И на пятой пограничной заставе своим чередом шла жизнь: росными короткими ночами по дозорным тропам ходили люди в зеленых фуражках; по утрам, ослепительно ярким от солнца, искали следы нарушителей на контрольно-вспаханной полосе; долгими жаркими днями стояли с биноклем в руках на вышке. Почти до полудня отсыпались в прохладной казарме, потом учились стрелять, бросать связки гранат, окапываться, переползать, ходить в атаку, маскироваться, - короче говоря, учились тому, чему должны учиться военные люди, - воевать.
На огненных закатах перед отбоем неистовствовал баян Шаромпокатилова, и нестройные, слишком громкие, с надрывом молодые голоса рассказывали окрестным липам, тополям и кленам о том, как выходила на берег Катюша; как не стаи вороньи слетались над ракитою пир пировать - гайдамаки и немцы пытались нашу землю на части порвать; как на диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой (пели почему-то "обнявшись с Дуней"), и о многом другом, что таилось в солдатской душе - веселое и грустное, полное молодецкой удали, боевого задора, трогательной печали и бездонной тоски.
Через день на заставу привозили почту, раз в неделю приезжали кинопередвижка и библиотека. И хотя письма приходили на заставу через день, ответы писались ежедневно.
Письма… Солдатские письма… Сколько в них человеческого тепла, трогательной доверчивости, ласки и любви, надежд и мечтаний, исповеди и мольбы! Сколько гордого гражданского самосознания и тихой стыдливой тоски по своим пенатам!
А впрочем, не все на пятой заставе получали письма, не все спешили с ответом. Одни любили получать, но ленились отвечать. К таким принадлежал и Василий Ефремов. Другие писали почти каждый день, но ответы к ним приходили почему-то очень редко. Таким был пограничник первого года службы, молодой, низкорослый, круглоголовый крепыш Гаврик Гапеев, излишне доверчивый и чрезвычайно прилежный паренек. Все на заставе знали, что где-то в приднепровском городе Орше живет девушка с поэтическим именем Лиля, судя по фотокарточке, курносая, с ниточкой сросшихся бровей, и что Гаврик безнадежно влюблен в нее, а ее это не очень трогает. И ему сочувствовали, его жалели, и даже Федин не подтрунивал над ним, тот самый Леон Федин, который вместо писем ежедневно что-то записывал в толстую столистовую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. Когда однажды его спросил Василий Ефремов со своим неизменным простодушием: "Что ты все пишешь и пишешь?" - Федин ответил с присущей ему полуциничной грубостью:
- Тебе не понять, ефрейтор.
- А ты объясни. Прочитай, авось пойму.
- Нет, не поймешь, потому что ты прост как правда, прям как штык, откровенен как ребенок, примитивен как утюг.
Ефремов не обижался: он вообще лишен был этого в общем-то положительного в людях качества - чувства обиды - и на Федина смотрел с уважительным любопытством. Федин получал письма редко и еще реже отвечал на них. А Демьян Полторошапка вообще не получал писем и сам никому не писал с тех пор, как его невеста Хвеся вышла замуж, не дождавшись возвращения со службы старшины. Должно быть, поэтому своенравный и крутохарактерный старшина терпеть не мог, когда другие получали письма, да еще читали вслух. И Гапеева он невзлюбил именно за то, что тот каждый день писал письма в город Оршу.
- Ну что ты бумагу переводишь? - кричал он на застигнутого врасплох Гаврика. - Кого разжалобить хочешь? Бабу? Так они все одинаковые, из одного… сделаны (из чего именно сделаны женщины, Демьян Полторошапка не знал). Посмеется над тобой вместе со своим хахалем - и все.
Властная рука старшины тянулась к листку бумаги, но Гаврик, полный решимости, ощетинивался, говоря негромко, но внушительно:
- Не все, товарищ старшина. Лиля не такая.
- Ох ты, защитник какой! - гремел Полторошапка.- - А то мы не знаем, что там за Лилия. Видали мы их.
- Вы ее не знаете и не говорите! - сердился Гаврик, багровея.
- А ты на кого голос повышаешь?! - старшина принимал стойку "смирно". - С кем пререкаешься? Пойдите помогите Матвееву дров наколоть!
- Есть пойти колоть дрова! - четко отвечал дисциплинированный Гапеев и шел на кухню, так и не закончив письма. Это случалось довольно часто: стоило Гаврику сесть за письмо, как старшина в ту же минуту придумывал для него какое-нибудь дело. Он точно караулил Гапеева.
Однажды Гаврик писал письмо вот так, с вынужденными перерывами, целую неделю. Об этом в конце письма Лиле рассказал, пожаловался на старшину, который несправедлив к нему. И вот в один из "почтовых дней" на пятую заставу среди множества писем пришло три, которые стали достоянием всех пограничников.
Первое письмо получил сержант Колода. Оно огорчило и потрясло всю заставу. Отец описывал трагический случай гибели двоюродной сестренки сержанта, шестнадцатилетней школьницы Люды. Девочка сидела в скверике напротив школы и готовилась к экзаменам. Неожиданно к ней подбежал какой-то парень и, ничего не говоря, дважды ударил ее финским ножом в грудь. Девочка скончалась через несколько минут. Парень оказался бандитом из шайки рецидивистов. До этого он никогда не знал Люду и в глаза ее не видел. Они просто играли в карты на жизнь человека, который будет сидеть на скамейке против, школы. Человеком этим оказалась Людочка Колода, которую и убил проигравший в карты рецидивист.
Второе письмо получил Гаврик Гапеев. Это было долгожданное письмо от Лили. Взволнованный и обрадованный Гаврик читал его вслух. Лиля сообщала, что отца ее перевели на Дальний Восток, и живут они теперь не в Орше, а в Уссурийске. Она восторгалась величественной природой знакомого по книгам Арсеньева Уссурийского края и добавляла, что как было бы хорошо, если б Гаврика перевели служить с западной границы на восточную.
Третье письмо было адресовано не лично Емельяну Глебову, а просто начальнику пограничной заставы. Писала Лиля, жаловалась на старшину Полторошапку, грубого, жестокого деспота, который издевается над ее другом пограничником Гавриилом Гапеевым, и просила немедленного вмешательства. "Оградите, пожалуйста, честного бойца от произвола нового унтера Пришибеева", - просила Лиля, не стесняясь в сравнениях. Письмо было длинное и взволнованное, с цитатами из Ленина и Добролюбова, по-девичьи запальчивое, откровенное - с искренним негодованием, недоумением, мольбой. Все это взволновало Емельяна, и автор письма вызвал симпатию. О том, что Полторошапка груб и невоспитан, Глебов знал давно и давно питал к нему чувство плохо скрываемой неприязни. Не однажды он говорил со старшиной и по-хорошему, и наказывать его пробовал - ничего не помогало. Старшина считал, что подчиненные должны его бояться, перед ним бойцы должны трепетать, - в этом он видел основу дисциплины. Раза два Глебов ставил вопрос перед комендантом участка майором Радецким о необходимости заменить старшину пятой заставы, но оба раза в защиту Полторошапки горой вставал капитан Варенников, и мягкохарактерный, болезненный Радецкий уступал своему начальнику штаба.
Прочитав письмо Лили, Глебов готов был взорваться: это черт знает что такое! Он считал, что перевоспитать старшину невозможно: горбатого могила исправит. Надо немедленно писать рапорт коменданту с просьбой освободить Полторошапку от должности старшины, невзирая на его боевые заслуги в финской кампании, - Полторошапка был награжден медалью "За отвагу", а для того времени это была высокая награда.
Вошел Мухтасипов, как всегда подтянутый, стройный, в начищенных до блеска сапогах, с белоснежным подворотничком гимнастерки. Сообщил о случае с сестренкой Колоды. Но его рассказ нисколько не отвлек внимания Глебова от Полторошапки, напротив, еще больше подогрел лейтенанта. Емельян, выслушав политрука, минуты три молча хмурился, собираясь что-то сказать, и наконец со злостью бросил на стол письмо Лили:
- А ты вот на, почитай, что у нас под носом делается! А мы не знаем. Ничего не знаем, точно слепые. - И пока Мухтасипов читал письмо, Глебов высказывал свои гневные мысли вслух: - Гнать его надо… Я давно говорил коменданту. Защитники есть - рыбак рыбака видит издалека. А еще кандидат в члены партии! Почему же вы не спросите его по партийной линии, если по командной мы ничего с ним поделать не можем? Почему, политрук?
Пробежав глазами письмо Лили, Мухтасипов сел у стола и, задумавшись, не глядя на Емельяна, спросил:
- Что ты, Прокопыч, намерен делать?
- Сейчас вызову Полторошапку. Пусть напишет объяснение. А я рапорт коменданту.
- Для начала надо бы с Гапеевым поговорить. Глебов согласился:
- Вызывай Гапеева.
- Не надо торопиться, - спокойно посоветовал политрук. - Письмо шло к нам целых две недели. Ничего не случилось. Разберемся без паники. Ты поручи это дело мне. Хорошо, Прокопыч?
Глебов подумал: "А верно, пусть замполит разбирается, это больше по его ведомству".
- Ладно, разбирайся. Потом будем решать.
В этот же день на заставе произошло еще одно немаловажное событие, вернее, эпизод, который не получил широкой огласки лишь благодаря повару Матвееву.
Чем плотней сгущались над страной тучи военной грозы -на границе это особенно чувствовалось, - тем настойчивей и неумолимей росла тревога в душе Ефима Поповина, и он лихорадочно искал возможность, как бы улизнуть с границы подальше в тыл, избежать хотя бы первого удара. Он считал, что первый удар по границе будет страшным и уцелеть в живых никому из пограничников не удастся. Болезнь его, на которую когда-то возлагались надежды, прошла, теперь дежурный не будил его через каждые два часа "считать звезды на небе", и Поповин уже начал было подумывать о самом крайнем: "На худой конец прострелю руку". Но, будучи человеком расчетливым, Поповин колебался - прибегать к такому довольно примитивному способу уклонения от воинской службы было рискованно: как правило, подобные случаи заканчивались военным трибуналом. А нельзя ли повредить себя каким-нибудь иным манером? Ну, скажем, оступиться и вывихнуть руку или ногу. Нет, все это в конце концов и самому Ефиму Поповину казалось делом несерьезным.