- Повесите. На это вы великие мастера, - сказал Гуров и посмотрел на Хофера презрительно.
- Не-ет! - взорвался штурмбанфюрер и стукнул кулаками по столу. Потом, понизив голос до шепота, пропищал прямо в лицо Гурову: - Ты будешь гореть. В аду… В ад его! В ад!..
Николая Гурова заперли в холодной теплушке вместе с другими "особо важными" узниками и под сильной охраной отправили на запад в один из лагерей смерти.
Исчезновение Николая Гурова тревожило не только Глебова. Егоров тоже был серьезно обеспокоен, тем более что Гуров знал расположение основной базы партизанской бригады. Если фашисты добьются от него подлинных показаний, они, несомненно, попытаются либо разбомбить штаб бригады с воздуха, либо захватить его крупными наземными силами. Егоров это понимал. Правда, штаб, как и отряды, имел еще и запасные базы с хорошо оборудованными землянками и блиндажами, складами боеприпасов, продовольствия и одежды. Однако это не меняло дела. Сила и неуязвимость партизан как раз и заключалась в их невидимости для врага.
Егоров приказал Глебову связаться с городскими подпольными группами и попытаться через них разузнать что-нибудь о Гурове.
Вторая забота - принять самолет и отправить генерала. Утром Егоров и Титов осмотрели большую лесную поляну в пяти километрах от штаба бригады - нужно было на месте решить, сможет ли здесь приземлиться самолет. Еще в пути Захар Семенович обдумывал и такой вариант: если поляна в связи с дождями окажется непригодной для посадки, то придется пойти на риск - принимать самолет на шоссе, предварительно блокировав его с двух сторон. Мысль эту он высказал Титову, и тот с воодушевлением за нее ухватился. Но от этого варианта вскоре отказались, так как оба они, и комбриг и начальник штаба, пришли к заключению, что самолет вполне может приземлиться на поляне.
На поляне Егоров спросил Титова, кто, по его мнению, может сопровождать генерала.
- Мы с Глебовым уже обсуждали этот вопрос, - сказал неторопливо Титов и озабоченно насторожился, готовясь к чему-то очень важному.
- И что решили? На ком остановили свой выбор?
- Представьте себе, Захар Семенович, единодушно прошла кандидатура старшего лейтенанта Титова.
Иван не знал, как к этому отнесется комбриг, чувствовал себя неловко, и это заметил Егоров. По губам его скользнула легкая ухмылка, а глаза не улыбались, напротив, сделались грустными. Не глядя на Титова, он сказал:
Что ж, я тебя отлично понимаю. Так и быть - лети.
- Спасибо, Захар Семенович. - Это было сказано от всего сердца.
- А насчет замены не подумали, конечно?
- Почему ж? Думали, - ответил Титов. - И пришли к выводу, что самой подходящей кандидатурой на должность начальника штаба будет Иванькович.
Егоров молчал, ничем не выказывая своего отношения к этому предложению. В его молчании Титов уловил нотки сомнения и поспешил аргументировать свое предложение:
- Иванькович - кадровый военный, капитан, командовал стрелковым батальоном…
- Поэтому он и должен возглавлять отряд, - перебил Егоров. И Титов понял по его тону, что это окончательное решение. - А пока что дела передадите Глебову.
- Глебову? - удивился Титов. Такого он не ожидал. Сгоряча хотел сказать: "Да разве это возможно? Лучшего начальника разведки, чем Емельян, ни за что не найти, это неразумно". Но прежде чем сказать такие слова, поинтересовался: - А кого же на разведку, Захар Семенович?
- Тоже Глебова, - ответил Егоров и добавил: - Пока не найдем начальника штаба…
Титов решил воспользоваться случаем, сказал:
- Разведку надо бы усилить, Захар Семенович, Глебов хочет просить себе Надю Посадову.
- Я разрешил ему, - походя обронил Егоров. Мысли его были заняты другим. Захар Семенович был опечален уходом Титова: он быстро привыкал к людям. Тем более что план последней операции, разработанный начальником штаба, оказался удачным и операция прошла успешно. И в то же время он давно свыкся с мыслью, что незаурядный, опытный танкист Титов сейчас больше всего нужен там, на фронте, где денно и нощно не прекращаются кровопролитные сражения. Он знал - Титов больше не вернется к партизанам. Все это было естественно, логично, правильно. Егоров думал о том, что если придется представлять партизан к правительственной награде - пока об этом не было никаких указаний, - то наградной список он откроет именами Глебова и Титова.
Захару Семеновичу хотелось проверить Глебова на должности начальника штаба - самой сложной и ответственной, по его мнению. Это, конечно, не означало принижение Егоровым роли разведки. Совсем нет. Разведке он придавал исключительно важное значение, особенно здесь, в тылу врага. Сегодня у него родилась даже такая мысль: потребовать от командиров отрядов больше самостоятельности в ведении разведки, в том числе и агентурной. Каждый отряд должен быть связан с одной подпольной группой в городе. Для себя он все еще так и не мог твердо решить, что важней, разведка или штаб, но почему-то считал, что здесь, среди партизан, ему легче будет найти начальника разведки, чем начальника штаба. Поэтому-то он и принял решение оставить Глебова и начальником разведки, и исполняющим обязанности начальника штаба. Глебову будет трудновато - это Егоров понимал и, быть может, только поэтому уступил его просьбе в отношении перевода Нади Посадовой, зная заранее, что Роман Булыга встанет на дыбы. Он даже представил, как Булыга обязательно сегодня же примчится в штаб бригады и будет умолять комбрига отменить свое решение. "А я его огрею вопросом: ты зачем сюда явился? Я тебя вызывал? Разве ты забыл, что я запретил являться командирам отрядов в штаб бригады без моего вызова или разрешения, исключая чрезвычайные случаи?" - размышлял сам с собой Егоров.
Но Булыга не явился. На другой день пришла Посадова, и не одна, а с мальчиком, на вид лет восьми, заплаканным и перепуганным. Пальтишко мальчика было залито кровью. Пришла взволнованная, злая и какая-то неистовая. Темные глаза ее глядели сухо и ожесточенно, красивое лицо сковали гнев и суровость. С трудом сдерживая себя, Надя рассказала жуткую историю. Ее слушали Егоров, Свиридочкин, Титов, Глебов. А вскоре об этом знала вся бригада.
На другой день после разгрома партизанами штаба корпуса гитлеровцы бросили в села несколько карательных отрядов против мирного населения. В деревню Николая Гурова - небольшую, с полтора десятка домов, уютно прильнувших к опушке березовой рощи, - они ворвались внезапно в полдень с двух концов и сразу подожгли две крайние избы. Попадавшихся на глаза жителей, независимо от возраста, расстреливали из автоматов и пулеметов. Стреляли с яростью, с наслаждением садистов. В окна домов бросали гранаты.
Жена Николая Гурова была дома, а сынишка Миша играл во дворе. Услыхав выстрелы, он вбежал в хату перепуганный и закричал что есть силы:
- Мамочка! Немцы! Деревню подожгли, стреляют!..
Мать все поняла. На ходу надела на себя черную легкую плюшевую куртку, с непокрытой головой выскочила на огороды и, схватив сынишку за руку, потащила его за собой. Она бежала в лес, в рощу, на которую теперь была вся надежда - только там, в роще, их спасение. Но она не успела добежать: пулеметная очередь прошила ей обе ноги выше колен. Она упала на ячневую стерню. Упал и мальчик. Он не плакал: слезы застыли в его растопыренных глазах. Дрожа от страха, он шептал захлебывающейся скороговоркой:
- Мамочка, у тебя кровь. Ты ранена, мамочка… Мамочка, родненькая, они сюда бегут…
Двое немцев с автоматами бежали к женщине и ребенку, бежали, чтоб прикончить их. Мать это понимала. Надо было спасать мальчика. А как? Подняться ему и бежать в рощу? Не успеет добежать, пули настигнут его, как настигли ее.
В самые критические минуты, когда решается вопрос жизни и смерти, мозг человека дает все, что только может дать, и тогда изобретательность и находчивость достигают фантастических вершин. Так было и на этот раз. Мать приказала сыну ласково и внушительно:
- Лежи, сыночек, и не шевелись. Они подумают, что мы убиты и больше не тронут нас, оставят. Закрой глазки и не шевелись.
И она торопливо начала мазать мальчику лицо своей кровью, хлещущей из ран. Себя она уже считала обреченной и, поглощенная спасением ребенка, о себе не думала. А он, ее мальчик, должен жить. Она уже знала, что муж не вернулся с боевой операции, знала, что настал и ее конец. Но сын не должен умереть, и теперь только она может спасти его.
А фашисты все ближе и ближе - с автоматами, озверелые. В последний раз она прошептала мальчику: "Лежи', не шевелись, сынок. Стрелять будут - все равно не шевелись, будто ты убитый". И затем, приподняв голову, решительно поползла навстречу своим убийцам, под дула автоматов. Она бы встала, пошла бы на них во весь рост, чтобы как можно дальше от лежащего сына принять свою смерть и не спугнуть его, притаившегося, замершего в страхе. Но не слушались простреленные ноги. И она шла на руках, крепких руках русской женщины, ползла, тяжело дыша, волоча перебитые, отходившие свое ноги, и лицо ее, большое, мертвенно-бледное было полно решимости вцепиться в горло своим палачам еще целыми руками, зубами и душить их, пока бьется в груди материнское сердце. Она защищала свое дитё, родную кровинку свою, которая должна во что бы то ни стало жить на этой многострадальной и прекрасной земле, черной и липкой от крови, пота и слез. Что-то было такое страшное, испепеляющее в ее глазах, полных ужаса и ненависти, что даже они, палачи ее, начисто лишенные человеческих чувств, остановились недалеко от нее, попятились в нерешительности. Затем один нажал на спуск автомата, и длинная свинцовая струя ударила ей в лицо. Потом тот же, что стрелял, подошел к мальчику и, увидав его неподвижное тело и залитое кровью лицо, махнул рукой. Жест этот говорил: тут все кончено, полный порядок, не стоит больше патроны расходовать.
Мишу Гурова нашли партизаны отряда Романа Булыги. Он сидел над трупом матери и сквозь рыдания умолял:
- Мамочка… проснись… Ну проснись, мамочка…