Такая мысль у Глебова появилась раньше, чем ее высказал политрук. Он посмотрел на Мухтасипова дружески доверчивым взглядом и ответил тоже вполголоса:
- Обязательно. И немедленно. Двадцать второго, а то и раньше. Пусть завтра и выезжает. А то как бы не было поздно. У меня такое… ну как бы тебе сказать… предчувствие, что ли…
- Ты поверил задержанному?
- Да, поверил, - твердо ответил Емельян и повторил: - По-ве-рил!
- А я не очень. Уж слишком у них все как-то примитивно, будто немцы законченные идиоты и олухи. Никакой конспирации. Начало войны - это ж величайшая тайна. Об этом знают только на самом верху, и то строго ограниченный круг людей. А тут какой-то писаришка сболтнул какому-то шинкарю, а тот, в свою очередь, - агенту. Понимаешь, как все это кажется неправдоподобно. И в то же время… другие факты заставляют задумываться.
Вошла Нина Платоновна, поставила на стол тарелки с нарезанным беконным салом и солеными огурцами. Мужчины сразу оборвали разговор. Она это почувствовала и не стала им мешать - вышла хлопотать над закуской. А когда вернулась с поллитровкой водки, Емельян вдруг сказал уже совсем серьезно:
- Да вы что, Нина Платоновна? Я ведь пошутил. И не ставьте - я пить не буду.
- Ну по маленькой, Прокопович, - попробовал уговорить Мухтасипов. Но Глебов как топором отрубил:
- Ни в коем случае. Сейчас у нас, как никогда, должны быть светлые головы. А представь себе - вдруг что случится… Пили чай, говорили о всяких пустяках, без особого интереса и воодушевления, потому что мысли были заняты другим.
На следующий день все свободные от службы пограничники были разбиты на две неравные группы. Одна - большая, возглавляемая сержантом Колодой, - приводила в порядок дзоты и рыла щели для истребителей танков; другая - во главе с Демьяном Полторошапкой - делала деревянные болванки ручных гранат. Сам старшина с Василием Ефремовым мастерил макет танка: взяли обыкновенную двухколесную тележку, обшили ее досками и фанерой, выкрасили в черный цвет, вместо пушки вставили оглоблю - получилась диковинная штуковина, не очень страшная, но все же внушительная на вид.
Группа сержанта Колоды работала гуртом - косили траву и вырубали кустарники перед дзотами, поправляли в дзотах амбразуры, подравнивали осыпавшуюся в весеннее половодье землю. Работали весело, безумолчно болтали, подначивали друг друга, говорили о доме, о том, что на Полтавщине уже идет жатва, а в Ростове на рынке появилась черешня, в Мурманске не заходит солнце и в Ленинграде стоят белые ночи. Такую географию избрали потому, что были они из тех мест: Федин вырос в Ленинграде на Измайловском проспекте, семья Шаромпокатилова пятый год жила в Мурманске, куда переехала из Тамбова, Колода родился и жил на Полтавщине, Поповин - в Ростове.
Леон Федин был всегда замкнут и раздражителен, ни с кем не дружил, страдал излишним самомнением и высокомерием - учился один год в университете и поэтому считал себя на заставе самым умным. В разговоре с товарищами у него нередко звучали нотки снисходительного презрения. Не терпел, когда коверкали русский язык, и даже однажды поправил грозного старшину Полторошапку, когда услышал, как тот произносит слово "магазин" с ударением на втором слоге.
- Культурные люди, товарищ старшина, говорят "магазин".
- В магазине селедкой торгують, а патроны бывають только в магазине, - парировал находчивый старшина.
- В русском языке есть единое слово - магазин… - начал было Федин, настроившись на философский лад, но Полторошапка сверкнул на него холодными глазами и крикнул почти свирепо:
- Разговорчики, товарищ Федин!
Нелегко было Леону Федину, любившему порассуждать о серьезных вещах, о "свободе", "демократии" и "неповторимой индивидуальности", примириться с воинскими порядками. Его все раздражало - и веселый нрав Шаромпокатилова, распевавшего вечерами песни, и прилежность Ефремова, с которой он делал любое дело, и пошленькие анекдоты Поповина, которые он рассказывал, безбожно коверкая русский язык.
- А что будет больше, Кремль или Исаковский собор? - спрашивал Ефим Поповин Федина, когда они, приведя в порядок дзоты, сели перекурить.
Федин пренебрежительно скривил тонкие сухие губы, презрительно повел ниточкой бровей и поправил своим глуховатым барабанным баском:
- И-са-а-ки-евский… Исаковский - это поэт такой есть, а собор Исаакиевский.
- Ай, не все равно! - огрызнулся Поповин. - Стоит из-за одной буквы спор поднимать.
- Это смотря какая буква и где ее вставить или выбросить, - сказал, поправляя ремень, всегда молодцеватый Шаромпокатилов. - У нас один дядька пострадал из-за одной буквы: фамилию прокурора перепутал. Три года дали.
- Не люблю длинных фамилий, - сказал Поповин. - Чем короче, тем лучше. Я, например, твою фамилию обрезал бы наполовину. Откуда она у тебя такая?
- Наверно, предки были больно богатые: шаром покати, - ответил Шаромпокатилов и рассмеялся звучно, заразительно. - А вот ты совсем не соответствуешь. Фамилия у тебя поповская, а сам из торговцев. Почему так?
- А зачем соответствовать? - Поповин хитро прищурил один глаз и уставился на маленького сержанта Колоду. - Вон у сержанта тоже несоответствие. Я на вашем месте давно поменял бы.
- Это что ж, вроде шапки получается, - иронически отозвался сержант. - Поносил одну - не понравилась, давай другую.
- Ну и что ж тут такого? Раз мне не нравится, - рассуждал Поповин.
- И много раз ты менял? - спросил Шаромпокатилов.
Вместо ответа Поповин спросил снова Федина:
- Ну так что больше - Кремль или собор?
- Как понимать? Что значит - больше? Ты хочешь сказать - выше? - уже холодно посмотрел на него Леон Федин.
- Ай, ну что ты придираешься! Ты ж сам понимаешь, об чем я спрашиваю, - хорохорился Поповин.
- Был один грамотный человек на всю заставу и тот уехал, - с сожалением произнес Федин, закуривая папиросу.
- Это кто ж такой? - поинтересовался Поповин.
- Нина Платоновна сегодня домой к родным укатила, - догадался Шаромпокатилов.
- И хорошо, что вовремя, - затягиваясь, проговорил Федин. - Кто знает, что тут будет завтра. Может, огонь и пепел. Может случиться так, что от Исаакия останутся только осколки гранитных колонн.
- Это почему же? - очень живо спросил Поповин.
- А потому, что Гитлер к войне готовится.
Сразу стало тихо и тревожно. И слышно было, как прозвенел шмель. Полминутная пауза казалась нестерпимо длинной. Прервал ее Шаромпокатилов:
- Да, ребята, войной попахивает. Вчера мы с лейтенантом видели, как они на той стороне брод изучали.
- У нас есть договор о ненападении, - напомнил Колода.
- Вы верите бумажкам, товарищ сержант? - прищуренным глазом нацелился Поповин.
- Договор они могут и нарушить, - быстро сказал Шаромпокатилов, - а вот насчет Исаакиевского собора Федин загнул. Мы что, допустим их до Ленинграда?
- Ты знаешь, как было в Испании? - вместо ответа спросил его Федин. - Земля горела. Соборы и дворцы - в руины… Читал небось и в кино смотрел. Знаешь, как их танки прошли через Францию?
- Советский Союз не Франция, - сказал сержант Колода.
- Это давно известно всем, исключая разве Поповина, - ровным голосом продолжал Федин. - Я о другом говорю.
- О чем?
- О том, что война будет страшной. Мало кто уцелеет.
- По-твоему, выходит, что мы тут напрасно с этими дзотами мозоли себе на руках набиваем. - Поповин посмотрел на свои ладони, на которых действительно обозначились мозоли. - Тогда зачем все это?
- Может случиться, что и добежать до дзотов не успеем, - сказал Федин.
- Как так? - спросил Колода.
- А так, что один тяжелый снаряд или бомба - и от заставы мокрого места не останется.
- Это произойдет ночью? - в округлившихся глазах Поповина заметались тревожные блестки, квадратное лицо застыло в ожидании.
- Ночью им выгодно: застава спит, все, кроме нарядов, собраны в кучу.
- Брось скулить, Федин, - перебил его Шаромпокатилов. - Что загодя себя хоронить. В гражданскую четырнадцать держав на нас шло - и ничего, живем, как видишь! И жить будем!
- То другое дело: техника не та была, - ответил Федин.
- Выходит, у Гитлера техника, - сказал Колода, - а у нас что, нет техники, по-твоему?
Федин не ответил. Молчал и Поповин. Он думал о том, что служить в маневренной группе при штабе отряда, куда его обещали откомандировать по болезни мочевого пузыря, все-таки безопасней, чем на заставе. Конечно, гораздо безопасней служить в пехотном полку где-нибудь недалеко от Ростова. Но это уж из области фантазии, а Ефим Поповин не принадлежал к категории пустых мечтателей.
Сержант объявил об окончании "перекура", и бойцы разошлись по своим точкам рыть щели для гранатометчиков. Каждый пограничник из группы Колоды должен был отрыть узкий колодец глубиной в полтора метра. В дальнейшем Глебов решил связать эти щели с дзотами неглубокими ходами сообщения.
На подступах каждого дзота отрывали по две щели. У дзота номер один работали Шаромпокатилов и Поповин.
Сухой верхний слой земли сопротивлялся лопатам. У Поповина болела спина и ныли руки. Полуденное солнце обжигало обнаженное тело, рыхлое и жирное, расслабляло мысль. Думать совсем не хотелось, как и работать, - лучше бы лечь на траву под тополь и дремать, прикрыв глаза фуражкой. Но надо было работать, и думы не обрывались. Сегодня впервые вот так напрямую заговорили о войне, и Ефима Поповина разговор этот глубоко встревожил. Перед глазами всплывали кадры кинохроники, о которых напомнил Федин: горящая земля Абиссинии, рушащиеся стены многоэтажных домов Испании, в небе самолеты со свастикой и свист падающих бомб, на земле трупы женщин и детей. Стало как-то жутко. Лопата не очень послушно врезалась в сухую землю. Подумалось почему-то: не щель, не укрытие он роет, а могилу себе. Дзот - это братская могила, а щель - персональная. Мертвому все равно, какая могила. Это живым не безразлично, в каком доме жить. У Поповиных в Ростове свой домик, кирпичный, хороший домик и сад. В саду белый налив и крупная фиолетовая слива. Ах как хочется туда, в этот сад! Прямо под яблоней повесить гамак и спать целые сутки, не просыпаясь, не ждать каждую минуту, что тебя разбудит дежурный по заставе, не вышагивать ежедневно по десять - пятнадцать километров вдоль границы в дождь и слякоть, в зной и мороз. Как все ему здесь надоело: наряды и тревоги, зубрежка уставов, прыжки через "козла", турник и брусья, нравоучения сержанта и "придирки" старшины, ежедневные борщ и каша, каша и борщ, чистка винтовки и - опять наряды. Каждый день. Если сложить все расстояние, которое он прошел за два года службы, то можно было бы пешком сходить в Ростов и вернуться обратно. Впрочем, обратно лучше не возвращаться. И почему он такой невезучий, Ефим Поповин? Из всех его школьных друзей и знакомых он единственный попал в пограничные войска. А некоторым вообще удалось увильнуть от службы в армии.