Бася Марковна уже сердилась:
— Ты всегда скажешь что-нибудь такое!
— Басенька, потому я на тебе и женился, что мне жалко, когда ты кашляешь.
Пошутив и посмеявшись за столом с хорошей выпивкой и закуской, все предпочитали подвигаться — потанцевать. Моисей Левантовский, музыкант-самоучка, сел за старое пианино, на котором еще красовались подсвечники для освещения нот, и начал играть. Танцевали недавно вошедшие в моду танго и фокстроты. Семен был хорошим танцором и ловко вел свою даму вокруг стола, а Павел никогда раньше не танцевал, его обучала Ирина, жена Моисея.
Потом решили петь. Августа красиво исполняла модные цыганские романсы, и они с Семеном дуэтом спели душещипательный романс:
Моя золотая,
Дай-ка я погадаю,
Как на свете прожить вам не тужа.
Лучше бы вам не встречаться,
Не любить, не влюбляться,
Чем теперь расставаться навсегда.
Ты будешь любить безрассудно,
Ты будешь ласкаться сильней,
Но серые, хмурые будни
В душе опустевшей твоей.
Четыре проклятые масти,
Не скажут уже ничего.
Умчалось цыганское счастье,
И не было будто его.
Моя золотая,
Дай-ка я погадаю…
Потом вспомнили популярный романс «Мой костер»:
Мой костер в тумане светит,
Искры гаснут на лету,
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту…
А дальше просто завели патефон и слушали популярную песенку «У самовара я и моя Маша…».
И все это время нежно влюбленный Семен ласково посматривал на Августу.
Он был мастер показывать фокусы, которым научился еще в годы учебы в реальном училище, и любил развлекать гостей:
— Видите этот старый царский банкнот в десять рублей? Запишите номер. Теперь я его складываю, теперь кладу себе в рот, теперь проглатываю, — и делал глотательное движение. — Теперь пусть Моисей лезет к себе в карман. Есть там деньги?
Моисей лез в карман и удивленно доставал свернутую бумажку:
— Есть.
— Разверни и прочти вслух номер.
Номер банкнота совпадал.
— Сеня, как ты это делаешь?
— Ловкость рук и никакого мошенничества. Вот именно.
— Тебе надо не строителем быть, а фокусником в цирке.
— Ну, это мелочь. Мои главные фокусы — это мои стройки по проектам Соломона Виленского. Вот именно. Скоро будем строить по его проекту первый в нашей стране металлургический город-комбинат Магнитогорск, с доменными печами и удобными красивыми домами для жителей. Тогда увидите, какие мы с Соломоном фокусники.
20. Доктор Левин и инженер Виленский
Двое посетителей Авочкиного салона были старше остальных: профессор медицины Лев Григорьевич Левин и инженер-проектировщик Соломон Моисеевич Виленский, обоим было уже за шестьдесят. Это был редкий случай: евреи, еще до революции выбившиеся из бедноты, оба сумели получить образование в университетах за границей и стали выдающимися специалистами в России.
Левин, спокойный, рассудительный, интеллигентный, был человеком старой закалки — всегда подтянутым и строго одетым. Он постоянно был занят своими пациентами и в салон заходил редко. Жил Левин в своем особняке, что было большой редкостью в послереволюционной Москве. Дом ему разрешил построить сам заместитель Сталина Вячеслав Молотов — за особые заслуги в лечении членов правительства и его собственной семьи. Даже переулок, где за высоким сплошным забором стоял дом, назвали Левинским. Все гости Авочкиного салона относились к Левину с большим почтением — это ведь один из лучших докторов и лечит даже самого Максима Горького.
Его полной противоположностью и центром компании был Соломон Виленский, автор (совместно с Николаем Семеновым) проекта Днепростроя и других больших советских строек. Он был награжден двумя орденами Ленина — тоже редчайший случай. Крупный, шумный, энергичный, всегда веселый, он был, пожалуй, излишне полным, даже немного рыхлым, пиджак его всегда свисал с одного плеча. Виленский слыл большим любителем рассказывать еврейские анекдоты по всякому поводу. Сидя за чашкой чая, он мог вдруг спросить:
— Знаете, почему Рабинович ни разу в жизни не выпил чай с удовольствием?
— Нет, не знаем.
— Потому что Рабинович любит сладкий чай. Так дома ему жалко сахара, а в гостях он положит в стакан так много, что ему противно пить.
И первым начинал хохотать. В другой раз с порога кричал:
— Новый анекдот! Слушайте: «Говорят, что ваша жена Сара Исаковна носит гамак вместо бюстгальтера: это правда?» — «Ой, ви же все перепутали — у нас на даче порвался гамак, так мы повесили бюстгальтер Сары Исаковны», — и опять хохотал.
Его жена, Бася Марковна, тихая, всегда улыбающаяся женщина, стеснялась его анекдотов и часто одергивала его:
— Бекицер[29]!
Они прожили счастливо почти сорок лет, но детей у них не было. Виленский часто ездил по работе в Европу, они подолгу жили в разных странах. Его посылали в командировки даже в Америку, что было большой редкостью в то время. Бася Марковна, самая старшая по возрасту женщина в Авочкином салоне, была всегда очень элегантна и красиво одета, рассказывала им про заграничные моды и привозила множество журналов.
Заговорили о взбудоражившей всех новости — возвращении в Россию Максима Горького. Поскольку профессор Левин знал Горького и лечил его, обратились к нему:
— Расскажите немного о нем самом.
— Что вам сказать? От природы у него колоссальный дар, но жизнь не преподносила ему никаких подарков — все завоевывал сам, добывал тяжким трудом в ожесточенной борьбе с тяготами жизни. Я думаю, что писателем ему помогли стать восприимчивость к жизни и душевная ясность. Его зоркая память — это чудо. Ведь подумайте только: свой первый рассказ «Макар Чудра» он напечатал в двадцать четыре года, а уже в тридцать был самым любимым русским писателем, и не только русским: он сам говорил мне, что больше тяготеет к общечеловеческому, чем к национальному. Это яркий представитель гуманизма, а не политик. Он никогда не считал себя вождем, не пытался прослыть пророком, а только отстаивал права русского народа, и это — свидетельство его душевной глубины и нравственной силы.
Рассказ Левина был так интересен, что все заслушались, а Августа даже подошла и поцеловала его в щеку:
— Я так люблю вас слушать.
Затем Виленский горячо, как все, что он делал, высказал свою точку зрения на приезд Горького:
— Я считаю, что Горький правильно сделал, что вернулся. Он принадлежит России, он должен все видеть своими глазами, он великий гуманист и сможет повлиять на всю нашу жизнь и даже на самого Сталина.
— Может ли кто-нибудь повлиять на Сталина?
— «Кто-нибудь» не может, а Горький сможет. Вот я вам расскажу недавний эпизод. Вызвал меня Молотов и предложил составить проект Беломоро-Балтийского канала. Сказал, что это грандиозный замысел самого Сталина: канал на севере, двести километров длиной. Я сразу посчитал в уме — сколько нужно техники и сколько людей должно работать, чтобы прорыть его в мерзлом грунте. Получилось, что такой техники у нас почти нет, а рабочей силы нужно столько, сколько египетские фараоны отправляли на постройку великих пирамид, — сотни тысяч людей. Я так и сказал об этом Молотову. А он говорит: ну и что — надо, так рабочая сила будет. Я ему ответил, что на фараонов работали рабы, а у нас рабства вроде бы нет. А он спокойно ответил: можно строить силами арестантов из лагерей. Я просто поразился: все мы знаем, кто такие эти преступники: почти все они несправедливо осужденные политзаключенные и на такой работе непременно подорвутся и погибнут. А он продолжает свое: «Это идея самого товарища Сталина, и все равно канал надо строить». Тогда я сказал, что не могу составлять проект стройки, зная, что на ней будут гибнуть люди. Вы бы видели, как он посмотрел на меня — как огнем прожег, и процедил сквозь зубы: «Хорошо, я доложу об этом Сталину».
Бася Марковна заволновалась:
— Вот, вот, я уже это слышала. Как будто они сами не знают без тебя, кто такие советские заключенные. У моего Соломона такой несдержанный язык! Он думает, что если ему повесили на грудь эти побрякушки, — она указала на два ордена на его пиджаке, — так он может говорить и делать что хочет. Теперь я живу в постоянном страхе: что если Сталин рассердится на него?
— Басенька, напрасно ты волнуешься, — успокоил ее Виленский, — я ведь не сказал ему, что все заключенные политические. Это такой незначительный эпизод.
Жена совсем разволновалась:
— Незначительный эпизод? А сколько людей были арестованы и потеряли жизни из-за «незначительных эпизодов»!
— Но, Басенька, имею же я, в конце концов, право сказать, что думаю!
— Что думаешь? Нет, не имеешь. Никто у нас такого права не имеет.
— Ну успокойся, Басенька. Может, ты и права, но вот Горький такое право имеет, и именно поэтому я уверен — Горькому и нужно было приехать для того, чтобы ограничить такое дикое самовластие.
Все почувствовали некоторую неловкость, замолчали, и чтобы разрядить обстановку, Августа воскликнула:
— Давайте говорить о будущем наших детей! Мы ведь первое поколение однодетных матерей.
— Да, у моей еврейской мамы было тринадцать детей.
— И у моей русской мамы было двенадцать. Как это они справлялись?
— Раньше говорили: бедные люди детьми богаты. А теперь люди стали бедней, а детьми — что-то совсем не богаты.
— Бедные-то бедные, а жили просторней и благополучней, вот и справлялись.
— Наверное, если бы жить было негде и кормить нечем, не рожали бы столько.
— Да, как все изменилось за жизнь одного нашего поколения… Разве можно теперь иметь даже двух детей?
Неугомонный весельчак Виленский опять вставил анекдот:
— Теперь ведь все стараются давать детям какие-нибудь новые революционные имена. Так вот, в одной семье родилась девочка, и мать предложила мужу: «Давай назовем ее Трибуночка». А он на это сказал: «Вот еще! И будет на нее всякая сволочь залазить».