Хмельницкий задумался.
— Ладно, Петр Данилович. Велю написать универсал, чтоб человека того, что называет себя князем Шуйским, вам выдали ради любви моей и приятельства к Алексею Михайловичу, вашему государю. Однако и ехать вам сейчас, пожалуй, не след. А ну, как попадете вы в полон к татарам, тогда уже не Шуйского, а и вас самих придтся Алексею Михайловичу вызволять.
Протасьев робко спросил:
— Что же делать повелишь, пан гетман?
— Оставайтесь пока при войске, а как я назад в Чигирин пойду, то и вы вместе со мною безо всякой опаски возвернетесь.
— Мешкотно это и тебе и нам, пан гетман, — тихо возразил Протасьев.
Хмельницкий посуровел:
— Недосуг мне с вами, паны-пристава, язык чесать, не в застолье мы с вами — на войне. Как сказал — так и будет.
Протасьев и Богданов, поклонившись, огорченные пошли вон.
Протасьев у двери спросил:
— А у кого нам тот универсал выправлять?
— О том я сам скажу писарю в моей походной канцелярии, — буркнул гетман недовольно.
Оказавшись за дверью, пристава только руками развели — вроде и добились своего, да только универсал ещё не написан, и когда запорожское войско назад пойдет — ведают лишь господь бог да пан гетман.
Протасьев и Богданов возвратились в Киев только осенью.
Верные люди, что завсегда держали руку московского царя, довели им, что двое путивльских купцов — Марк Антонов и Борис Салтанов — давно уже обнаружили воров. На ярмарке, в Миргороде узнали купцы о ворах, тайно проживающих во Мгарском монастыре, и, узнав, тотчас же отписали об этом путивльскому воеводе князю Прозоровскому.
А тот наборзе послал в Москву гонца и через две недели получил от государя указ отправить в Лубны дьяка Тимофея Мосалитинова.
Хотя Василий Яковлевич Унковский ехал изрядно поспешая, гонец все же обогнал его, и первым в Дубны приехал не он, а даже Мосалитинов.
Путивльский воевода Семен Васильевич Прозоровский имел весьма дурной нрав и всем служилым людям ходить под его началом было — ох, как трудно.
Дьяк Мосалитинов, хотя и был у Прозоровского правой рукой, характер князя едва переносил, и мечтал поелику возможно скоро от службы в Путивле избавиться. Поэтому, когда пришло от царя повеление привезти в Москву из Мгарского монастыря вора Тимошку Анкудинова, Мосалитинов решил: вот она его судьба, его путеводная звезда. Выполнит он царский наказ — и быть ему в Москве, в каком-либо приказе иди избе, а может статься и возле самого государя.
И потому, приехав в Лубны, он упросил игумена Самуила разрешить ему повидаться с человеком, именующим себя князем Шуйским и живущим в его игумена Самуила — монастыре.
Анкудинов, узнав о приезде путивльского дьяка, решил, что лучше всего будет сразу же встретиться с ним и затем как можно дольше водить Мосалитинова за нос, не говоря ему ничего определенного. А вместе с тем в разговорах с ним исподволь выведывать, какие же козни готовит ему царь?
Допустив дьяка к себе в келью, Тимоша стал спрашивать:
— По государеву ли указу ты приехал? Не с замыслом ли каким? Нет ли у тебя подводных людей? Не будет ли мне от тебя какого убийства?
Мосалитинов, крестясь на образа, целуя святое евангелие и божась страшными клятвами, говорил:
— Государь Тимофей Демьянович, спасением души моей и жизнями детишек моих клянусь, что никакого дурна тебе от меня не учинится.
Тимоша, сидя на лавке и поигрывая концами кушака, спрашивал дьяка и вдругорядь и в третий раз. И дьяк все время говорил одно и то же, всякий раз находя новые клятвы и дивясь собственному красноречию.
Анкудинов сказал, наконец:
— Завтра приходи ко мне обедать, дьяк Тимофей. Дело твое не простое, сразу его не решишь.
Мосалитинов униженно кланялся, благодарил за честь, сам же думал; «Ну, доедем мы с тобой до Путивля, там ты у меня по-другому запоешь».
Прошел обед, а за ним — второй — в избе у дьяка. Тимоша явился на обед к Мосалитинову сам седьмой — шесть человек с саблями; и пистолями были при нем, и сам Тарас Кононенко среди них. Однако и на этот раз ехать в Путивль Анкудинов отказался: потребовал привезти ему из Москвы охранную царскую грамоту на имя князя Ивана Васильевича Шуйского.
Мосалитинов чуть не заплакал, услышав новую воровскую хитрость. Однако делать было нечего — и дьяк, пообещав такую грамоту привезти, отъехал на следующий день в Путивль.
Меж тем, 13 сентября 1650 года, у самого литовского рубежа, посла Унковского догнал ещё один гонец и повелел, не заезжая в Чигирин, направляться в Дубны.
Унковский свернул на Ромны и через Лохвицу добрался до монастыря. Но вора в монастыре не оказалось: уехал не известно куда, и досол, расспросив братию и игумена о худородном подьячишке Тимошке и товарище его — конюховом сыне Костке, уехал в Чигирин.
1 октября посла встретил генеральный писарь Запорожского войска Иван Выговской, правивший всеми делами в отсутствие гетмана, который все ещё был с войском у волошских границ. Выговской разместил посольство и, сославшись на то, что переговоры может вести только гетман, попросил Унковского дождаться возвращения Хмельницкого.
Унковский тайно опросил доверенвнх людей, державших сторону российского государя, и те люди сказали ему, что есть в Киеве некий мещанин по фамилии Левко. И тот мещанин, сказали Унковскому царские доброхоты, жил с вором на одном дворе и добре все о нем знает.
За обещанные Унковским изрядные деньги Левко приехал в Чигирин и поведал послу, что истинно — жил он с князем Шуйским на одном дворе, не раз видел его с Адамом Григорьевичем Киселем и слышал, что князь — близкий Выговскому человек.
Унковский посулил Левко немалую дачу, чтобы он, Левко, Тимошку каким-либо питьем опоил или чем-либо окормил до смерти. И мещанин Левко, потребовав часть денег вперед, пообещал Василию Яковлевичу вора Тимошку уморить.
После того, как Хмельницкий ушел в поход, Тимошаи Костя жили то у Самуила в Лубнах, то у Киселя в Киеве.
Узнав, что в Чигирин приехал царский посол, Анкудинов и Конюхов поехали туда же, нимало не опасаясь, ибо правил всеми делами в Чигирине их друг Иван Выговской. И на этот раз Тимофей хотел доподлинно выведать, что надобно здесь московскому послу.
Генеральный писарь принял Тимошу, как и прежде, душевно и приветливо:
— Ты, князь Иван, на меня будь надежен и Василия Унковского нисколько не страшись. Здесь я хозяин. Если кому и надобно чего страшиться — то не тебе.
В конце разговора Выговской сказал, где стоит посольство, и Тимоша, оставив коня во дворе Выговского, пошел к посольскому дому. Возле дома встретил он двух слуг Унковского и, назвавшись торговым московским человеком, легко затеял с ними беседу о Москве, о дороге в Чигирин, о местных делах. Нашлись у собеседников и общие знакомые: знал Тимоша свояка Унковского, думного дьяка Михаила Данилова, знал и нескольких торговых людей средней руки.
По совету Выговского Анкудинов направил к московскому послу одного из своих слуг, назначив Унковскому на завтра в полдень свидание в церкви.
Тимоша и Костя весь остаток дня советовались, как им вести себя с послом и что говорить. И хотя и решили стоять на прежнем, покоя в душе ни у того, ни у другого не было.
Тимоша заснул под утро. Снилась ему Вологда, мать, владыка Варлаам, табуны в ночном.
Проснувшись близко к полудню, Тимоша вспомнил ответы рукописного сонника или же «Снов толкователя», что видеть лошадь — ко лжи, а многих лошадей — ко многим вракам. Видеть же попа — к несчастью. И закручинился. Но здесь в дверь постучали и на пороге появился Борис Тимофеевич Грязново, близкий к гетману человек, муж великого разумения. Был Борис из старого дворянского рода и бежал к гетману Богдану, рассорившись со всеми своими родственниками и свойственниками, коих считал много глупее и ниже себя. Бит Борис горд, ни перед кем шапки не ломал, знатность рода не ставил и в грош, и превыше всего ценил ум человека — будь то холоп или князь.
И потому к Ивану Васильевичу Шуйскому испытывал Борис большую приязнь.
Узнав от Выговского о предстоящем свидании Унковского с Шуйским, Борис поспешил к своему приятелю с тем, чтобы укрепить его добрым советом.
Тимоша, увидев Грязново, обрадовался.
— Добрая примета на весь день, когда добрый человек с утра в дом жалует, — сказал он приветливо. Грязново склонил голову, сказал, добродушно ворча;
— Чего это ты, князь, подобно старухе-богомолке о приметах баишь, али худой сон видел?
— Видел, — простодушно признался Тимоша, широко улыбаясь.
— Не о снах да приметах надобно тебе думать. О яви нонешней подумай, — так же ворчливо продолжал Грязново. — Тебе ныне с дьяволом встретиться надлежит и ты духом будь крепок, а умом ясен. И ни на какие его слова отнюдь не прельщайся. Не для того царь послов да гонцов то в Варшаву, то в Чигирин, то в Киев шлет, чтоб тебе милость свою явить — не сын ты ему — супостат. И ты это знай, и ни единому слову Васьки Унковского не верь.
— Да нешто я дитё, — обидчиво возразил Тимоша.
— Знаю, князь Иван, что и умен ты и осторожен, но чем чёрт не шутит, когда бог спит? — засмеялся Борис.
Когда Анкудинов пришел в церковь, Унковский был уже там. «Видать, тебе увидеться со мной не терпится больше, чем мне с тобой», — подумал Тимоша, вглядываясь в бледное, благообразное лицо царского посла.
Унковский тоже неотрывно глядел в лицо Анкудинову — сурово и спокойно. Оба они сразу же узнали друг друга: хотя и не часто, но встречались в московских приказах по разным бумажным делам.
Тимоша, войдя в церковь, снял шапку, и получилось, что он вместе с угодниками божьими заодно приветствует и Василия Яковлевича. Унковский в ответ еле наклонил голову. Не называя Анкудинова ни по фамилии, ни по имени, Унковский сказал:
— Надобно тебе ехать в Москву.