разочарованный человек. Он жил как-то не совсем на земле, всегда поглощенный тайной поэзией русской природы».
Павел воскликнул:
— Вот-вот, это то, что мне очень нужно знать — «Левитан был поэт русской природы»! Константин Федорович, как еврейский мальчишка мог стать поэтом русской природы?
— Она была в его душе.
— Да, наверное, это так. Это говорит о том, что еврей Левитан — русский человек.
Юон видел вдохновенную заинтересованность Павла:
— А позвольте мне вас спросить, Павел Борисович: вы сами-то кем себя считаете — евреем или русским?
Это был вопрос, который давно мучил самого Павла. Если первые несколько лет своей детской жизни он прожил как еврей, то все остальные годы, с самой юности, жил жизнью русского человека. Что в нем оставалось еврейского? Только любовь к каким-то полузабытым традициям, воспоминания детства. Юон смотрел на него и ждал ответа. Павел сказал:
— Я считаю себя русским. Язык, на котором я говорю, русский, я проливал кровь за Россию, я люблю Россию. Конечно, я русский человек, хотя и еврейского происхождения.
Юону ответ понравился.
— Вы интересная личность, Павел Борисович. Вот вам еще один совет: много работ Антокольского и Левитана есть в Русском музее в Ленинграде. И надобно вам знать, что оба они не смогли бы пробиться в жизни, если бы их не поддерживали русские купцы-меценаты — Третьяков, Мамонтов и другие.
— Да, я знаю, мне Минченков, Яков Данилович, говорил об этом. Но все же странно как-то — ведь эти купцы, они же были буржуи-эксплуататоры.
— «Буржуями» они были, это верно. Но не все — «эксплуататорами». В частности, Павел Михайлович Третьяков, основатель нашей галереи, эксплуататором никогда не был. Почитайте и про него тоже.
Юон достал с полки папку:
— Это письма и записки Третьякова. Хочу вам отсюда кое-что процитировать: «Моя идея была, с самых юных лет, наживать — для того, чтобы нажитое от общества вернулось бы так же обществу, народу, в каких-либо полезных учреждениях; мысль эта не покидала меня никогда во всю жизнь».
Он назидательно помолчал.
— Так-то вот, Павел Борисович, он скупал у художников их творения, платил им большие деньги, делал их состоятельными и известными, а сам собрал коллекцию и передал ее народу.
С тех пор Павел стал ходить по вечерам еще в одну библиотеку и читать. Марии он объяснил свое решение так:
— Это ты навела меня на мысль читать об истории еврейских художников в России. А тут ведь как в любом предмете — чем глубже копнешь, тем больше нового открывается. Вот в записках Репина о Крамском я прочитал про Третьякова: «Третьяков довел свое дело до грандиозных, беспредельных размеров и вынес один на своих плечах вопрос существования целой русской школы живописи. Колоссальный, необыкновенный подвиг». Здорово сказано.
Мария улыбнулась:
— Я вижу, ты становишься заправским искусствоведом.
— Ну, Машуля, до искусствоведа мне далеко. Просто я хочу многое узнать, наверстать то, что упустил в ранней молодости. А для этого нам надо съездить в Ленинград, в Русский музей. Там тоже есть работы Антокольского и Левитана. Я обязательно должен их увидеть. Ты была в Ленинграде?
— Нет, никогда. Но всегда мечтала побывать.
— Вот и я тоже. Давай поедем.
— Да, хорошо бы. Но я не могу, я же учусь.
— А мы поедем на выходной. Прихвати еще день.
Молодые люди решили и поехали. Через свою академию Павел достал литерные билеты на ночной поезд и забронировал номер в гостинице «Англетер», что возле Исаакиевского собора. Поезд «Красная стрела» был первым советским комфортабельным составом с новым мощным паровозом «Иосиф Сталин». Павел и Мария не привыкли ездить с таким шиком: они с удовольствием поужинали в первоклассном вагоне-ресторане, где был большой выбор деликатесов. Другими посетителями вагона-ресторана были солидные люди, видимо, большие начальники или успешные коммерсанты. Некоторые вовсе не молодые мужчины были с подозрительно молоденькими, модно одетыми девушками, которые с удовольствием пили шампанское и постоянно хихикали. Мария с удивлением рассматривала их и подталкивала Павла локтем. Он не понимал, в чем дело. Она объяснила шепотом:
— Это с ними не жены.
— А кто же?
— Догадайся кто.
— Ты думаешь? Не может быть!
— Может, Павлик, может. Ты совсем жизни не знаешь.
В этот момент он увидел среди молодых женщин
свою старую знакомую — Элину-Эсфирь, любительницу свободной любви, которая когда-то давным-давно соблазнила его в магазине. Ома вошла в ресторан с важного вида стариком, увидев Павла, приостановилась возле него на секунду и слегка ему кивнула с легкой улыбкой. Он кивнул ей в ответ, и они прошли мимо.
— Кто эта интересная женщина? — сразу заинтересовалась Мария.
Павел смутился:
— Эта? Это одна давнишняя знакомая.
— Что это за «давнишнее знакомство» такое?
— Ах, Машуня, забудь об этом. Думаю, что ты правильно определила, кто эти женщины. Это жрицы свободной любви.
На Московском вокзале взяли извозчика и поехали вдоль Невского проспекта. Мария все время восхищенно восклицала:
— Ах, как красиво все, как интересно!
— Да, все пушкинские места, — вторил Павел, влюбленный в поэта.
Ленинградский извозчик ловко маневрировал между трамваями, автомобилями и множеством пешеходов. Павел спросил:
— Вы ленинградец?
— Не-е, я карел, из Карелии мы. Слыхали про такой край? Ну.
— Слышал. А в Ленинграде вы давно?
— Так ведь как принялись нас раскулачивать, ну так голод у нас и зачался. Ну я и прибег сюда. Лет десять будет. Ну.
— А рассказать, что тут вокруг, можете?
— Ну почему ж нет. Энто мы можем. Энто вон — Аничков мост, вон лошадиные фигуры, чугунные. Слева — Гостиный, значит, двор, а теперя, энто, проезжаем, ну, Казанский собор. Ну.
— А кому памятники?
— Памятники-то? Известно кому — один Кутузову, фельдмаршалу, другой Барклаю, генералу. А вона впереди Адмиралтейство. Видите — игла-то сверкает. Ну.
— А что справа?
— Кабыть не знаете? — это же и есть Зимний дворец. Ну…
— Зимний?!
— Он самый. Ну!
Они залюбовались, извозчик провез их по Дворцовой площади:
— Колонна Александрийская, ну. Из одного камня. Ну.
— Маша, смотри. Это же про нее Пушкин написал в своем «Памятнике» — «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа».
Свернули налево по набережной Невы, извозчик продолжал:
— На той стороне, это, значит, Академия по художественным делам, а возле нее, вон, на набережной, две свифки, из Египта привезенные, ну.
— Сфинксы.
— Вот я и говорю — свифки. Слух есть, что старинные очень. Ну.
— Если из Египта, то, наверное, около четырех тысяч лет.
— Ну да?! — вишь ты. А стоят как вкопанные. А впереди, на коне — это наш Медный всадник, памятник Петру, ну. Красавец памятник-то, ну. А камень под ним — это наш, карельский. Из Карелии приволокли, ну. Я тута приостановлю, а вы можете полюбоваться. Ну, а теперь мы объедем вокруг Исаакия.
— Это Исаакиевский собор?
— Он самый, красавец наш. Только его раньше собором называли, теперя в нем антирелозный музей какой-то. Ну.
— Наверное — антирелигиозный.
— А может, и так. Ныне много новых слов понадумали. Ну вот мы и на месте. Тпрру, кляча. Здесь, в этих нумерах, не так давно Сергей Есенин, поэт, значит, с собой покончил, ну. Царствие ему небесное. Прибавьте на водочку-то, товарищ красный комиссар. Ну.
У них было всего два дня, а осмотреть нужно было так много, еще и Павлу нужно не меньше чем полдня, на Русский музей. Чтобы Марии не терять время, пока у него идут разговоры с сотрудниками, на полдня они разделились.
Павел сразу нашел то, что хотел увидеть, — резной деревянный горельеф Антокольского «Еврей-портной, вдевающий нитку в иголку». Это было то, что ему больше всего было нужно, эта работа отражала связь автора с его еврейскими корнями, она показывала истоки его мировоззрения. Горельеф, на удивление маленький, лежал под стеклом в демонстрационном ящике. Старик-еврей, с традиционной бородкой и пейсами, в шапочке-кипе, высунулся из окошка на свет, подслеповато прищурился и пытается вдеть нитку в иголку. На нем — драная рубашка, через распахнутый ворот видна костлявая, тощая грудь. Худые руки — в набухших венах, пальцы плохо слушаются. Даже рама окошка старая, поломанная, заколочена досками. Во всем проступает жуткая, щемящая сердце нищета — фигура как бы символизирует жизнь евреев в царской России. Павел сам видал таких стариков, сам в детстве жил такой жизнью. Антокольский со всем своим знанием жизни и поистине гениальным мастерством показал эту жизнь в одной небольшой деревянной фигуре.
Чуть дальше Павел увидел две большие мраморные скульптуры Антокольского «Смерть Сократа» и «Спиноза». Два философа разных эпох и разных направлений, но каждый олицетворяет собой спокойную уверенность в своей правоте. Сократа приговорили к смерти — отравлению ядом цикуты. Он только что выпил чашу и лежит мертвый. Но и в смерти он не бессилен — он умер победителем в борьбе за истину.
Нидерландский философ еврейского происхождения Бенедикт (Барух) Спиноза за свободомыслие был отлучен от еврейской общины. Но поскольку он был знаменитым мыслителем, ему предлагали высокие посты и большие деньги. Он отказался от славы и богатства, жил и умер в бедности. Чтобы изваять такой сложный образ, нужда не только мастерство, нужно самому быть глубоким мыслителем.
В дирекции музея Павлу показали материалы про Антокольского и дали прочитать статьи о нем критика Владимира Стасова. Павел переписал себе одну фразу из письма Антокольского: «Вся моя горечь, все мои радости, все, что вдохновляло меня, что создано мной, все это от России и для России!»
Когда Мария пришла в музей за Павлом, он воскликнул:
— Маша, Машуня, какое счастье, что мы приехали сюда! Здесь сегодня я нашел то, что искал, что меня так занимало. Теперь я знаю — да, эти художники, Антокольский и Левитан, вышли из еврейской среды, но душа у них была русская. Моя идея сформулировалась сегодня окончательно: евреи пустили корни в России, а эти художники особенно ярко доказывают, насколько глубоки эти корни. Знаешь, я решил попробовать написать об этом статью.