ишь вчера считали себя казаками…
Киевский воевода Адам Григорьевич Кисель сидел в горнице, по стародавней привычке крутил усы, думал: «Как выполнить гетманский указ — не пускать на Низ гультяев? Земля велика, ночи темны, заставы малочисленны». Ничего не придумав, вздохнул тяжко и, несмотря на непоздний час, собрался спать. Уходя в опочивальню, подумал: «Утро вечера мудренее». Однако выйти из горницы не успел — робко стукнули в дверь. Адам Григорьевич по стуку догадался — джура-казачок. Подумал с неудовольствием: «Чего там еще? Ни минуты покоя нет». Сказал громко, сердито:
— Войди!
Джура робко взошел на порожек, чистыми дитячьими очами взглянул на воеводу. У Киселя почему-то отлегло от сердца, спросил — уже тихо, без гнева:
— Ну, что там, хлопчик?
— Пан воевода, до вас пан просится.
— Что за пан?
— Який-то князь.
— Зови, — сказал Кисель, оправляя кафтан и думая: «Кто бы это мог быть?»
Вошел джура и, как его учили, отступил влево, пропуская гостя вперед. В дверях стоял нарядно одетый пан, в зеленом кунтуше, с саблей на боку. Сняв алую горлатную шапку, шагнул в горницу, поклонился хозяину.
— Ай, не признал, Адам Григорьевич?
Кисель, сощурив глаза, шагнул навстречу. Перед ним стоял князь Шуйский Иван Васильевич.
Глава девятнадцатая. Братья Пушкины
Иерусалимский патриарх Паисий, благословивший в январе 1649 года гетмана Хмельницкого пред вратами Святой Софии Киевской, в феврале уже был в Москве. Он явился к благоверному царю Алексею Михайловичу и патриарху Московскому Иосифу за милостынею, кою первосвященники всех православных церквей — Константинопольской, Антиохийской, Иерусалимской — испокон получали от единоверного Русского царства.
Да и отколь было взять православным патриархам, когда со всех сторон утеснены они были неверными агарянами и папистами?
Вот и давали им посильную милостыню царь и патриарх Московии, 10 июня того же года Иерусалимский патриарх со многими дарами выехал из Москвы. Вместе с ним в Иерусалим ехал старец Арсений, ученый муж, направленный в Палестину для описания святых мест.
Через две недели достигли они Путивля, за коим начались владения гетмана Хмельницкого — православного государя, только что иступившего свою саблю о выи гордых схизматиков-ляхов.
Два месяца ехали Паисий и Арсений по единоверной Украине, ужасаясь следам страшной брани, бушевавшей на её земле всего год назад, а затем, переправившись через реку Прут, въехали в православную же Волошскую землю и 7 сентября остановились в городе Ясы в патриаршем Вернадском монастыре с заросшими тиной прудами, старым садом, вросшими в землю кельями братии.
Блаженнейший господин Паисий был стар, дорога длинна, обитель тиха и гостеприимна и потому путники решили пожить в Ясак подольше, отдыхая перед оставшимся — все ещё неблизким — путём.
Однако ж дни шли, пролетело шесть недель и патриарх, вздыхая, велел собираться в дорогу. И пока патриаршие челлдинцы неспешно готовили повозки и кладь, старец Арсений пошел на городской майдан прикупить кое-чего в дорогу. Пёстр и шумен был в тот день ясские майдан и много разных хитроглазых восточных людей — смуглых, черноволосых, носатых из Джульфы, из Шираза, из Тебриза толклось среди рухляди и яств.
А один торговец был волосом рус и голубоглаз. Арсений подошел к нему. Торговец, увидя златой наперсный крест и черный клобук, радостно облобызал руку старца и, склонив главу, принял пастырское благословение. Арсений спросил:
— Отколе, сын мой?
— Из Рыльска мы, святой отец.
— А звать как?
— Григорием кличут.
— А ты, святой отец, издалёка ли? — робко спросил старца Григорий.
— Из Москвы.
— Из Москвы, — повторил торговец с удивлением и почтительностью. И вдруг спросил:
— А скажи, святой отец, есть ли на Москве кто из Шуйских князей?
Арсений опешил:
— Пошто тебе это, сын мой?
— А вчера встретил я на торгу человека, Константином зовут. И Константин сказывал, что служит у князя Шуйского и тот князь ныне в скиту под венгерскими горами, недужен, и как обможется, то пойдет в Киев.
Не помня, как добежал старец до обители и обо всем рассказал блаженнейшему. Патриарх, медлительный и молчаливый, — засуетился, стал кричать:
— Не медли, Арсений! Тот же час отъезжай ко государю! Надобно государя о сем деле известить — не иначе то некий вор влыгается в имя Шуйских князей, замыслив нечто недоброе.
Паисий тут же написал две грамоты — одну царю, другую — патриарху, и старец, наняв человека волошского и польского языка и умостившись в рыдване, наборзе поехал обратно в Москву, доводить об узнанном государю.
Два с половиной месяца ехал старец от Москвы до Яс, а обратно — ровно один месяц. И приехав, не в мыльню побежал и не в опочивальню, а прямо в Иноземный приказ.
И вбежав в приказные палаты, точно не инок он был, а некий прыткий недоросль, тотчас же все проведанное пересказал думному дьяку Михаилу Волошенинову. Дьяк же, недослушав Арсения, сбежал к саням — ещё в Дутивле застала метель и рыдван поменяли на сани — и, втащив старца в возок, велел ехать в Кремль.
Старец умчался из Москвы обратно с наказом: проведывать всё про польского короля с казаками, и про вора Тимошку, и про татар — и обо всём том ко государю отписывать.
9 апреля Арсений настиг патриарха, остановившегося на зиму в стольном месте Мунтянской земли Торговище. Там он узнал, что вор Тимошка и человек его Костка из скиту от венгерских гор ушли и уже в Великий пост видели их в Киеве. А ещё через некоторое время в Торговище приехал киевский протопоп и поведал Арсению, что человек — по имени Шуйский — князь — живет ныне в Чигирине, в великой чести у гетмана и чуть ли не ежеденъ ест с гетманом за одним столом.
В пятом месяце 7157 года от сотворения мира, или же в первом месяце 1650 — от Рождества Христова, выехал из Москвы добро снаряженный обоз. Впереди скакали вершники, за ними — цугом в шесть коней — три раза по паре — лихо летела карета: с золотою резьбой, с веницейскими стёклами, с гайдуками на запятках. За каретою ровным строем шла полусотни донцов в чекменях зеленого сукна, с прапором в чехле, на сытых, застоявшихся за зиму, аргамаках. За донцами резво двигался малый походный обоз, в две дюжины саней. Большой обоз загодя вышел вперед и стоял вразбивку там, где ему было указано, ожидая великих государевых послов-братьев Григория да Степана Пушкиных с дьяком Гаврилой Леонтьевым.
Великие и полномочные послы-боярин и оружейничпй, и наместник Нижнего Новагорода Григорий Гаврилович и окольничий и наместник Алатырский Степан Гаврилович Пушкины — ближние государевы люди-ехали в Варшаву по великим делам.
Било им строго наказало самим государем говорить панам — раде и королю, что великий государь изволит на них, поляков, гневаться за то, что его государев титул в присылаемых на Москву грамотах пишется неполно. А ведь было договорено, что его, пресветлого российского царя титул будет писаться с большим страхом и без малейшего пропуска.
А ещё послы должны были потребовать от панов-рады — казнить смертью тех друкарей, кои печатали безчестные книги, наполняя оные всякими кривдами и постыдными для государя нелепицами.
Братья Пушкины и дьяк Леонтьев в немецких и турских и иных землях и ранее бывали не раз и потому и ныне ехали без всякой робости.
Да и кого им было бояться, когда простой казачишка Хмельницкий литовского короля Ивана Казимира на глазах у всех иноземных государей за один год неоднократ побил и едва на аркане в полон не свел?
«Истинно, — думал боярин Григорий Гаврилович, — истинно в старых книгах прописано, что Казимир — на древлем русском языке означает разрушитель мира. Вот и сбывается королю Ивану, что есть он самый что ни на есть царству своему — казимир».
Однако ж и другое знали послы, что в легкое да приятное посольство государь никогда их ни в одну страну не отпускал. Знал, милостивец, что за умаление его царской чести, глазом не моргнув, пойдут братья Пушкины на плаху. Знал, благодетель, что нету него ни в Посольском приказе, ни в иных — столь бесстрашных, гордых и ни в чем неуступчивых послов, как Пушкины. И потому не ждали великие послы быстрого и бездельного посольства, хотя иным боярам и дьякам могло и показаться — нехитрое дело поручил ныне Пушкиным государь: не о захваченных землях или полонянниках выговаривать, не взятые ляхами на щит города в обрат требовать. А мысли об отринутых ляхами землях так и лезли в голову, хотя и не о них должны были переговаривать великие послы.
И как той думе не быть, если, отъехав двести верст от Москвы, вступил посольский обоз на землю короля Яна Казимира.
За Вязьмой шли порубежные места, и уже в старом Дорогобужском детинце разместился как дома польский гарнизон, — а Смоленск и пограничным не был стоял в глубине Речи Посполитой, столь же далеко от рубежа, как и Москва.
Ехали братья Пушкины с дьяком Леонтьевым и переполнялись их сердца едкой обидой — сколь много полей, лесов, сёл, починков, городов и замков забрал под себя польский король. А далее пошла единоверная Белая Русь и литовские земли и все были под скипетром Яна Казимира.
Через три недели подъехали послы к Варшаве. Перед мостом через реку Вислу гарцевали на горячих конях изукрашенные шелками да бархатами паны. На отороченных соболями да горностаями шапках мотались под ветром перья диковинных птиц. И над головами коней тоже трепал ветер перья.
Недоезжая нескольких саженей, послы остановили карету и стали ждать. Никто из панов с коней не сходил и встречъ им не шёл.
Запахнувшись в шубы на бобровом меху, крытые сверху добрым фландрским сукном, сидели послы, ухмыляясь в бороды, в теплой карете, равнодушно поглядывая в веницейские окна, за коими мела позёмка и с реки прямо панам в морды дул ледяной январский ветер.
Дьяк Гаврила время от времени вытаскивал из-под шубы куранты с луковицу величиной, глядел, сколь часов прошло, как стоят послы у въезда в город.