— Положительно отрезвляет, — подтвердил Веркутов и взял по ошибке, вместо своей, его шляпу, но тотчас же заметил и переменился.
Когда Ракитин, раздевшись, лёг в постель и закрыл глаза, перед ним вдруг выступила опять загородная сцена, с красными подборами занавесей и пёстрою обстановкой. В ушах опять раздался мотив оперетки и с таким ясным, отчётливым пиликаньем скрипок и густыми хрюканьями контрабаса. Опять запел нарумяненный, освещённый рампой хор, и опять она, как живая, явилась пред ним.
Это была девушка лет восемнадцати, с носиком слегка вздёрнутым, бледненькая, с чёрными роскошными волосами и глазками, как угли сверкавшими из-под бровей. Она так просто, мило, немножко робея, вышла в своём блестящем костюме. Ей начали аплодировать. Особенно хлопал из боковой ложи слева какой-то моряк в белой фуражке, он даже за барьер перегибался. Она слегка улыбалась и кланялась, да не головой, а как дети всем корпусом, и это удивительно мило выходило. Потом она запела. Голосок у неё был звонкий, плохо поставленный, но сильный. Она брала больше манерой и наивностью. Когда она, окончив, перешла на разговорную речь, вышло ещё милее. Она так непринуждённо, так просто и так грациозно говорила, точно она не первый день была на подмостках, а всю свою жизнь так болтала, в этой мишуре, с подведёнными бровями. В ней было что-то свежее, непочатое. Ракитин смотрел на неё и чувствовал. что ему на душу веет весной, такою мягкою, душистою. Самые далёкие, забытые впечатления вдруг поднялись откуда-то и светлыми тенями заносились вокруг него… Только зачем она завтра поедет в эту пошлую редакционную трущобу? Какое отношение может иметь эта миленькая, маленькая девочка к площадной печати? Неужели и она должна гнуться, подличать пред ней?
Эти мысли его возмущали. Нервное сердцебиение мешало ему спать. Он повёртывался, качаясь в металлической сетке своей кровати. В голове всё путалось. Соображения, что он завтра её увидит, очень утешали его, хотя он положительно не мог понять, зачем ему, отживающему и седому, нужно это знакомство.
Он заснул на каком-то очень важном соображения, каком — он совершенно забыл, проснувшись на другой день. Но он одевался с радостным сознанием, что сегодня будет что-то хорошее, серенькая полоса жизни прервётся чем-то новым, и это новое наступит, когда он увидит маленькую розовую девочку. Он машинально выпил кофе, машинально прочёл все газеты, что нашлись в газетном ящике между дверей: и также машинально вышел на улицу.
Редакция помещалась неподалёку от него. Конторщик, молодой человек, предложил ему раздеться в прихожей и не без любопытства проследил процесс снимания пальто без посторонней помощи.
— Там никого нет? — спросил Ракитин, кивая головой на дверь.
— Аеров там, — ответил конторщик, хотя Ракитин не знал никакого Аерова.
— А туда можно? — спросил он.
— Можно, туда всех пускают.
Он вошёл в редакционную комнату, обставленную быть может несколько роскошно для редакции, с большим аквариумом у окна, люстрой и коврами. У письменного стола рыночной работы сидел Веркутов, против него помещался кудлатый господин в клетчатом шарфе и нечищеных сапогах. Веркутов вскочил с места и скорчил обрадованное лицо:
— Ну вот! — сказал он. — Исполнили обещание.
Он посмотрел Ракитину прямо в глаза, и глаза его говорили: «А актриса-то тебя щипнула; небось я не знаю, что ты не для меня сюда приехал…»
— Садитесь, — предложил он, указывая на кресло и садясь на свой стул пред столом.
Ракитин вопросительно глянул на гостя: кто б это мог быть — метранпаж из типографии или сотрудник?
— Это господин Аеров, — помог его недоумению Веркутов, — один из тех талантливых сотрудников, о которых я вам вчера так много говорил.
Аеров протянул руку с чернильным пятном на указательном пальце и пошаркал ногами под стулом.
— Один из самых талантливых наших сотрудников, — повторил редактор, и лёгкая доза насмешечки зазвучала в его тоне, — пишет прекрасные стихи — на все случаи. Банк лопнет, адвокат проврётся, пьесу ошикают, уж он на другой день и несёт стишки.
«Талантливый сотрудник» строго посмотрел на него и попросил папироску.
— Вчера пришла телеграмма, что на Гнилошпальной дороге поезд погиб; из пассажиров уцелел между прочим директор правления этой дороги. У Аерова сегодня уж и готово, послушайте как мило:
Поезд с насыпи свалился,
Кучи, груды мёртвых тел!
Лишь директор ухитрился,
Уцелеть один сумел…
И провал без сожаленья
Поглотил честной народ…
Ах, директоров правленья
И провал-то не берёт!..
— Не правда ли, мило?
Ракитин похвалил.
— У вас Талалаев был? — внезапно спросил Аеров.
— Нет, да я его не знаю.
— Ну так приедет.
— Зачем?
Аеров мрачно стряхнул пепел.
— Он всюду ездит с палкой… бить хочет.
— Кого?
— Редакторов.
Веркутов как-то повёл плечами.
— За что?
— На него пасквиль готовится… то есть не пасквиль… Что-то про него, биографию что ли, печатают… про него и его жену…
Аеров замигал и стал затягиваться…
— Да не тяните вы за душу, — торопил его редактор.
— Он не знает, где «это» появится… ну и ездит теперь по всем редакциям просить, чтобы не печатали…
Веркутов вдруг покатился со смеху и даже по ляжкам себя от удовольствия захлопал.
— Каковы нравы, друг Горацио? — обратился он к Ракитину.
— Кое-где редакторы действуют успешно, — продолжал Аеров тем же невозмутимым тоном.
Веркутов сразу стих, задумался и потёр лоб.
— Хорошо, что вы мне сказали, — сквозь зубы проговорил он, и сощурившись посмотрел на него, — вы не хотите ли черкнуть слова два? — прибавил он.
Аеров ткнул папиросу в пепельницу, быстро встал и словно про себя сказал: «Потом сочтёмся»…
— Пройдите в контору, там спросите бумаги и чернил. — вместо ответа сказал Веркутов. — Отца родного жиду заложит и под квитанцию денег займёт, — прибавил он, когда дверь за Аеровым затворилась.
— Какой это Талалаев? — полюбопытствовал Ракитин.
— Бывший конногвардеец, теперь в отставке, известный богач.
— Так за что же на него пасквиль?
— Богат! — решил Веркутов и, позвонив в колокольчик, осведомился, подан ли завтрак. — Пойдёмте заморить червячка, как раз время.
Собственник того издания, где Веркутов состоял редактором, Блюменфест, был в это время с семейством за границей, и без него Веркутов распоряжался как дома, обедая и завтракая в задних комнатах, непосредственно прилегавших к конторе. Небольшой круглый столик был покрыт поверх джутовой скатерти салфеткой с горчичными пятнами. По стенам висели какие-то голые дамы в самых отчаянных ракурсах и с невозможными лядвеями. В углу крякал попугай в огромной клетке. На кронштейнах обнимались нимфы и сатиры. Ракитин отказался от водки, сказав, что он до обеда не пьёт никогда.
— Ну рябиновой, — серьёзно тряся головой предложил редактор, — или оранж-амер? Ну, хотя нюи?..
Он налил ему стакан бургонского и принялся за цыплёнка.
— Должно быть барышня сейчас приедет, — сказал он. — Она сегодня все редакции объезжает. Такое появление своего рода праздник. Хорошенькая женщина в журнальном департаменте — это ужасная аномалия…
Он с ожесточением перегрызал кости, так что попугай каждый раз вздрагивал и однажды даже присвистнул.
— Вы кажется не совсем ясно поняли, что мы говорили о Талалаеве? — спросил Веркутов. — Очень просто: дурак этот ездит по редакциям, потому что над ним подшутил какой-нибудь приятель, написал ему анонимное письмо: вот, мол, тебя обличать хотят. Понятно, он готов тысячу заплатить, чтобы только не напечатали. Глядишь, рублишек триста и в кармане.
— Зачем же ему ездить по разным конторам, если уж он в одном месте заплатил и успокоился?
— А кто ему поручится, что редактор не передаст статейку в другой орган?
— Да ведь это омут какой-то! — невольно вырвалось у Ракитина.
— Омут, — спокойно подтвердил Веркутов, наливая себе нюи и держа бутылку двумя пальцами, чтобы не запачкать горлышко маслом. — Эх, батенька, наша рыночная пресса, ведь это не толстый журнал… Дневи довлеет злоба его…
«Гонорар хочешь?» — ни с того ни с сего спросил попугай и, подумав, прибавил: «миленький, почеши головку, ну, ну поскорей!»
— Вы от нас отстали, проживая за границей, а вы поплавайте в нашей тине. Чукчи, батенька, чукчи. Уж кажется их-то бы, людей печатного слова и должен бы свет коснуться, а между тем…
Из-за двери выглянул конторщик.
— Спрашивают вас, — проговорил он, протягивая карточку.
Веркутов глянул на билетик, и лицо его просияло.
— Просите, просите, — крикнул он. — Я двери настежь растворю, любуйтесь, — сказал он Ракитину, — это Талалаев.
«Кто б это мог быть!» — протяжно и задумчиво заметил попка.
Талалаев был розоватый, пухлый, добродушнейший человек, с круглым, как маленькая картофелина носиком и заплывшими жиром глазками. Ему было очень жарко, и он пыхтел как паровик.
— Вы редактор? Я по делу очень важному и серьёзному, — заговорил он так скоро, что все три фразы сумел сказать как-то одновременно…
— Присядьте, — ответил Веркутов, и сел так, что Талалаев остался совсем на виду у Ракитина, в отворённую дверь.
Талалаев вытер платком мокрое лицо и закачался всем корпусом на диване.
— Вы знаете меня? — внезапно спросил он.
— Слыхал-с…
— Ну, так вот я… — он запнулся, — Вдруг говорят, что вы… то есть не вы. а вообще… будто хотите про меня и жену печатать… про мою жену… печатать.
— То есть что же именно?
Талалаев несколько затруднился, подыскивая выражение. Он покраснел ещё больше. Пот крупными смородинами усеял его лицо.
— Да вообще… Что вот я… жена… и больше ничего.
— Изволите видеть, господин Талалаев, — заговорил мягким, ласкающим голосом Веркутов, — мы если печатаем про кого-нибудь, так не иначе как про людей действительно выдающихся из общего уровня посредственности, про людей так сказать талантливых и