Вошел Мухтасипов, без стука, возбужденный, сверкающий своими каштановыми глазами, спросил с порога: Ты не один?
- Один.
- Я слышал разговор.
Глебов усмехнулся:
- Это я с Феликсом Эдмундовичем поговорил.
Но политрук уже не слушал его - он был весь поглощен своим.
- Поздравь меня, Прокопович: сын родился! Ты понимаешь, Прокопович, - сын! Мишей назвали, а по-татарски Муса. Телеграмма от Ниночки. А, Прокопыч? Здорово?!
- Поздравляю, отец-молодец! - Глебов крепко пожал Мухтасипову руку.
- А ты чего такой грустный? Савинов будет спать у меня на квартире.
- Какое это имеет значение, политрук? Мы будем спать вместе с бойцами, в дзотах.
В дзоты вышли, когда стемнело. В каждом дзоте - отделение. В пятом - командный пункт: там кроме начальника заставы и политрука размещались старшина и дежурный. Каждое отделение на ночь выставило часового-наблюдателя у своего дзота.
Бойцы лежали на шинелях, не спали. Было как-то непривычно.
Федин ворчал:
- Так и вовсе не уснешь. Хотя б соломы подстелить или сена.
- А перину не хочешь? - ехидно заметил Матвеев.
- Нельзя солому, - серьезно сказал сержант Колода. - Может воспламениться.
- От кашля, что ли, или от чиха? - бросил Федин.
В дальнем углу у площадки станкового пулемета Алексей Шаромпокатилов негромко читал:
На станциях мешочники галдели,
В вагоны с треском втискивали жен,
Ругались, умоляюще глядели,
Но поезд был и так перегружен…
И мне матрос вручил кусище сала,
Ковригу хлеба дал и пробасил:
"Держи, сынок, чтоб вошь не так кусала"
И каблуком цигарку погасил.
- Сам, что ли, сочинил? - спросил Ефремов.
- Поэт Сергей Смирнов, - ответил Шаромпокатилов. - А что - ловко?
- Складно и все как в натуре: закрою глаза и вижу этого матроса, который гасит цигарку каблуком, - сказал Ефремов, прикрыв глаза ресницами. - Вот так и ввинчивает ее в пол. А?
- Леша, не надо про сало да про вшей. Почитай что-нибудь другое, - попросил Поповин. - Про море, например.
- Про море? Хорошо, - быстро отозвался Алексей.
- Прочти ему "Белеет парус одинокий", - съязвил Федин.
- Слушай про море. "Над седой равниной моря ветер тучи собирает, между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный".
- А черная молния бывает? - ввернул Матвеев.
- Это для складу, - вслух решил Ефремов. - А вот моря никак я не могу себе представить - чтоб без края. Край-то должен быть виден, другой берег?
- Край есть, только его не видно, - пояснил Колода.
- А я собирался на флоте служить, а попал в пограничники, - с досадой признался Поповин.
- Какая разница, где служить: что на море, что на суше, - произнес, зевая, Матвеев.
- На флоте ты был бы коком. А здесь простой повар, рядовой кашевар, - сказал Шаромпокатилов.
- Нет, не скажи, - возразил Поповин, - у моряков и танкистов нашему брату легче: там техника. А тут на собственных персональных, на своих двоих каждый день вышагивай километры.
- Техника, Поповин, большого ухода требует. Вы вот за винтовкой не можете как следует ухаживать, в канале ствола пауки завелись, - поддел сержант.
- А скажите, настанет когда-нибудь на земле такое время, когда оружия совсем не будет? Никакого - ни горячего, ни холодного? - спросил как-то уж очень непосредственно Василий Ефремов.
- Это когда мировой коммунизм придет, - ответил Поповин.
- Придет… А может, приедет, - заметил Федин, - да еще предварительно телеграмму даст: встречайте, мол, меня в ноль-ноль часов. Тоже - политики… Коммунизм не ждать надо - строить своими руками.
- И при коммунизме будет оружие. У милиции, например, - заметил Матвеев.
- Нет, и самой милиции не будет, - возразил Поповин.
- Без милиции нельзя: бандиты расплодятся, - решил Ефремов.
- И бандитов не будет, - запальчиво настаивал Поповин.
- Тоже сказал. Бандиты и хулиганы никогда не переведутся, - произнес Матвеев.
Ему ответил Федин:
- Конечно, если их будут, как теперь, по головке гладить, перевоспитывать. А их надо просто истреблять, как волков, как бешеных собак, как врагов общества.
- Ух какой истребитель нашелся! - отозвался Шаромпокатилов. - Различать надо. А если человек, скажем, по пьянке другого кулаком… оскорбил, так что ж его - сразу уничтожать?
- Тут другое дело. Но и то наказывать надо строго, чтоб в первый и последний раз, - ответил Федин.
- Человек плохим не рождается, - книжно заговорил Шаромпокатилов. - Плохим его делают разные обстоятельства жизни. Среда, например. Надо воспитывать человека.
- А он не желает воспитываться, - с подначкой произнес Ефремов. - Ни в какую. Ты его воспитывать, а он тебя ножом.
- Тогда его надо судить, - согласился Шаромпокатилов.
- Это когда ж - тогда? - спросил Федин. - Когда он тебя прирежет? А не лучше ли его прихлопнуть до того, как он тебя прикончит? Со шпионами и прочими врагами народа у нас разговор короток. А с рецидивистами и разными уголовниками - кокетничаем.
- Напиши Калинину, пусть закон издаст такой, чтобы бандитов истреблять, - в шутку посоветовал Матвеев.
- Что писать… - отозвался Федин. - Тот, кто законы издает, тому никакие бандиты-хулиганы не страшны, он в безопасности. А коснулось бы дело его самого или его родственников - вон как у сержанта сестренку зарезали, - тогда б и закон был.
- Почему разговоры после отбоя?! - вдруг раздался у входа в дзот суровый голос Глебова. - Сержант Колода, у вас нет порядка.
- Слушаюсь, товарищ лейтенант! Будет порядок. Прекратить разговоры! Всем спать!.. - строго прокричал сержант.
Глебов вышел из дзота. Надоедливо звенел комар. Ночь была теплая, мягкая, и небо казалось мягким, ласковым и совсем недалеким, и звезды мерцали весело, озорливо. Душная росистая тишина лежала широко во все концы, и даже за рекой не гудели моторы. Мухтасипов ушел на проверку нарядов на левый фланг, в три часа он должен вернуться, а в четыре на правый фланг пойдет Глебов. Можно еще поспать. Емельян посмотрел на часы - было ровно двенадцать - и направился на свой КП. Вдруг на той стороне прямо напротив заставы вспыхнуло яркое пламя, потянулось к небу длинными языками, брызнуло ввысь золотыми искрами. Странный костер встревожил лейтенанта. Он остановился в десяти метрах от своего дзота, негромко крикнул:
- Дежурный! Дайте мне бинокль.
Вышел Полторошапка с биноклем в руках, передал Глебову. Тот сказал:
- Я полезу на вышку, часового предупредите.
Пламя было настолько ярким, что его увидел находившийся в квартире политрука капитан Савинов. Он еще не спал. Оделся и пошел на КП. Спросил старшину:
- Что там горит?
- А бис его знае, может, пожар, а может, просто забавляются. Или стог сена подожгли.
- Где начальник?
- На вышке.
Костер горел недолго, минут пять. Возвратившийся на КП Глебов сообщил, что одновременно с вышки видел еще костры далеко на флангах.
- Что б это значило? - вслух спросил Савинов. Глебов не ответил. Он повертел ручку телефонного аппарата, чтобы сообщить о кострах дежурному комендатуры. Ответа не было: в трубке тишина. Он резко и продолжительно повторил звонок. Телефон не работал.
- А-а, черт! - выругался Глебов. - Связь повреждена. Совсем не вовремя.
Савинов постоял молча минуты три и, видя, что Глебов упорно не желает его замечать, пошел на квартиру политрука. Он был зол и взвинчен. Зол на Глебова, который демонстративно игнорирует его, зол на начальника особого отдела, который вчера выразил свое недовольство работой Савинова.
- Ваши предположения, капитан, по поводу враждебной деятельности Грачева построены на песке, - говорил начальник контрразведки. - У вас нет убедительных доказательств. Нельзя строить обвинения на одном лишь подозрении. Эдак можно любого зачислить в разряд врагов народа. Так работать нельзя, капитан.
"Завидует мне, боится моего выдвижения, - думал Савинов о своем начальнике. - Посмотрим, чем кончится провокационная затея Грачева вывести отряд на огневые точки… Посмотрим".
Уснул он далеко за полночь.
ГЛАВА ПЯТАЯ. КРОВЬ ГОРИТ ОГНЕМ
Миллионами глаз смотрело на землю безмолвное, настороженно-задумчивое июньское небо. Была самая короткая, тихая и теплая ночь. Теплом и зеленью дышали кусты. Тишина лежала везде, даже за рекой по ту сторону границы, тишина казалась росой, которая также лежала везде: на траве, на кустах, на дозорной тропе и контрольно-вспаханной полосе.
Наряд идет дозорной тропой правого фланга. Впереди старший - Матвеев, флегматичный, добродушно-насмешливый, сзади его друг Поповин.
На востоке небо начинает светлеть, там медленно и заметно гаснут звезды. Светает не плавно, а скачками, как передвигается стрелка электрических часов. Зримо тает ночная мгла, опускается к земле, ниже, ниже, к лощинам, к реке, стелется туманом. Еще до восхода запели первые птицы, где-то далеко на хуторе Ольховец протяжно заорали проснувшиеся петухи, сонно залаяла разбуженная ими собака и внезапно умолкла. Все звуки казались отчетливыми, звонкими, чистыми.
Ветер дремал в листве, не шевелились прямые травы, будто боялись сбросить преждевременно, до розовых лучей, алмазы рос. Не торопилось солнце: ждало, когда небо на востоке нальется пурпуром зари, созреет. Перед самым восходом на несколько минут все замирает в напряженном таинственном ожидании первых лучей. Есть что-то несказанно очаровательное в этих предвосходных минутах, когда запад холоден и как бы безучастен, а на востоке в радужном сверкающем игристом ореоле рождается новый день.
Этот день рождался необычно. Когда перед самым восходом солнца утихли птицы и приосанились деревья и травы, готовые встретить солнце, в безоблачном звонком небе пророкотали зловеще, с тугим надрывом моторы воздушных бомбовозов. Самолеты летели с запада на восток, пересекая