— Ты-то что так волнуешься? Ты знаешь, почему он арррестован?
— Нет, не знаю. Но какие бы обвинения ему ни предъявляли, я знаю, что они несправедливы. Он великий историк и его надо спасти.
Мехлис посмотрел на него и поучающе заметил:
— Великий у нас есть только один, это товарррищ Сталин. Запомни это. А нам с тобой вмешиваться в это дело не надо.
Когда об аресте Тарле стало известно в Институте красной профессуры, Юдин сказал Павлу, криво усмехаясь:
— Видишь, Берг, я был прав, что одергивал на лекции этого спеца. Оказывается, надо было еще не так одергивать, а просто согнать его с кафедры.
Павел злобно взглянул на него и ничего не ответил.
С Тарле поступили «мягко»: его приговорили «всего» к пяти годам высылки в город Алма-Ату и лишили звания академика. Другим историкам дали более суровые приговоры. По уставу всех академий мира выбирать новых членов могут только сами академики, и только они на общем собрании могут лишить этого почетного звания. Однако малограмотные советские правители делали это сами, одним росчерком пера, по собственному усмотрению. Президент Академии наук Комаров получил распоряжение исключить Тарле из списков академиков — и этого оказалось достаточно.
Вскоре в газете «Правда» появилась статья «Фальсификаторы истории». В ней критиковалась группа арестованных историков, их называли «вредителями» и «саботажниками». Решение обезглавить русскую историческую науку было принято в отместку за молчаливый отказ прославлять большевистский режим. Павел был потрясен и растерян, он не мог понять — неужели историков тоже можно считать «вредителями» и «саботажниками»?
Но если власти хотели сломить волю Тарле и лишить его возможности заниматься историей, то они просчитались. В Алма-Ате секретарем партии был один из учеников и поклонников Тарле Федор Голощекин. Он знал, что участники дела, по которому сослали Тарле, работают по специальности в режимных условиях. Он пошел еще дальше — дал учителю место профессора истории в казахском университете и поселил его в хороших условиях.
Пока Тарле был в ссылке, бывший слушатель Института красной профессуры Павел Юдин в 1932 году был назначен директором этого института. Когда Павел Берг узнал об этом, он не мог поверить своим ушам: как могли назначить директором такого малограмотного человека?
Могли — росчерком пера, и только за то, что он был преданным сталинцем. Своими указаниями Юдин быстро развалил всю программу Института[24].
15. Братья встречаются вновь
С самого приезда в Москву Павел пытался разыскать своего двоюродного брата Семена Гинзбурга, но безуспешно. Он знал, что Семен закончил учебу и стал инженером-строителем, но не знал, что он работает на разных стройках бурно развивающейся советской индустрии. Семен Гинсбург[25] строил первый автомобильный завод в Нижнем Новгороде, потом судостроительный завод в местечке Затон имени Молотова, под Нижним. В 1929 году его назначили начальником строительства Химико-технологического института имени Менделеева на Миусской площади в Москве. Ему предстояло перестроить до основания всю площадь, на которой в 1880-е годы было построено сразу несколько учебных заведений.
Долгие десятилетия площадь была рассадником антисанитарии: там находились коптильня селедок, кожевенный завод, тряпичный и мусорный склады, свинарники и цех по производству колбас. Теперь Гинзбург создавал фактически новую площадь с большим сквером посередине и перестроенными зданиями. Когда он начинал работу, с одной стороны площади еще высились стены недостроенного громадного собора Александра Невского, а с другой стороны стояло здание бывшего городского народного университета имени А.Л. Шанявского, первого «вольного» университета в России. В нем учились многие будущие революционеры, а теперь в здании помещалась Партийная школа с общежитием, в котором жили и учащиеся Института красной профессуры. Жил там и Павел.
Телефонов в те годы было мало, как-то раз Семен Гинзбург зашел на первый этаж общежития позвонить и увидел перед собой спину очень высокого человека в военном кителе-френче. В светлых волосах, отливающих рыжиной, была заметна седина. Что-то удивительно знакомое почудилось ему в этой спине. Он только успел подумать: «Такой большой и такой рыжий — это может быть только…»
Когда высокий обернулся, Семен закричал:
— Пашка! — и кинулся к своему двоюродному брату.
Это была их первая встреча за одиннадцать дет.
Семен, ростом едва достающий до плеча своего брата, заметно пополнел и еще заметней облысел, был одет в хорошо сшитый костюм, из кармана пиджака торчала заграничная чернильная ручка-самописка фирмы Parker, большая редкость для того времени, а с живота свисала серебряная цепочка от карманных часов. Он радостно прыгал вокруг Павла и старался заключить его в объятия:
— Пашка, Павлуша, Павлик ты мой! Как я счастлив, что нашел тебя! Почему ты не давал о себе знать?
— Так я же не знал, где тебя искать.
— Да здесь, здесь — я в Москве теперь живу. Ну, дудки, больше я уже никогда тебя не потеряю. Пашка, ты стал совсем другой герой, орденоносец. Ты давно живешь здесь?
— Да уже с год. Я в Институте красной профессуры учусь.
— Пашка, ты будешь красным профессором? Ты уже и выглядишь как интеллигент. Родной ты мой!
Павел, с высоты своего роста, приподнимал его и радостно хлопал по плечу.
— Сенька, ты все такой же шебутной, как был, хотя выглядишь советским бюрократом, — и указал на пиджак и ручку.
— Это подарок моего начальника — наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Слушай, Пашка, у тебя уже есть седые волосы.
— Появились. Ну и что? Зато у тебя волос почти совсем не осталось.
Семен спросил:
— Пашка, раз ты живешь в общежитии, наверное, не женился еще?
— Нет, — Павел вспомнил тот портрет в галерее и добавил: — Не нашел еще свою незнакомку.
— А я женат. У нас есть сын — Алешка, трех лет.
— Сенька, ты женат? Ну, поздравляю! Познакомь меня. Кто твоя жена?
— Конечно, познакомлю. Мы сейчас же едем к нам домой. У моей жены красивое имя — Августа. И она сама красавица. Знаешь, Пашка, — он хитро прщурился, — она русская, даже дворянского происхождения, из терских казаков.
На минуту Павел растерялся. Он знал, что после революции смешанные браки заключаются все чаще, это стало повальным явлением — евреи женились на русских, а еврейки выходили замуж за русских. Троцкий был женат на русской. Говорили, что и нарком обороны Клим Ворошилов женат на еврейке. Смешанные браки распространялись как эпидемия. Но тех людей Павел не знал, а вот его Сенька… Ему трудно было представить, что он тоже женат на русской: смешанный брак уж слишком противоречил традициям их семей. Люди всегда способны легко и просто примириться с тем, что происходит в обществе, но с трудом воспринимают то же самое применительно к себе и своим близким. А Семен посмотрел с хитринкой и, помедлив, спросил:
— Что, поразил я тебя, а?
— Да, как-то, знаешь, непривычно. А как родители к этому отнеслись?
— Мои-то? Сперва поразились, даже не поверили, когда я написал в письме, что женился на русской дворянке. Я специально хотел их поразить. Ну потом привыкли и теперь рады за меня. Ты не представляешь, какая моя Авочка умная и обворожительная, она всем нравится. И старики мои ее полюбили.
— Ну а она, она как относится?.. — Павел слегка запнулся.
— Ты хочешь спросить, как она относится к тому, что ее муж еврей, про это?
— Ну да, все-таки, знаешь, дворянского происхождения, да еще из казаков…
Семен рассмеялся:
— Вот именно, вот именно, — это была его любимая приговорка, — всем кажется странным: как же, мол, ее предки, казаки, во время погромов били моих предков, евреев, а теперь казачка вдруг вышла замуж за еврея. Но я тебе вот что скажу — Авочка умница и совершенно лишена проявлений какого-либо антисемитизма и национального шовинизма. У нас в семье так: мы любим друг друга, и точка. Вот именно. Даже если я рассказываю какие-нибудь смешные анекдоты про евреев, она на меня сердится — как я могу?
— Где же ты ее нашел такую?
— О, это целая история. Вот именно. Я в первый раз поехал отдыхать на курорт в Сухуми, а она там работала медсестрой в санатории. Я влюбился сразу. За месяц мы все решили, и она приехала ко мне в Москву. Мы очень, очень любим друг друга. Я уверен, она тебе понравится. И сынишка наш тоже. С тещей тебя познакомлю, с Прасковьей Васильевной. Ну, поехали к нам.
Трамвай № 21, как обычно, был переполнен, и им пришлось сначала повисеть на подножке, вцепившись в поручни. Они ехали в пригород Всехсвятское, получивший свое название от старинной церкви Всех Святых и села Всехсвятского. С начала XVIII века, когда административная столица России была переведена в Санкт-Петербург, цари и царицы на пути из Петербурга останавливались во Всехсвятском для отдыха перед торжественным въездом в древнюю столицу Москву. Там построили царский деревянный «путевой дворец», и село обросло пригородными домами придворных. Но с 1851 года, с появлением первой железной дороги между Петербургом и Москвой, Всехсвятское пришло в запустение.
Когда братья сошли с трамвая, Павел увидел большую церковь Всех Святых с двумя куполами, кладбище, заросшее густыми кустами сирени, пожарную башню. Вокруг стояли деревянные избы и водонапорные краны. Женщины носили ведра на коромыслах, а земля кругом поросла травой, по которой вились протоптанные тропинки, — типичный деревенский пейзаж ближнего Подмосковья.
Семен сказал:
— Ты у нас в доме в первый раз, полагается хозяйке что-нибудь подарить.
Павел растерялся:
— Ты бы мне раньше сказал, я этих городских правил не знаю. Чего же я могу ей подарить?
— Приучайся к хорошим манерам. А подарить лучше всего цветы.
— Где же мы их возьмем?