Куклы. Не дети.
Не люди.
– Видишь? – Юра все еще крепко держит ее за руку, и Саша стискивает его ладонь. – Просто куклы. Ну, нормально же, чего ты…
Саша в молчании разглядывает каждую уродливую куклу, которой только касается луч фонаря. Мила переминается с ноги на ногу рядом, скрюченными пальцами держит Валюшку.
– Куклы-то куклы, но… Что с ними со всеми случилось?
– Да мало ли какие идиоты вокруг, – отвечает Юра и, притянув Сашу, аккуратно обнимает ее за плечи, стараясь не потревожить сломанную руку. Это именно то, что ей нужно – Юра теплый, почти горячий, и даже его влажная куртка, к которой прижимается ее щека, будто бы согревает. Саша мелко дышит, глотками пьет застоявшийся воздух, понимая, что никогда уже не забудет эту картину.
У всех кукол с лицами зашиты глаза. У кого-то пластмассовые веки перечеркнуты темной нитью, у кого-то затянуты паутиной из толстой бечевы, у кого-то и вовсе вырезаны ножом. Ни одной целой куклы не осталось.
И, что самое жуткое, кажется, будто куклы и правда закрыли глаза. Саша знает, что это невозможно – они пластиковые, их глаза нарисованные, веки нельзя стянуть ниткой, но…
Они сидят рядами, плечи плотно прижаты друг к другу. Они слепо смотрят на дверь, будто ждут одного-единственного, кто должен прийти и потянуть на себя серые доски. Они будто бы здесь только ради Саши.
И вообще, откуда столько кукол?..
– Какой псих притащил в канализацию детские игрушки? Да еще и изуродовал их… – спрашивает Мила, и голос ее, вроде бы беспечный, срывается на полуслове. Она щурится, словно бы ее глаза заслезились от тусклого света.
– Да какая разница, – говорит Юра, все еще глядя на белые силуэты манекенов. – Я… Я не знаю. Но все это неважно.
Тишина в ответ. Затхлый воздух пахнет плесенью.
– Я хочу куклу, – Валюшкин голос звенит, словно натянутая леска. Мила пятится назад:
– Зачем, солнышко? Ты посмотри, какие они страшные…
– Они не страшные, это им страшно. Мне их жалко.
В груди у Саши скребется писк, но она молчит, плотно сжав губы.
– Давай поищем других кукол, хорошо? – лепечет Мила.
– Нет! – Валюшка вскидывает упрямые глаза. – Я хочу вон ту. В углу.
– Какую?.. – шепчет Юра.
– Ой, ты же не думаешь! – вклинивается Женя.
– Вон ту, – талдычит Валя, указывая пальцем на большую куклу. – Она красивая. Но ей грустно.
В голове у Саши будто переключатель щелкает, и пустота разливается киселем вместо бессвязных мыслей. Эта кукла и вправду красивее всех – в кремовом платье с оборками, в лакированных туфельках… Кудри вьются жесткими пружинками, нарисованные губы поджаты и искривлены, будто бы кукла пытается не плакать.
Ее глаза неровно сшиты черной нитью. Огромные дыры в пластике, будто бы от шила, и черные тонкие стежки.
– Можно я ее возьму? – спрашивает Валюшка у Милы.
Но та в ответ лишь качает головой.
В тот же миг Костя захлопывает дверь перед их лицами и ругается так отчаянно, что все вокруг втягивают головы в плечи. Между бровями у Кости пролегает толстая складка – прямо как у Сашиного папы.
– Бараны, – резюмирует Костя. – Никаких кукол, все. Такими темпами мы до второго пришествия идти будем. Угомонитесь и пошли.
А Валя, широко распахнув рот, заходится криком.
Весна. Детство. Как же это было давно…
Саша просунула голову в пыльный полумрак, внутри которого сновали силуэты горбатых мужиков в комбинезонах. Справа от них визжала болгарка, разбрасывала в стороны золотые искры, пока работяги суетились и переругивались, пытаясь переорать друг друга.
– Всем привет! А папа где? – крикнула Саша во всю мочь легких.
Ее не услышали.
Она прошмыгнула в тесную каморку автомастерской, забитую двумя машинами: серебристой иномаркой и трухлявыми жигулями, из-под которых слышался отборный мат. Железно громыхали инструменты, воздух дрожал от бензиновых паров.
– Сашка! – окликнул кто-то, и она обернулась.
Это был дядь Вова, которого на самом деле звали Михаилом Матвеевичем, старинный папин друг. Почему тогда Вова? Никто не знал. Папа, пригубив водочки, обычно усмехался и повторял:
– Не, ну ты глянь на него! Типичный же Вовик…
Сейчас дядь Вова щурился, разглядывая низенькую Сашку. В зубах он пожевывал сплющенную сигарету:
– Чё шастаешь тут, а?
– Не бубни, дядь Вов. Где папа?
– На улице, у ворот. Гринписовец сраный…
Саша удивленно приподняла бровь.
– Эх, да ну вас, ненормальных, – махнул рукой дядь Вова и побрел в самый темный угол автомастерской.
Папа проработает здесь еще несколько месяцев, а потом уволится. Или его уволят, он никогда не уточнял это. Может, хозяин устанет от папиных пьянок, когда тот с похмелья даже ключ не сможет удержать в руках, кто знает. Дядь Вовы не станет через несколько лет – он умрет от рака поджелудочной, хоть и провел всю жизнь с вонючей сигаретой в зубах.
Жизнь тоже бывает ироничной.
Но пока Саша всего этого не знает.
Она прошмыгнула через мастерскую, споткнувшись о разложенные инструменты и выслушав много нового о своей скромной персоне. Нашла выход из прокуренного помещения на свежий воздух – настоящее блаженство.
Папа нашелся в полынных зарослях. Хмурясь, он прикладывал друг к другу доски, пытаясь сколотить их в добротный короб, шаря по земле рукой в поисках разбросанных гвоздей.
– Помочь? – спросила Саша, подходя к нему.
Папа просиял.
– Сашка, здорово! Ты чего не в школе?
– Погоду-то видел, старче? Разве можно учиться, когда на улице такая благодать?
– А мамка голову не оторвет? – прищурился он.
– Она не знает. И не узнает, – в Сашином голосе против воли скользнул слабый вопрос. Папа лишь кивнул и вернулся к своим доскам.
– Ты ей так и не звонил? – проронила Саша.
Папа сделал вид, что не расслышал.
День и вправду стоял погожий: солнце пригревает совсем по-весеннему, даже куртку можно скинуть с плеч и усесться на поваленное дерево, от которого отпилили макушку, чтобы дорогу не загораживала, да так и оставили валяться на обочине. По сторонам – ржавеющие гаражи, где-то вдалеке из колонок поет шансон, и папа едва слышно присвистывает, ища очередной гвоздь.
– Что, машины кончились, решил себе телегу сколотить? – насмешливо спросила Саша. Она не для того ехала в папину мастерскую через весь город, чтобы молчать.
– Почти. Она просто трусливая.
– Кто? Телега?..
– Нет. Сама скоро увидишь.
– А, загадки. Обожаю загадки. Ты бы лучше велосипед мне подклеил, раз работы мало.
– А кто тебе сказал, что ее мало?..
Из соседних кустов донесся то ли писк, то ли скрип.
– Вылазь, вылазь, – подбодрил папа. – Сашку бояться – себя не уважать.
– Пап!
Он расхохотался. Пару раз ударил молотком, сощурился, повертел короб перед носом. Саша внимательно следила за его руками – в детстве она обожала сидеть напротив, глядя, как папа перебирает двигатель или меняет какие-нибудь колодки. Дочурка ни черта не понимала в автомобилях, до сих пор не научилась даже отличать иномарки от отечественных (только знала жигули да оку), хоть и был у нее период увлечения игрушечными машинками. Только вот все равно ничего интереснее для Саши не было, чем папины творения.
– Может, вот так… – бубнил он себе под нос.
– Мишка уезжает, – сказала Саша.
Из гаражей лился чихающий рокот, гул и громкое ругательство, одно и то же, раз за разом. Визжала болгарка. И только над головой счастливо чирикали воробьи, пригретые солнцем, а у Сашиных ног пробивалась первая травка – чахлая и слабая, но уже зеленая.
– Мишка?.. – задумчиво переспросил папа. – Твой дружбан на века?
– Ты даже помнишь…
– Я вообще-то лучший родитель в мире.
– А мама не вспомнила.
– Вот поэтому я и лучший. Подожди… Мама же дружит с Мишкиной мамашкой? Мишкина мамашка… Как поэт прям сказал.
Саша с трудом улыбнулась:
– Мамашку его помнит, а Мишку нет. Говорит, мол, чего ты с мальчиками общаться начала. А мы с ним с началки дружим.
– Бывает, – видимо, папа не хотел обсуждать мамины заморочки. – Так куда он собрался, Мишка твой?
– Они в Анапу с родителями переезжают. Даже документы Мишкины из школы забрали. А я… Он обещает, что будет писать, звонить. Даже сказал, что может письма мне по почте отправлять, как средневековой барышне. Но все равно…
– Что? – папа снова застучал молотком.
– Он мой лучший друг, и он уезжает. Как я без него буду?..
– А можно еще чуть-чуть слезок в голос добавить? – с улыбкой спросил он.
– Ну пап! Я ж тебе душу открываю, а ты…
– А я давно тебе твержу, что жизнь – это не сахарная вата, – он отложил доски в сторону, сел на влажную, не прогревшуюся еще землю и достал сигареты. Лицо его, чумазое, поблескивало от пота. Ветерок донес до Саши слабый запах перегара, но она решила думать, что ей показалось. – Друзья уезжают. Папы уходят из семьи. И люди умирают, Сань… Жизнь такая, понимаешь? Если вы с Мишкой и правда такие потрясные друзья, отлично, будешь и дальше с ним общаться. Кто-нибудь у Мишки тут останется?
– Да. Бабушка и дед.
– Вот видишь. Значит, будут его в гости отправлять. Встретитесь тогда, погуляете. А в остальное время – комп. Вы же и так почти не ходите вместе, только сообщения строчите…
– Это другое, – слабо возразила Саша.
– Да неужели? – папа усмехнулся, чиркнул спичкой. – Не спеши горевать, дочура. Все с твоим Мишкой будет хорошо.
– А если мы будем общаться все меньше, меньше и меньше?..
– Ну, никуда уж не денешься. Дружба иногда разваливается, даже если тебе кажется, что это навсегда. Как же без расставаний?.. Не, в натуре я сегодня поэт. А ты посмотри, подумай, может, еще друзей себе подыщешь.
– Я не хочу других. Я хочу с Мишкой общаться.
– Так и общайся, кто вам не дает-то?
Полынь зашевелилась, заходила ходуном, и Саша подтянула к себе ноги. Папа с насмешкой глянул на нее. Кажется, даже музыка вдалеке чуть притихла. Кто там, за косматыми сухими ветками?..