое лицо опера, срывавшего с полок книги. Книги падали страшно шумно, как будто доски, и взбудораженные соседи стали стучать по трубе.
Посередине комнаты формировалась отдельная куча – туда сбрасывалось все, что представляло какой-нибудь следственный интерес. Один из оперов с почти эротическим чувством совал длинные пальцы туда, где лежали диски, исписанные помятые блокноты и разрозненные листки, скопившиеся за последнее время. Маргелов с досадой подумал о том, что не успел испортить диски, хотя знал, что ничего запрещенного ни на них, ни где-то еще нет.
В центре осело собрание альбомов «Гражданской обороны», обрывки бумаг, «Моя жизнь» Троцкого с множеством разноцветных закладок, книга Майн Рида. Маргелов, несмотря ни на что, все же слегка улыбнулся, поняв, что опера перепутали Майн Рида с «Майн кампф». Дальше взгляд скользнул по пожелтевшим машинописным листам, которые Маргелов опознал моментально, – к щекам прилила кровь, и сделалось так неприятно, как будто опер своими длинными и корнеобразными пальцами полез ему во внутренности. Первым порывом Маргелова было броситься в кучу, схватить листы и прорваться мимо двух оперов в туалет. Пока дверь ломали бы, он наверняка успел бы испортить листы. Но, конечно, Маргелов этого делать не стал, это было бы неразумно. Он не понимал, зачем эти бумаги нужны следствию. Разве что они попали в кучу по недоразумению. Или их смутило, что это были машинописные листы, и они даже не стали вчитываться.
В кухне кто-то плюнул и громко выругался. Видимо, опер решил попробовать оставленные в пиале мелкие садовые помидоры. Мама жены привезла килограммов пять с дачи. Они были то ли синеватого, то ли зеленоватого оттенка – и даже по запаху было понятно, что есть их не стоит – слишком кислые. Но и выбросить так уж сразу было неудобно.
Когда жена вернется, то, скорее всего, застанет пустую разгромленную квартиру, а у Маргелова будет отключен телефон. Он попытался представить первую мысль, которая придет жене в голову, как только она обо всем догадается. В глубине души она должна была ожидать чего-то подобного. Конечно, к такому готовым быть просто нельзя, но по крайней мере, может быть, и не станет большим шоком. Она должна понимать, что сейчас ей нельзя волноваться.
Опера разгуливали по квартире, пиная побросанные на пол вещи и разнося грязь. От того, как широко и легко они крушили тщательно организованный, налаженный, как большой скрипичный оркестр, быт, сводило скулы. Пнули и наступили на ночнушку его жены. Маргелов знал, что это делается нарочно. Опер с лицом настолько невыразительным, что даже Маргелов не смог бы его опознать уже через секунду, наклонился к нему и спросил:
– Ты что, цыган?
Другой опер, заходя с маленькой чашкой для эспрессо, из которой он пил «Эрл Грей», сказал:
– Альбертович у него отчество.
Похоже, этот ответ вполне удовлетворил первого – он понимающе покивал.
Второй опер остановился, как будто не зная, что делать с собой – привалиться к стене, сесть на корточки, взять стул или уйти обратно, и смотрел белыми злыми глазами куда-то мимо лица Маргелова. Маргелов отметил, что лицо у него треугольной формы – узкий подбородок, широкий лоб. Очень нетипично.
– Что же ты в Лондон не уехал, к своему хозяину? – сказал белоглазый, небрежно копнув ногой кучу с наваленными посередине вещами.
Маргелов молчал. В тишине было слышно, как скрипит ручка следовательницы. Она сидела в пол-оборота, чуть склонив голову, как усердная ученица в разгар контрольной. Маргелов заметил, что она пользовалась его ручкой, и почему-то подумал, что это хороший знак. На глаза снова попался край машинописного листа, и сердце сжалось. Опять мучительно захотелось вырвать эти листы и с ними куда-нибудь броситься.
– А когда начнется Олимпиада? – спросил опер со стершимися чертами лица у белоглазого, но так, как будто вопрос был обращен ко всем. Тот отозвался, что уже началась.
Вскоре привели понятых. Маргелов не удивился, когда увидел среди них Анатолия. Был и второй – как и Маргелов, поседевший раньше времени парень, с густыми вихрами, очень худой. Маргелов видел его нечасто, но сильно недолюбливал за блудливо-застенчивую улыбочку мелкого жулика и праздный вид.
Они молча, смущаясь, пугаясь, толкались у самой двери, не решаясь сделать и шага внутрь. Но тут между ними как смерч ворвалась управдом.
С криками «Сталинские упыри! Шьют дело!» она беспрепятственно пробежалась по всей квартире, вбежала в комнату, где сидел Маргелов, схватила его за шкирку и, подхватив, как пустой чемодан, поволокла за собой к выходу. В дверях их все же остановили. Белоглазый опер удивленно таращился на управдома – он даже расплескал немного чая из чашки для эспрессо от неожиданности.
Маргелова вернули на место, женщину старались мягко утихомирить, но та вырывалась.
– Не переживайте. Ничего плохого парню не сделают, – говорили ей.
– Упыри, сатрапы, – уже несколько тише повторяла она.
– Зря беспокоитесь. Его не даст в обиду кагал.
– Кагал?! – снова взвилась женщина. – Вы антисемит, получается?
– А Ленин, вы думаете, какой был национальности? – сказал белоглазый.
Опер без каких-либо определенных черт угрюмо проговорил что-то совсем невнятное.
– Вы что, евреи умнейшие люди, куда умнее, чем вы! – прокричала ему прямо в лицо управдом.
– А я не буду в этом участвовать, – по-пионерски тонким и бойким голосом сказал сосед-алкоголик и открыл дверь.
– Куда? – окликнул его белоглазый.