Он сделал несколько театральный жест - воздел руки к небу. В этой неопределенности, неуверенности, о которых он говорил, по его мнению, сейчас заключалась главная опасность.
- Я могу рассеять твои сомнения,- сказал лейтенант Буссардель.- Мы встанем стеной между народом и вооруженными силами - вот что мы сделаем. И в рядах наших колебания не будет.
- Прекрасно! - воскликнул отец.- А можете вы это сделать? Можете вы это сделать, не проливая чужую кровь и кровь...
И не договорив, он обменялся со снохой взглядом, который выразил все, что не было сказано словами. Теодорина и бровью не повела.
- Где ты, Фердинанд? - послышался голос Луи из соседней комнаты.
Грум отворил дверь. Луи остановился у порога, уже одетый в мундир и с меховым кивером на голове. Его сопровождала жена.
- А я уж боялся, что ты ушел,- сказал он.
- Мы опоздали,- ответил Фердинанд.- Я как раз говорил отцу.
- Ах, дети, дети мои! - стонал Буссардель, с трудом поднимаясь на ноги. Толщина его все увеличивалась с годами, ему уже было за шестьдесят.- Ну что ж, идите! Раз так надо - идите!
- Батюшка, не будем делать их неженками! - бодрым тоном сказала Теодорина и незаметно сжала ему руку.
Лора Эрто держалась хорошо. Войдя, она поцеловалась с невесткой и, взяв ее под руку, стояла возле нее, цепляясь за эту маленькую женщину, ниже ее ростом. Однако Теодорина казалась на голову выше ее - настолько чувствовались в ней воля и энергия.
Спустились по парадной лестнице. Оба брата, такие высокие, в меховых киверах, в мундирах, сидевших на них как и литые, были очень живописны, особенно Фердинанд, больше сохранивший стройность; они шли впереди, а за ними следовали отец, жены, грум, державший канделябр, и несколько слуг, появившихся на площадках лестницы.
Оба лейтенанта походили на актеров, нарядившихся в блестящие театральные костюмы, окруженных почитателями и уже готовых выйти на сцену. Они надевали перчатки.
Луи ровным голосом сообщил брату: самые основательные баррикады выросли близ церкви Успения. Пале-Рояль и Тюильри поспешили запереть свои ворота; в министерстве иностранных дел, находящемся совсем рядом, повыбивали стекла, лавку оружейника Лепажа разграбили; депутаты Карно, Варен и Тайландье явились к префекту, просили его, чтобы он не созывал национальную гвардию, толпа настроена против правительства; поэтому сигнал сбора дали только в четыре часа.
В вестибюле Теодорина взяла из рук экономки две фляги в кожаных чехлах и сама подала их лейтенантам, они посмеялись над такой заботливостью.
- Тут превосходная водка, - сказала Теодорина.- Возьмите.
- Да на что она нам?
- Берите, говорю. Если сами не выпьете, угостите товарищей или раненому дадите глоток.
И она засунула флягу в боковой карман мужа, ее примеру последовала Лора в отношении Луи. Фердинанд обернулся, посмотрел на лестницу.
- Зачем понадобилось тревожить детей? - воскликнул он.- Пусть бы лучше играли у себя в детской.
- Друг мой, - возразила Теодорина, - ведь они услышали, что барабан бьет сбор.
Четверо из шестерых детей Фердинанда стояли на ступеньках лестницы. Старшую дочь, Флоранс, уже отвезли в пансион, а самую младшую, Ноэми, еще держали в деревне у кормилицы. Три маленьких мальчика и девчурка, находившиеся дома, неподвижно стояли на ступеньках, растерянные, взволнованные необычайной картиной: их отец и дядя, одетые в нарядные мундиры, куда-то уходят из дому в темноте при свете канделябров. Обычно они уходили на сборы по утрам, чаще всего в воскресенье, и тогда царила праздничная, парадная атмосфера.
Фердинанд поцеловал своих сыновей, дочку и жену брата,
- Погодите! - воскликнул Буссардель.- Я провожу вас. Вместе с вами пойду к месту сбора. Подайте мне плащ и шляпу. Живо!
Фердинанд заставил его остаться, кивком головы указав на свою семью.
- Поручаю их тебе,- сказал он старику на ухо.
Буссардель склонил голову. Отперли парадное. Обе женщины, которым накинули на плечи шали, вышли в перистиль.
- Друг мой,- сказал Фердинанд вполголоса, с нежностью поцеловав жену,позаботься об отце. Не пускай его из дому. Помни о его годах, он-то сам не всегда о них помнит.
Братья вышли во двор. Швейцар, держа в руках фонарь, отпер им калитку.
- Шлите о себе вести,- кричал отец из перистиля.- Осведомляйте нас! Будьте осторожны! Луи,- кричал он, - Луи, прошу тебя, позаботься о брате!
И сгорбившись побрел в дом. Детей уже увели. Буссардель рухнул в кресло.
- Старость, старость злосчастная! - бормотал он, понурив голову.
Дверь осталась открытой. В перистиле, на холоде, в уже сгустившейся тьме, пронизываемой перекличкой голосов, Лора заплакала наконец, и Теодорина, обнимая ее, говорила:
- Пойдем в комнаты, дорогая, а не то мы простудимся.
Теодорина помогла Буссарделю встать с кресла. Снохи взяли его под руки, и все трое поднялись по лестнице.
- Внизу все двери запереть! - приказывала Теодорина слугам, которые шли вслед за нею.- Передайте швейцару, чтобы погасил фонари у подъезда. Надо, чтобы дом ничем не привлекал к себе внимания. Пусть карета моего свекра и карета моей невестки ждут в переулке, у садовой калитки. Где нам расположиться, батюшка? Как, по-вашему, лучше? У меня в комнате теплее, но там будет слышен всякий шум с бульвара. Может быть, пойдем в комнаты Фердинанда, у него окна выходит в сад?
- Да, да, пойдем к нему. Нет, лучше к тебе. Я хочу слышать, что делается, следить за ходом событий... Вот что, дети, - вдруг спохватился он. - Надо нам всем собраться в этом доме, пусть все три семьи будут вместе. Мало ли что может случиться, да и наши воины будут знать, где нас найти, могут извещать нас и тотчас придут сюда, как только все кончится.
Снохи согласились с ним. Флоранс решили оставить в пансионе, находившемся за городскими укреплениями, в Бо Гренель, - это был прежний пансион девиц Вуазамбер, он перешел в другие руки, когда владелицы его отошли от дел, но сохранил прежнюю славу образцового учебного заведения. Флоранс была там в безопасности и очень далеко от места беспорядков, а за своими троими детьми Лора сама съездила на улицу Прованс. Буссардель в свою очередь послал экипаж на улицу Сент-Круа, но Аделины там не оказалось. По совету Жозефы кучер отправился разыскивать ее и нашел у аббата Грара, к которому она частенько наведывалась ради удовольствия побыть в его обществе. Старая дева старалась приехать в такой час, когда он сидел за столом, и ставила возле его скромного прибора горшочек с домашним паштетом или бутылку старого вина из отцовского погреба. Тетя Лилина прибыла последней и выразила удивление, что прервали ее благочестивый визит, заявив, что нет никаких оснований так тревожиться. Буссардель видел, что ему придется отпустить эту упрямицу домой. Но Теодорина отвела ее в уголок и убедила, что речь идет лишь о том, чтобы успокоить отца, и из уважения к его годам нужно ему уступить.
Вечер тянулся долго. Дети, возбужденные неожиданными событиями, не могли уснуть и требовали к себе маму.
Обе матери сдались наконец. Малыши Лоры стали упрашивать тетю Теодорину спеть им колыбельную песенку. Она знала много песен на диалекте савояров, и эти песни восхищали детей, тем более что были такие непонятные.
- И не стыдно вам? - сказал дед, явившись в детскую.- В такую минуту просите песни вам петь? Вы, значит, не понимаете, что сейчас творится!
- И очень хорошо, что не понимают, - заметила Теодорина.
Она села у изголовья кровати, на которой положила вместе двух младших ребятишек, и прекрасно поставленным голосом запела:
D'ei-lei Drau,
La campana soum de fau,
Lou clochiers soum de pepier...
- Бессердечные дети! - проворчал Буссардель, думавший только о своих сыновьях, и вышел из комнаты.
Аделина рано легла в приготовленную для нее постель. Она заявила, что ей пришлось встать в тот день до рассвета и отправиться вершить добрые дела, так как она посвящает им каждый вторник; она ездила в швейную мастерскую, которой покровительствует, и теперь просто изнемогает от усталости. Но это святая усталость, на нее и нельзя жаловаться.
Наконец Теодорина проводила свекра и невестку в отведенные для них комнаты. Она сказала, что спит чутким сном и, как только во дворе раздадутся шаги, она подбежит к окну; если придет один из братьев, она тотчас же разбудит родных; своей горничной она приказала лечь в гардеробной, чтобы в любую минуту можно было ее позвать.
Оставшись одна, Теодорина, не раздеваясь, прилегла на постель, но уснуть не могла. Решив, что корсет мешает ей дышать, она велела расшнуровать себя, но легче ей не стало. Может быть, давило под ложечкой после обеда. Она владела своими нервами, но ничего не могла поделать со своим организмом. Приняв две пастилки для пищеварения, она закуталась в халат, села у камина и, поставив ноги на каминную решетку, раскрыла библию. Прекрасно зная, что сосредоточиться мыслями для нее сейчас невозможно, она все же как будто ждала, что это машинальное чтение укрепит ее дух.
Казалось, в Париже все спокойно. В спальне слышалось только гудение топившегося камина и потрескивание дров, и, лишь когда Теодорина в тревоге подходила к окну так близко, что ощущала, какое оно холодное,- лишь тогда до нее доносился смутный шум.
Чтобы убить время, Теодорина со свечой в руке спустилась в нижний этаж и проверила, заперты ли все застекленные двери, выходившие в сад и во двор. Бесшумно шагая в мягких туфлях, она переходила из комнаты в комнату, словно тень-хранительница дома, и с удивлением окидывала взглядом дремавшие гостиные, которые она куда лучше знала в их парадном виде, когда зажженные люстры и канделябры заливали их потоками света. В зале она села на свое обычное место - большой диван, обитый гобеленом из Бове. Никогда еще она так не чувствовала, что она у себя дома, хотя юридически владельцем особняка и земельного участка был ее свекор. Разве не она сохранила, сберегла и украсила старый дом мадемуазель Шевалье? Пусть его теперь называли особняк Вилетта, Теодорина про себя называла его настоящим именем.