- Тридцать пятый.
- Ну а это тридцать девятый. На четыре номера больше - не имеет значения, сойдет. Я как-то пробовал носить ботинки сорок третьего размера. Ничего.
Он подал ей кстати пригодившийся кожаный коричневый костюм, который собирался подарить комбригу, да все никак не мог решиться, считал, что ему он будет тесноват, да и не был уверен, согласится ли Егоров облачаться в несколько необычный, кричащий наряд.
- Переодевайся. Я закрою тебя на замок и вернусь через полчаса. Сюда, кроме Вани, никто не зайдет: у него есть свой ключ.
Емельян собрал со стола бумаги, положил их в сейф, закрыл на ключ и вышел. Он направился в лес, минуя тропы, не желая ни с кем встречаться. Ох как ему нужно было сейчас побыть одному!
Мама…
Густой влажный воздух гнетуще давит на мозг. Кажется, небо медленно падает на землю, оседая водяными каплями на листья деревьев, на иглы елей и сосен, на жесткие немятые травы. Все кругом сыро, липко, сумрачно.
Родная мама…
Ни ветра, ни движения, ни звука, ни даже шороха собственных шагов. Все застыло, оцепенело: капли на листьях орешника блестят тускло, висят и не падают, струйки янтарной смолы - как кровь из незаживающей раны, как слезы огромного безмерного горя, беззвучного плача, как крик истерзанной наболевшей души.
Больше он не увидит ее, единственную, самую близкую на целом свете. Не услышит ее дивных, несказанных песен, которые пела она ему в далеком розовом детстве, не увидит ее добрых печальных глаз, вобравших в себя тоску и скорбь всей планеты, не потрогает ее заботливых неутомимых рук, никогда не знавших отдыха и покоя. О, сколько сорняков выпололи с полей эти руки, сколько гектаров хлебов сжали, обмолотили, сколько вытеребили и обработали дорогого льна, сколько картофеля перекопали! Если сложить все полосы в одно поле - не увидишь ему края и конца. Сколько ведер воды натаскали, сколько молока надоили. Если слить в одно - озеро будет.
Все остались перед ней в долгу - и друзья и недруги. Многих она жалела, а кто пожалел ее? Кто пришел к ней на помощь в самую трудную минуту?
Милая мама…
Что видела хорошего ты на этом свете? Много ли радостных дней отзвенело безоблачным маем в твоей нелегкой судьбе? Где-то там, на далекой заставе, остались шелковая шаль и дорогое шерстяное платье, которых ты никогда в жизни не имела. Сын заплатил за них всю свою месячную зарплату, а вот привезти не смог - война помешала. Как много он не успел ей подарить! Не отведала она настоящего шоколада, никогда не пробовала вкусных блюд, что делают в ресторане в пограничном городе, где стоял штаб погранотряда, и самым изысканным блюдом до конца дней своих считала рубленую котлету с картофельным пюре, которую ела дважды в районной столовой, когда была на слете ударников.
Сколько нежных слов не было сказано тебе, бедная мама, в ту последнюю прощальную ночь! И кто знал, что она будет прощальной, кто думать мог?..
Вот так уходят от нас наши близкие, оставляя нас, живых, своими вечными должниками. Но честные и порядочные люди платят долги и память об ушедших хранят в сердцах своих и в делах.
- За все заплачу, мама… Сполна рассчитаюсь! - выдохнул вслух Емельян, стоя над обрывом, за которым на торчащие из глубины оврага вершины деревьев спускался беззвучно сырой сентябрьский вечер.
ГЛАВА ПЯТАЯ. ЛЮДИ-НЕВИДИМКИ
Дождь мелкий, нудный, бесконечный. Идет уже третьи сутки и, кажется, никогда не перестанет, разве что капли его превратятся в снежинки. Земля пресыщена водой, она уже не успевает ее впитывать, поля и дороги раскисли. А дождь все идет, идет, то смиренно моросит, то вдруг усилится под напором ветра, жестко стеганет по лицу, забарабанит по мокрой одежде, зашумит в кустах.
Темень аспидная, ничего решительно не видно даже в двух шагах. Все звуки глохнут, гаснут на лету, едва родившись, потушенные дождем и кромешной темнотой.
Егоров и Свиридочкин стоят рядом на опушке рощицы и не видят друг друга. Позади них в каких-нибудь двадцати шагах три десятка партизан держат под уздцы оседланных коней. Это маневренная группа, летучий резерв командира бригады. Сегодня у конников особая задача, и поэтому командует ими комиссар бригады, лихой наездник Паша Свиридочкин. Правда, сам он немного огорчен такой своей пока что пассивной ролью: он хотел идти вместе с группой нападения, которая, судя по времени, должна уже занять исходный для атаки рубеж в полусотне метров от забора бывшего дома отдыха. Но так решил комбриг. Сейчас здесь, на опушке леса, в полутора километрах от штаба немецкого корпуса, нечто вроде КП партизанской бригады. Кроме всадников стоят две тачанки, запряженные тройкой, и две брички. Лошади Егорова, Свиридочкина, Титова и Глебова в счет тридцати не входят. Их держит адъютант Саша Федоров, несколько оскорбленный тем, что в такой ответственной операции на него возложили совсем безответственную задачу - держать командирских лошадей, будто он рядовой ординарец, а не адъютант. Но ничего не поделаешь - приказ комбрига.
Над лесом, там, где расположен бывший дом отдыха, зыбко колышется неясное тусклое зарево.
- Освещают, не боятся нашей авиации, - тихо говорит Свиридочкин, имея в виду это зарево над лесом.
- А чего бояться? В такую погоду, да еще ночью, самолеты не летают, - неохотно отвечает Егоров.
Он не любит праздных ненужных слов, особенно неуместных сейчас, когда все нервы, весь мозг напряжены ожиданием того главного, ради чего тысяча партизан вышла сюда в эту дождливую ночь. Он прячет голову под брезентовый плащ, на одно мгновение освещает фонариком наручные часы. Без четверти двенадцать. Ровно в полночь партизаны отряда Иваньковича, двумя группами оседлавшие шоссе, перережут электротелефонную линию, и в эту же минуту отряды Романа Булыги и Елисея Законникова должны ворваться в расположение штаба корпуса. Если, паче чаяния, немцы обнаружат нападающих до двенадцати часов и вынудят их раньше условленного времени начать атаку, Иван Титов даст зеленую ракету - это будет сигнал Иваньковичу: режь провода. Кажется, все рассчитано, все продумано и предусмотрено. Одна группа во главе с Петром Иваньковичем засела у шоссейного моста между городом и штабом. Задача - не пропустить подкрепления из города, мост взорвать. Задержать хотя бы на полчаса. Другая группа партизан Иваньковича закрыла шоссе с противоположной стороны. Задача та же. Моста, правда, на участке нет: пришлось взять три противотанковые мины, которые именно вот в эту минуту, без четверти двенадцать, должны быть заложены на шоссе.
Все предусмотрено, а Егоров волнуется. Еще бы - первое боевое крещение бригады в составе всех отрядов, первая крупная операция. Захар Семенович долго не мог определить свое место: где он должен быть - с группой нападения или в группе прикрытия. Непосредственно руководить таким скоротечным боем в кромешной темноте невозможно. Наконец он решил остаться на КП на опушке леса. Отсюда он может послать конного посыльного в любой отряд. На крайний случай решено было использовать сигнальные ракеты.
Штаб бригады в лице начальника Ивана Титова пошел с нападающими: там нужен опытный танкист, и он идет с разведчиками Емельяна Глебова. Отряд Булыги врывается во двор через проходную с главного входа. Отряд Законникова полукольцом преодолевает забор.
У Глебова и его разведгруппы своя задача, пожалуй, самая ответственная, требующая особо тонкого искусства - захватить документы и генерала. К штабу подошли незаметно, залегли в пятидесяти метрах от главного входа, ждут. Промчалась легковая автомашина - впереди и сзади по мотоциклисту, - осветила фарами проходную и танк, стоящий у ворот. "Наверно, генерал, - подумал Глебов. - Вот бы сейчас ворваться во двор на хвосте этой машины". Он посмотрел на часы: без десяти полночь. Мысли Титова всецело поглощены танком, стоящим у ворот в тени. Свет лампочки, прикрытой сверху диском, на него не падает. Рядом с Титовым и Глебовым - Федин, Гуров, Посадова. А где-то позади, в небольшом удалении, - весь отряд Романа Булыги.
Медленно идут последние минуты. Машина и мотоциклисты скрылись за воротами. У проходной тишина. Часовой с автоматом укрылся под козырьком крыши. Освещенный, он хорошо виден. Сердце чувствует - осталось еще пять минут. Титов дохнул в самое ухо Глебову:
- Пошли… - и тронул за плечо Федина. Глебов тронул Гурова. И все впятером бесшумно бросились к танку.
Дождь барабанит по броне. "Э-э, старый знакомый - T-IV. Что ж, может еще раз сослужить службу. Верхний люк закрыт. Танк - хорошее укрытие, черт побери". До часового метров тридцать. Глебов толкает Титова в грудь и на пальцах, как глухонемому, объясняет: мол, я, Гуров и Посадова идем на часового, ты и Федин - занимайтесь танком. Титов возражает: вместо Федина он хочет оставить себе Гурова. Пожалуйста, соглашается Глебов, для него еще лучше: Федин знает немецкий. Он приготовил финский нож.
Погас свет сразу везде: у проходной, во дворе. Трое бросились к часовому. Он даже не вскрикнул. В проходной контролер названивал по телефону. И тоже не успел вскрикнуть. Глебов уже слышит у ворот глухое чавканье по грязи сотен человеческих ног. Они издают звенящий гул. Это отряд Булыги. А вот и сам Роман Петрович. Глебов бросает ему на ходу:
- Порядок! Давай вперед!..
Титов, как только погас свет, постучал по башне. Открылся люк, из стальной пасти высунулся силуэт, и густой осипший голос спросил по-немецки:
- Что там случилось? Опять свет…
Он не договорил: четыре сильные руки мигом вытащили его из танка и, зажав рот, сделали то, что сделал Глебов с часовым и контролером. Потом нырнули в люк - сначала Титов, за ним Гуров.
Механик-водитель спросил:
- Что такое? Это ты, Герман?.. - в танке вспыхнул свет.
- Был Герман, да весь кончился, - сказал Титов и выстрелил в немца. Понял - танкистов было всего двое. Вытащил труп и передал Гурову: - Выбрось-ка его, браток, подальше и сам беги к Глебову - теперь я один управлюсь. Да передавай всем, что танк наш, чтоб не боялись.