Маклер, еще не успевший освоиться с такой мыслью, и нотариус, потрясенный этой нежданной вестью, не могли не посчитаться с авторитетом знаменитости медицинского мира, а также и с тем обстоятельством, что рассудительная Амели и вслед за нею добрейшая госпожа Миньон заявили, что они согласны с мнением доктора.
Не прошло и суток, а все формальности уже были выполнены благодаря свидетельству, выданному самим Карто де ла Шатром, и Амели перевезла старейшину семьи Буссардель в Кретейль, в лечебное заведение доктора Юбертуса - своего рода санаторий, в котором, однако, окна были закрыты решетками и из которого время от времени разносились истошные крики; здание стояло в большом саду, окруженном высоким глухим забором.
Через неделю после этого переселения Карто де ла Шатр, неизменно преданный Буссарделям, отправился в Кретейль. Возвратившись, он заявил, что вполне удовлетворен: в лечебнице большой порядок, доктор Юбертус - весьма опытный специалист и человек, на которого можно положиться, и вполне согласен с ним относительно состояния мадемуазель Буссардель и способах ограничить сопряженные с ним опасности. Посещения больной пока не допускаются.
Родственники, в течение стольких лет проявлявшие не" уклонную заботливость о тете Лилине и почтительность к ней, беспрекословно подчинились запрету навещать ее; впрочем, сообщение с Кретейлем было крайне неудобно. В тех кругах, где вращались Буссардели, никто и не заметил исчезновения старой девы; она жила в стороне, особенно после первого апоплексического удара, да и всегда-то ее общество мало интересовались, поэтому близким не приходилось затруднять себя объяснениями по столь щекотливому вопросу.
Можно было ожидать беспокойства со стороны аббата Грара и господина Минотта, но о них не было ни слуху, ни духу, словно они куда-то пропали или никогда и не были знакомы с мадемуазель Буссардель.
Единственной связью между палатой тети Лилины и внешним миром были посещения госпожи Буссардель. Ни Карто де ла Шатр, ни директор лечебницы не возражали против них, она сама упросила сделать для нее исключение.
Регулярные поездки в Кретейль вошли у нее в привычку. Она привозила больной корзинку с фруктами, лакомствами и всякими вкусными вещами, но иной раз Амели возвращалась вечером домой с красными глазами, совсем разбитая, и ей пришлось признаться свекру, что тетя Лилина не всегда встречает ее ласково.
- Так вы больше не навещайте ее, дорогая Амели, она уже не в состоянии ценить вашу доброту к ней, - говорил старик Буссардель. - Мы все свидетели, что вы сделали для нее гораздо больше, чем обязаны были сделать. Я совсем не хочу, чтоб вы до такой степени портили себе жизнь из-за Аделины.
- Оставьте, папа, - отвечала Амели, покачивая головой, - это мой долг. И не такая уж это неприятность, чтобы я не могла ее вынести.
XXVII
Через неделю после большого и весьма удавшегося раута госпожа Буссардель, захватив с собою пятерых детей, их бонну, их нянь и свою горничную, перенесла свои пенаты в Гранси, Приехав туда, она не совершала инспекционных поездок по имению, не опрашивала слуг, не проверяла счетов, с чего обычно начиналось ее пребывание в Гранен. Целыми днями она, облокотившись на подушки, лежала на диване в гостиной, лениво вышивая по канве; часто откладывала свое рукоделие и поднимала голову только для того, чтобы взглянуть на детей, игравших перед домом на большой лужайке. Она была в Гранси пока еще в одиночестве; ее невестки собирались приехать недели через две, не раньше, а мужчины заявили, что они останутся в Париже, чтобы присутствовать на торжествах в честь 14 июля, национального праздника Франции.
Наконец прибыл Викторен, довольный, улыбающийся, и сразу же подарил ее весьма симптоматическими знаками внимания. Она этого ждала. На авеню Ван-Дейка супруг обычно всю зиму оставлял ее в покое, но в деревне, где нарушались его парижские привычки, он больше недели не выдерживал.
Однажды вечером он предложил ей руку, чтобы повести ее из гостиной в столовую, и столь же галантно проводил ее после обеда в гостиную, а в десять часов с подчеркнутой любезностью собственноручно поднес ей традиционную чашку отвара липового цвета; согласно его собственному упрощенному кодексу ухаживаний, действовавшему уже давно, это означало, что через час он намерен пожаловать к ней и надеется, что дверь не будет заперта...
Поднявшись к себе в спальню, госпожа Буссардель проверила, хорошо ли заперта дверь между их сообщающимися туалетными комнатами, и от избытка осторожности даже решила не раздеваться. Уже больше шести месяцев муж не приближался к ней. Очень скоро она услышала из спальни, что кто-то ломится в туалетную. Амели пошла туда.
- Что вам угодно, Викторен? - спросила она через дверь. В противоположность многим женам она еще продолжала на людях говорить мужу "ты", а наедине разговаривала с ним на "вы".
- То есть как - что?.. Угодно, чтобы вы мне отперли.
- Извините, я хочу остаться одна.
- Нет.
- Так что ж вы?.. Отоприте, Амели. Не можем же мы разговаривать через дверь.
Она отперла, но только приоткрыла дверь, крепко ухватившись за скобку. У порога стоял красивый мужчина в халате, верхние пуговицы сорочки были расстегнуты, и видны были курчавые белокурые волосы, которыми грудь его заросла до самой шеи.
- Что это значит? - спросил он. - Ты еще не разделась?
- Нет.
Он рванулся, хотел войти, она не сходила с места; на нее пахнуло густым запахом туалетного уксуса Бюлли, которым он, по-видимому, только что обтерся. Амели еще одно мгновение смотрела на него.
- Викторен, я больше никогда не отопру вам дверь своей спальни.
- Что? Что? А по какой причине, позволь спросить?
- Потому что я не хочу больше иметь детей.
И, прежде чем он успел ответить, попытаться успокоить ее обещанием, которое можно было предвидеть, она захлопнула дверь, задвинула засов, прошла в спальню и там тоже крепко заперлась. Утром, проснувшись, она вспомнила, что заснула сразу же, как легла в постель, и спала спокойно, без всяких кошмаров, так часто мучивших ее всю ночь.
Викторен, уже достаточно понаторевший в правилах этикета, не решался отступить от показной учтивости в отношении жены, да еще в присутствии отца, - он злился молча и, выждав несколько дней, под каким-то предлогом возвратился в Париж.
Мысль, что совершился наконец по ее воле тайный развод, который - она знала это - выдержать ей по силам, окончательно возвратил госпоже Буссардель душевное равновесие. Она вновь стала деятельной - в достаточной мере, для того чтобы свекор, проницательности которого она опасалась, не разгадал, что произошло с ней за последние полгода. Иной раз, сидя со стариком в гостиной или прогуливаясь под руку с ним по аллеям парка, она удивлялась тому, что они так близки и вместе с тем так чужды друг другу. Как же это? Больше двадцати лет жили под одной кровлей, перенесли вместе столько испытаний, хранили одни и те же тайны - все это как будто тесно связало их, а вот она без труда держит про себя множество таких мыслей, из которых каждая, даже самая простая, ошеломила бы его...
Однако вскоре пришел день, когда она порадовалась тому, что старик Буссардель ни о чем не догадывался. Он простудился на охоте и заболел, плохо поправился, кое-как протянул зиму и в начале весны скончался; и когда Амели закрыла ему глаза, первой ее мыслью было, что он ушел из жизни, исполненный приятных иллюзий. Знаменитый биржевой маклер, отличавшийся таким самообладанием, так гордившийся своими успехами на финансовом поприще и своим богатством, так уверенный в судьбе своего потомства, умер, не подозревая, что некий червь подтачивает его генеалогическое древо. Госпожа Буссардель считала, что это неведение - награда ей за многие горести; теперь ей нечего было страшиться с этой стороны, и она была почти довольна, что старик свекор, которого она любила, не прожил дольше.
Разбирая бумаги покойного (эту благочестивую обязанность никому и не пришло в голову оспаривать у нее), она нашла альбом, о котором никто из близких никогда не говорил ей, - тетрадь в синем бархатном переплете с металлическими застежками по давнишней моде. Амели перелистала его, прочла и перечла некоторые страницы и задумалась над тем листком, написанным выцветшими порыжевшими чернилами кудреватым старомодным почерком со всякими завитушками, где уже с трудом можно было прочесть: "В своем доме люди во имя семейных интересов выказывают больше энергии, доброй воли, самоотверженности и стойкого мужества, нежели отдают их стране на служение нации".
Госпожа Буссардель спрятала альбом в свой секретер и однажды, оставшись одна с дядей Луи, расспросила его.
- Это была своего рода летопись, семейный дневник, который вел наш отец, - ответил Луи, постаревший лет на десять после смерти своего брата-близнеца. - Бедный мой Фердинанд взял этот дневник себе и тоже делал в нем записи.
- Ах, так? Вы, я думаю, возьмете альбом?
- Да, да... - понурившись, сказал старик и вдруг поднял голову. Почему вы спрашиваете? У вас была другая мысль?
- Да нет, дядюшка. Альбом и должен к вам перейти.
Старик внимательно посмотрел на племянницу.
- Амели, вам хочется его взять. Я догадываюсь.
Она не ответила.
- Вы больше всех достойны получить этот альбом. Возьмите, пожалуйста.
Итак, Золотая книга семейства Буссарделей со вписанными в нее
После смерти отца Викторен притих на полгода. Как и все Буссардели, он не любил менять привычек; сначала он для прикрытия своих похождений пользовался теми же приемами, как и раньше. Но вскоре стал уже меньше соблюдать приличия, придумывал для своих отлучек самые невероятные предлоги и не давал себе труда хотя бы разнообразить их; исчезал из дому сразу же после обеда или же совсем не обедал дома -, не считая нужным предупреждать жену или приносить извинения, - словом, он показал, насколько его сдерживало присутствие отца в доме и насколько то скрытое распут