— Можно вызвать доктора Дамье?
— Он сегодня целый день оперировал, очень устал и собирается уходить домой.
Павел пошел к нему в кабинет и упросил его:
— Доктор, я понимаю, как вы устали. Но, пожалуйста, посмотрите моего племянника.
Дамье вздохнул, грустно посмотрел на высокого военного с орденом на груди — и не смог отказать такому заслуженному человеку. Он надел халат и пошел в приемный покой. Пощупав живот Алеши, поставил диагноз
— У мальчика приступ острого аппендицита. Нужна срочная операция.
Августа ужаснулась, на глаза навернулись слезы. Но она сдержала себя и спокойно отвечала на вопросы регистраторши:
— Мальчику одиннадцать лет, мать не работает, отец служащий.
Доктор Дамье вернулся в операционную. Операция Алеши оказалась сложной, шла два часа под масочным эфирным наркозом. Павел с Августой ждали и волновались. Дамье вышел и улыбнулся им:
— Все хорошо. Аппендикс был очень воспаленный, но удалось все сделать без осложнений.
Августа и Павел заулыбались, долго благодарили доктора.
Было уже три часа ночи — ехать домой доктору Дамье было уже поздно, да и транспорт не работал. Августа сидела у постели Алеши, а Павел пошел за ним:
— Николай Григорьевич, спасибо вам громадное, что спасли нашего мальчика. У нас есть машина, если позволите, я отвезу вас домой.
— Да? Хорошо бы. У меня, знаете, дома жена беременная, скоро рожать.
Дамье очень удивился, увидев во дворе большой правительственный лимузин с шофером за рулем:
— Это ваша?
Немного стесняясь, Павел объяснил:
— Моего брата, министра строительства Гинзбурга. Ваш пациент — его сын.
— Да? А я и не знал…
Алеша поправлялся тяжело, доктор Дамье, занятый лечением сотен больных детей, заходил к нему каждый день, проверял состояние. Он никогда ничем не выделял его из ряда других больных той же палаты: осмотрев Алешу, всегда осматривал и всех остальных. Никаких преимуществ сыну министра не было — все больные дети были перед ним равны. Наконец Алеша стал поправляться. Он обожал своего доктора, понимал, что он спас его, считал самым полезным и добрым человеком, радовался его приходам. И доктор тоже полюбил его. Однажды Алеша протянул ему листок со стихотворным экспромтом:
ХИРУРГУ НИКОЛАЮ ГРИГОРЬЕВИЧУ ДАМЬЕ ОТ БЛАГОДАРНОГО АЛЕШИ ГИНЗБУРГА
Хирургические руки
Всех других полезней —
Побеждают боль и муки,
Лечат от болезней.
Дамье был тронут и поражен:
— Алеша, спасибо. Да ты, оказывается, поэт!
Алеша покраснел:
— Я пока еще не поэт, но у меня уже есть одно опубликованное стихотворение, — и он подарил доктору альманах. с автографом. Дамье тут же его прочитал.
— Алеша, я считаю, что ты уже поэт. А стихи эти я размножу, и мы будем давать их читать нашим больным детям. Ты согласен?
— Конечно, я буду просто счастлив.
Августа стояла рядом и радостно улыбалась: она давала сыну возможность говорить за самого себя, не вмешивалась, не добавляла. Она видела, что ее сын вырастет целеустремленным человеком, и чувствовала — если он захочет, то станет поэтом.
Но однажды доктор не пришел проведать его. В больницу явились агенты НКВД, прошли в кабинет главного врача — женщины:
— Нам нужен Дамье, Николай Григорьевич.
— Он в операционной, делает операцию. Зачем он вам?
— У нас ордер на его арест.
— Как — на арест? Вы не путаете?
— Мы никогда ничего не путаем. Ведите нас к нему.
— Но я же сказала — он в операционной. Он не может выйти.
— Нас это не касается, мы сами войдем к нему, — и направились к операционной. По больнице молнией разнеслась весть: Дамье, лучшего врача, всеобщего кумира, арестовывают. Главврач встала на пороге операционной перед агентами:
— В операционную не пущу. Не пущу, хоть стреляйте.
Они недовольно остановились. Когда операция закончилась, она вошла туда:
— Николай Григорьевич, дорогой. ОНИ пришли за вами.
Он все понял.
Алеша с Августой в окошко видели, как вывели доктора Дамье в белом летнем костюме, грубо зажимая его с боков. Он шел, низко опустив голову и согнув плечи. Когда его сажали в машину, Дамье быстрым взглядом обвел окна больницы, увидел Алешу, слабо ему улыбнулся. Алеша недоумевал:
— Мама, куда они его везут?
— Ой, сыночек, не знаю, как тебе сказать, — они арестовали его.
Алеша с ужасом посмотрел на нее:
— Что это значит?
— Ой, Алешенька, лучше не спрашивай — они могут посадить его в тюрьму.
— За что?
И тут она испугалась, что сказала ему это: арест доктора произвел на Алешу такое жуткое впечатление, что ребенок зарыдал и забился в истерике.
Даже после выписки из больницы Алеша еще долго пребывал в мрачном настроении. Этот эпизод и образ арестованного доктора надломили его идеальные представления о человеческом добре и остались в нем навсегда.
В Бутырской тюрьме следователь предъявил Дамье обвинение:
— Мы знаем, что вы француз и французский шпион, что вы прибыли из Франции. Признаете вы себя виновным?
— Это какая-то ошибка. Я не француз, я еврей, во Франции никогда не был, родился в Витебске. Виновным себя я не признаю.
— Вы врете. Почему у вас фамилия французская?
— Это фамилия многих поколений моих родных, евреев. Может, кто-то из предков был из Франции.
Как ни глупо и безосновательно было сфабриковано обвинение, Дамье провел в тесной камере Бутырской тюрьмы почти всю зиму. Там, к своем ужасу, он узнал, что его жена была арестована вслед за ним «по делу о связи с французом Дамье» и в тюрьме родила девочку. Он хотел их увидеть, просил, писал начальнику: «Я своими руками оперировал и спас тысячи московских детей. Прошу вас разрешить мне хотя бы увидеть мою собственную дочь». Разрешения не дали.
В тюрьме было холодно, заключенные стирали свое белье под струей студеной воды. Дамье простудил кисти рук, они отекли, пальцы двигались с трудом. Он знал, что это воспаление сухожильных влагалищ, называется оно — «крепитирующий тендовагинит». Через нескольких недель боли и жалоб Дамье под конвоем привели в тюремную амбулаторию. Распоряжалась там крупная и грубая женщина-врач с петлицами майора НКВД, ей помогала молоденькая хорошенькая практикантка. Почти не глядя на его руки, майорша приказала ей:
— Пропишите пирамидон!
Та стала выписывать рецепт.
Дамье вежливо сказал:
— Извините, я сам врач и знаю, что пирамидон не поможет. Мне надо принимать более сильное лекарство и делать компрессы на руки.
— Что?! — заорала майорша. — Учить меня?! Конвойный, увести!
Когда его уводили, он заметил, как молоденькая и хорошенькая практикантка разорвала наманикюренными пальчиками уже написанный рецепт и ехидно улыбалась ему вслед.
Но произошел совсем редкий случай: следователи все же разобрались, что Дамье не француз, а еврей, и в конце зимы, ночью, его выпустили из тюрьмы. Дрожа от холода в летнем белом костюме, в котором его арестовали, он остановил такси — ехать к родственникам. Удивленный его видом шофер спросил:
— Откуда вы?
— Оттуда, — Дамье указал на тюрьму.
— Поздравляю!
Доктор Дамье скоро вернулся на работу. Но сколько он ни просил, сколько ни обивал пороги начальства, его жену с дочкой продолжали держать в тюрьме, а потом выслали в лагерь «по делу о связи с французом Дамье»[54].
42. Берги получают квартиру
Павел писал заявления в разные военные и гражданские инстанции, прося предоставить ему с семьей квартиру, — все было безрезультатно. Строительство жилых домов в Москве было в зачаточном состоянии, квартиры получали только большие начальники. Но шел 1937 год с рекордным числом арестов и судов над этими начальниками. После суда и сурового приговора все их имущество конфисковывали и квартиры освобождались. И вот осенью 1937 года в Свердловском райжилуправлении Павлу выдали ордер на квартиру. Начальник приветливо сказал:
— Поздравляю, товарищ военный профессор, недавно освободилась квартира на втором этаже большого дома на Каляевской улице. Нам передало ее военное ведомство. Она, может быть, не в очень хорошем состоянии, но это не квартира, а мечта: общая площадь 150 квадратных метров, три комнаты, большой коридор, кухня с газовой плитой, ванная с газовым подогревом воды и комната для прислуги. Желаю счастья на новом месте.
Радостные Берги с маленькой Лилей приехали осматривать новое жилье. Переступив порог, Павел с Марией замерли от неожиданности: стены, пол — все было грязное, исцарапанное, в ужасном состоянии. Нетерпеливая Лиля вбежала первой и сразу упала, споткнувшись о вздыбленный паркет. Все равно сказала:
— Я буду кататься здесь на трехколесном велосипеде. Мама, ты мне купишь велосипед?
— Куплю, куплю, все куплю, — Мария бегала за ней, следя, чтобы девочка не упала опять.
В квартире оставалась кое-какая мебель, довольно дорогая, и кухонное оборудование. Чья это была квартира, они не знали. Впечатление было такое, что ее бросили в панике. Павел обходил комнаты и наметанным глазом оценивал углы, двери, оконные рамы, паркетный пол: на всем были следы неаккуратного использования, паркет на полу был местами выломан и наскоро приклеен снова. Чем больше он вглядывался, тем больше хмурился. Его опытный глаз военного различил, что глубокие царапины на притолоке одной из комнат и на оконной раме были косыми следами пуль, а стекла в окне рядом с ними были заменены и грубо залеплены замазкой. Он понял, что прежних жильцов отсюда насильно выселили, что тут даже стреляли. Кто стрелял, почему стрелял? В 1937 году было легко догадаться, откуда проломы на паркете. Это означало, что в квартире делали тщательный обыск, даже под паркетом.
Павел ничего не говорил Марии о своих догадках. Она сама ему сказала: