тва проявляли крайнее невежество, которое они даже подчеркивали как знак своего превосходства, подобно семьям артистов и художников, которые гордятся своей непрактичностью и непониманием житейских дел.
В летние месяцы в Гранси или в Буа-Дардо можно было увидеть, как дамы Буссардель медленно прохаживаются в саду по аллеям, посыпанным песочком, подметая их длинными своими платьями; из дому они выходили, вооружившись зонтиками, широкополыми шляпами, газовыми шарфами, шалями и перчатками; они всегда прятались в тени деревьев, боясь солнечного удара. Мужчины убивали время как могли. От скуки их спасал только сезон охоты с его обязательной программой, своего рода светской дисциплиной, и, главное, поводом приглашать гостей и собирать у себя всю крупную клиентуру конторы Фердинанда и конторы Луи-нотариуса.
Для этих целей вполне достаточно было Гранси и Буа-Дардо. Кроме этих имений, у членов семейства Буссардель было лишь несколько дач, куда легко было ездить, - в Монморанси, в Андрези, в Мезон-Лафит. Фердинанд Буссардель и не подумал построить себе хоть маленькое шале в Довиле или в Биаррице. Буссардели не лишены были своего рода фрондерства, они шли против того, что считалось последним криком моды или чем-то передовым; они называли эту черту независимостью, хотя тут сказывалось их чванство и консерватизм.
Амели впервые выступила в роли хозяйки Гранси летом того года, когда ее свекор болел бронхитом. Она отправилась в Берри первого июля, взяв с собою маленького Теодора, свою невестку Каролину, вдову Эдгара, и своего племянника Ксавье. Мужчины должны были приехать лишь в конце месяца; дочери Фердинанда, Луиза и Флоранс, уехали в имения своих мужей, предполагая провести в Гранси, как обычно, три недели после пятнадцатого августа или в сезон охоты, так же как и Ноэми - владелица Буа-Дардо. Что касается Теодорины Буссардель, то в прошлом году она еще могла совершить путешествие по железной дороге в спальном вагоне до Буржа, откуда на следующий день добралась до Гранси в ландо, - из-за ее удушья кучер пустил лошадей почти шагом; но этим летом нечего было и думать перевозить ее из Парижа, разве только в случае улучшения ее здоровья, чего, по правде сказать, доктора не обещали.
Амели, не такая закоренелая парижанка, как Буссардели, любила Гранси. Парк и построенный в имении дом вступили тогда в лучшую пору своего существования. За тридцать пять лет солнце и дожди сообщили длинному зданию почтенный вид, смягчавший его вульгарную новизну; только четыре статуи времен года, укрытые нишами, по две у каждого крыльца центрального корпуса, сохранили свою свежесть. По стенам боковых пристроек местами карабкались побеги дикого винограда, ветви виргинского жасмина; глициния, уже узловатая, обвила сверху своими цветами три арки "летнего крыльца". Эта растительность отныне прочно связала с землею господский дом, а деревья, разросшиеся вокруг него с холерного года, окончательно сроднили его с беррийским пейзажем. Наконец-то эта усадьба начала производить гармоническое впечатление, о котором мечтал, которого искал давно уже умерший дед молодых Буссарделей; это был наглядный пример той простой истины, что для осуществления большого замысла мало продолжительности жизни человека.
За две недели Амели взяла в свои руки бразды правления, она чувствовала себя в силах заменить свою свекровь и радушно принимать в Гранси гостей, приезжающих из Парижа. Но вдруг по почте прибыло следующее письмо от ее свекра:
Авеню Ван-Дейка, 12 июля 1870 г.
Дорогая Амели!
Пишу вам из Парижа, охваченного лихорадкой. Каково бы ни было наше хладнокровие, нам и самим не избежать всеобщего возбуждения: ведь в конторе биржевого маклера в часы катастроф всегда идет бешеная работа. Викторен проводит там целые дни, ему некогда и написать вам. Вот я и хочу уведомить вас, а то в ваш уединенный уголок новости, наверно, доходят бог знает с каким запозданием и с какими искажениями.
Дорогая моя дочь, мне думается, назревают серьезные события. Кое-кто радуется, но мне совсем невесело... Прусский король и граф Бисмарк, помимо истории с испанской короной, ищут нового конфликта с нами, и, по-видимому, с нашей стороны нет такого нежелания ввязываться в войну, какое следовало бы иметь. В палате депутатов царит удивительное легкомыслие. Послушать этих господ - так прусская армия никуда не годится: "дунь на нее и рассыплется". Эта шуточка принадлежит Эмилю Оливье.
Я далеко не разделяю это опьянение, эти иллюзии. Вы знаете, что обычно я бываю оптимистом и, главное, не придаю острым инцидентам в политике того значения, которое им приписывают нервические люди, вечно пребывающие в волнении. Но я не могу закрывать глаза; нас втягивают в опасную авантюру. Дело страшное! Поневоле забеспокоишься. Далеко не все нам тут известно, однако же средства у противников неравные. Во всяком случае, решение, которое у нас хотят принять, несомненно, продиктовано самолюбием и страстями, а это всегда и во всем ведет к роковым последствиям.
Радуюсь, что вы сейчас далеко от Парижа, и очень хотел бы приехать к вам в Гранси вместе с сыновьями. Но в моем положении, когда в конторе от меня зависит столько людей, а мои действия зачастую служат примем ром для других, мой отъезд имел бы нежелательные последствия, да и разве я могу при таких обстоятельствах оставить в Париже бедняжку Теодорину одну на попечении старухи Розы. Жена моя во всех этих передрягах проявляет душевную твердость - как вы, конечно, и ожидали, - но такие события не улучшают состояние сердечных больных: теперь приходится подкладывать под спину нашей больной столько подушек, что она не лежит, а почти сидит в постели.
Не забывайте нас, дорогая Амели, посылайте о себе весточки. Как Теодор? Меньше плачет теперь? Толстый кукленок еще не понимает, что в третьем поколении на-! шей семьи он - старший представитель старшей ее ветви и, когда меня не станет, именно он будет у нас наследным принцем.
Прощайте, дорогая дочь. Викторен шлет вам самый нежный поцелуй, а я прошу помнить обо мне так же, как я всегда помню о вас.
Любящий вас отец
Фердинанд Буссардель
Вскоре с колокольни селения Гранси забили в набат: была объявлена война; но о том, как развертывались военные действия, в господском доме узнавали лишь из писем, приходивших из Парижа. Последнее письмо перед осадой Амели получила опять-таки от свекра.
Авеню Ван-Дейка, 5 сентября 1870 г.
Дорогая Амели!
Пишу наспех: меня уверяют, что в южном направлении почта еще будет действовать несколько часов.
Седан пал, и теперь дорога на столицу открыта. По-моему, всякий, кто бесполезен для защиты Парижа, обязан выехать из него. Тем более не следует быть в нем матерям, на которых лежит забота о малых детях: долг матери важнее сейчас долга супруги.
Поэтому к вам скоро приедут мои дочери - Луиза и Ноэми, обе со своими детьми. Андрези, где находится первая, и даже Буа-Дардо, в котором сейчас живет вторая, на мой взгляд, слишком близко от Парижа. Их мужья останутся здесь. О Флоранс беспокоиться нечего: она проводит лето у родителей мужа, в Вандее.
Отправляю к вам также ваших родственниц со стороны Луи, а именно кузину Жарно и жену Оскара, обе привезут с собой детей. Вероятно, приедет с ними и жена Луи.
Предстоит вам также принять у себя и мою сестру Аделину. Я разрешил ей захватить с собою ее духовника аббата Грара, совершенно беспомощного из-за преклонного возраста и болезни; по словам моей сестры, кроме нее, у него нет никого на свете. Словом, она отказывается ехать без этого старика, и я подумал: пусть уж возится с ним, все-таки будет у нее какое-то занятие.
Итак, дорогая Амели, я шлю к вам уйму народа и прекрасно знаю, каким бременем это ляжет на ваши молодые плечи, но мое решение возложить его на вас говорит о том, что вы внушаете мне глубокое доверие. Благодаря вам я могу приютить в безопасном убежище женщин и детей нашего семейства - и хоть в этом душа у меня будет спокойна. А все Буссардели-мужчины останутся в Париже. Наши молодые люди в свое время на совершенно законном основании были освобождены от военной службы. Но они намерены выполнить свой долг. Я записал Викторена и Амори в национальную гвардию. Это большое войско, насчитывающее немало славных страниц в своей истории, и в нем служили все Буссардели - сыновья заступали место отцов.
Викторен зачислен в часть, охраняющую окружную железную дорогу; он ходит на дежурство три раза в недели"; как видите, вы можете гордиться им. Я как-то раз навестил его на бивуаке, который устроен в туннеле под улицей Курсель. Он держится молодцом, военная форма очень ему к лицу, так же как шла она и мне когда-то. Товарищи обожают его. Далеко не все они одного с ним уровня, но он не гнушается выпить с ними стаканчик. "А что ж, ведь у нас со вчерашнего дня республика!" - сказал он мне нынче утром.
Амори несет ту же службу, что и брат. Я по своим годам уже не могу надеть портупею, и ваш дядя Луи тоже. Но мы с ним в полном смысле этого слова не в силах расстаться с Парижем. Мы не могли бы жить вдали от наших контор, от наших домов, от наших участков, все время терзаясь мыслью, что каждое мгновение ядро вражеской пушки, пожар или мятеж может их уничтожить или разграбить, опустошить. У меня мучительно сжимается сердце, когда я думаю, что вражеские армии наступают, подходят к Парижу, угрожая и вековечному его величию, и нашему имуществу,
Прощайте, Амели. Вы спрашиваете, как чувствует себя ваша свекровь. Ей не лучше, она не встает с постели, движется с трудом. Я трепещу при мысли, что обстоятельства могли бы заставить меня принять решение покинуть Париж; что стал бы я делать с Теодориной?
Прощайте. Буду писать вам или посылать депеши - смотря по тому, что окажется возможным. Нежно целую вас.
Фердинанд Буссардель
С прибытием каравана, о котором сообщал Буссардель, Амели совсем поглотили бесконечные хлопоты хозяйки дома, обязанной подумать о всякой мелочи. Дом был просторный, на ферме и на птичнике всего было вдоволь, сад и огород давали богатый урожай, кое-что поставляла деревня - словом, вопрос продовольствия и кормления гостей был разрешен.